Мария Малухина
Москва – София
Вообще, Алису за всю жизнь по-настоящему пугали две вещи – заставка кинокомпании ВИД, эта коллективная травма поколения девяностых, и заворот кишок. Когда бабушка по праздникам пекла кулебяки с капустой, Алиса всегда умудрялась стащить кусочек сырого теста – это же самое вкусное – и бабушка, обнаружив неопровержимые улики в виде оборванного края только что идеально скатанного шара, неизменно всплескивала руками и говорила, что эта девочка, это Божье наказание, обязательно заработает себе заворот кишок.
Алиса представляла, как толстые, жемчужные кишки в ее тощем животе – такие, как она видела на картинке в анатомическом атласе, – приходят в движение и затягиваются в мертвую петлю. Чтобы распутать такую петлю наверняка надо было ехать в больницу на страшной машине скорой помощи – такая часто приезжала к дедушке, а там, там будет яркий свет, ледяной холод скальпеля и хирург из страшилок, которые рассказывал во дворе Вовка Линицкий. В черном-черном городе, в черной-черной больнице. Уххх… Алису передергивало от грандиозности последствий заворота кишок, а рука, тем временем, сама тянулась отщипнуть новый кусок сырого теста.
Теперь каждый раз, когда Егор тянулся обнять ее перед сном, из глубин подсознания всплывало что-то такое – сырое, перламутровое и хирургическое, и Алиса тихо вздыхала, ждала, пока муж заснет, и снимала с себя его рыхлую руку.
«Начать, что ли, спать отдельно?» – в такие моменты думала Алиса, но тут же представляла себе эти пары из западных детективов – богатые, неспящие вместе холеные супруги, одного из которых кто-нибудь убивал ударом в затылок. Орудием убийства обыкновенно служило пресс-папье или тяжелая статуэтка конской головы, а выжившая половина при первой встрече с детективом преспокойно попивала свой утренний кофе.
«Нет уж, проще развестись», – заканчивала мысль Алиса и включала в голове картинку пляжа и следов собственных ног, исчезающих в тяжелом мокром песке, – так она засыпала.
Развестись было не проще. Алиса точно не знала, что ее останавливало. Морока расселений, боязнь, что Тусик пострадает от их развода или какие-то засохшие остатки любви – «большой, чистой и навсегда», – которая когда-то заставила ее выйти замуж за неразговорчивого айтишника Егора.
Вечерами, уложив Тусика, Алиса устраивалась поудобнее на кухне, раздавала в мессенджерах ценные указания сотрудникам, а потом шла на женские форумы читать о том, что это все нормально. Ну, то есть, не нормально, но вполне себе как у всех.
Когда Алиса впервые увидела Сашу, она подумала: «Надо с ним замутить». И тут же одернула себя. Замутить… Тоже мне, девятиклассница нашлась. Правда, помимо стилистического недовольства глупым школьным словом, ничто в Алисином над– и подсознании не воспротивилось этой идее. Она ничего себе не представила. Ни обиженного пухлого лица Егора с капельками пота над верхней губой. Ни плач заброшенного развратной матерью малыша – Тусика. Ни маму, капающую в свою любимую зеленую чашку воняющий на всю кухню корвалол. Ничего.
Поэтому когда Саша – высокий, короткостриженый, с мощными руками и детской улыбкой –попросил ее номер телефона, она продиктовала не раздумывая. Саша был случайным рабочим партнером. Один из проектов требовал сделанную на заказ деревянную штуковину, Сашина компания делала на заказ штуковины. Вот так все просто.
Алиса думала, что они пойдут в кино, или в кафе, или в ресторан, или в клуб, или куда там люди ходят на свидания. Они с Егором были вместе почти девять лет. Она забыла, как это делается. Но Саша сразу повез ее в квартиру в Новой Москве.
То, что раньше было даже не окраиной, заокраиной – пустые поля, березовые рощи, редкие дачки и соседствующие с ними кладбища – покрылось одинаковыми новыми и чистенькими кварталами. Там были свои фитнес клубы, свои Перекрестки и Пятерочки, свои детские сады. В кварталах в основном жили семьи с маленькими детьми.
В Сашиной просторной квартире было четыре комнаты. Пока он гремел на кухне тарелками, Алиса заглянула в одну. Детская. И во вторую. Еще одна. В третьей комнате была большая кинг– сайз кровать и пушистый крупной вязки плед. На прикроватной тумбочке валялась книжка Донны Тарт. Шторы были красивые, льняные, сложного винного оттенка, явно пошитые на заказ.
Алиса аккуратно закрыла дверь спальни и поплелась на кухню.
Саша – веселый, разгоряченный, колдовал над куском мяса. «Наверное, он отлично готовит», – подумала Алиса, а вслух сказала:
– А мы прямо здесь?
– Что здесь? – отвлекся от маринада Саша.
– Я здесь не могу, – сказала Алиса и села на стул. – Ну… У тебя жена же, да? Дети.
– Так у тебя ж тоже! – возразил Саша.
– Да, но я же… Я же не это… – скисла Алиса, не закончив предложение.
– Алис, я не понял, в чем проблема?
– Поехали куда-нибудь, а? – попыталась все исправить Алиса.
С фотографии, пришпиленной магнитом на холодильник, на нее смотрела молодая женщина и двое мальчишек. У женщины были светлые волосы, прозрачные русалочьи глаза и тонкий нос. Через нежную кожу проступали венки. У ее сыновей были Сашины озорные улыбки, но материнская тонкость черт и какая-то общая прозрачность. Саши на фотографии не было. Наверное, он снимал.
– Куда, Алис? Зачем? Я мясо как раз домариную и в духовку сейчас закину. Я знаешь, как готовлю – мозг отъешь!
– Где у вас туалет? – зачем-то спросила Алиса.
– Прямо по коридору.
Туалет был совмещен с ванной, и на полочках около раковины толпились банки и баночки, флаконы, тюбики, блистеры. Алиса взяла самую красивую банку, открутила крышку, понюхала. Пахло какой-то неопределимой, но приятной парфюмерной отдушкой. В стаканчике торчали две веселых зубных щетки с головами динозавров. «Надо Тусику такую купить, когда все зубы дорежутся», – подумала Алиса.
Она зачем-то взяла с полки флакон духов и брызнула на себя. Пахло точно так, как должно пахнуть от такой ундины, как женщина с фотографии – морем, водорослями, солью и каким-то свежим фруктом. Может, айвой.
Аккуратным медленным движением, лишь бы не щелкнуть замком, Алиса открыла дверь ванной комнаты, и выскользнула в коридор. Она была совсем другой со своими каштановыми с рыжими бликами волосами, молочной кожей, ярким румянцем, сладкими терпкими духами – земная женщина, но этот чужой текучий запах дал ей секундную подводную легкость.
Незаметной рыбкой она проскользнула мимо кухни, мимо запаха начинающего созревать в духовке мяса, мимо большого Саши с сильными руками и детской улыбкой, одним движением сдернула с вешалки в прихожей свое пальто, схватила с козетки сумочку и, не дыша, легко справившись с замком входной двери, выскользнула из квартиры.
Прямо у комплекса останавливался автобус, он довез Алису до метро. Трясясь в полупустом вагоне, она достала из сумки телефон, и нашла несостоявшегося любовника во всех соцсетях.
Ундину звали Ирина.
***
Если бы кто-то спросил Алису, зачем она все это делает, она не нашлась бы, что ответить. Зачем-то. Зачем-то она изучила все проявления ундины Ирины во всех уголках Интернета. Ирина была фотографом, поэтому уголков было много. Фотографии, такие же неуловимые и текучие, как ее духи, расползались по бесконечному множеству сайтов. Было даже пару выставок, какие-то награды. На своих личных страницах женщина писала мало. Делала какие-то обычные перепосты. Потребуем. Поможем. Пожертвуем. Своих фотографий или снимков с мужем Сашей не постила. Иногда выкладывала кадры мальчишек. На чужих фотографиях, где Ирина была отмечена, она всегда получалась хорошо, но как будто не до конца проявлено. Тонкие черты, бледная кожа, блуждающая полуулыбка.
Алиса листала страницы Ирины и нюхала запястье, на котором два дня держался фантомный след странных духов. С тех пор Алиса не брызгалась своими, хотела сохранить этот чужой запах. Водой он не смывался, вода была его стихией, и под струями душа запястье начинало пахнуть сильнее.
– Поехать, что ли, на море, – подумала Алиса в очередной раз принюхиваясь к соленому запаху.
Вместо этого она взяла Тусика, погрузила его в детское кресло, и поехала в Сашин жилой комплекс. Если бы Егор был дома и вдруг спросил бы, куда это они с Тусиком собираются, Алиса сказала бы, что гулять. В Воронцовский парк. Как обычно. Ты-то с нами в парках не гуляешь. Но Егор был на работе и ничего не спросил.
– У Лукоморья дуб зеленый. Златая цепь на дубе том… – преувеличенно бодро рассказывала Алиса Тусику, пока они рулили по Профсоюзной улице. – Русалка там, вот, на ветвях сидит.
– Вавава! – радостно отзывался Тусик, слюнявя очередную сушку.
– Вавава, – соглашалась Алиса.
Чем ближе они подъезжали к комплексу, тем больше Лукоморье в голове сменялось каким-то другим стихом из Алисиной филологической юности. Тот стих приходил отрывками, и приходил он, конечно, из-за первой строчки.
– Вновь я посетил, – бормотала под нос Алиса. – Вот я вновь посетил. Тататата любви, полуостров заводов, парадиз там какой-то еще и аркадия, но чего? Аркадия, вроде, фабрик…
Это точно был Бродский, какой-то ранний стих, из которого она помнила только эти первые обрывки фраз.
– Вот я вновь посетил, да, Тусик? – бормотала Алиса, паркуясь снаружи массивной кованой ограды комплекса. – Я вновь, а ты в первый раз. Сейчас как посетим с тобой, да?
Тусик что-то благостно гулил в ответ. Он был рад приключениям, тем более, что они взяли с собой прекрасную желтую лопаточку, которой можно было раскидывать песок вокруг себя. С такой лопаточкой Тусик был готов посещать вообще что угодно.
Калитки в ограде вокруг комплекса реагировали на магнитные открывашки, но Алисе с Тусиком удалось просочиться – вот она, сила русалочьих духов – вслед за каким-то дяденькой в приличном костюме. Дяденька даже придержал им дверь. Он и предположить бы не мог, что Алиса с Тусиком тут чужие – они выглядели как девяносто процентов населения комплекса.
Поблагодарив дяденьку, Алиса устремилась на детскую площадку – та находилась в самом сердце новеньких корпусов, и была центром здешнего маленького мира. На площадке было пусто – видимо, мамочки разбрелись на обед. У Тусика из руки вывалилась на землю сушка, и он был в секунде от того чтобы зареветь. Алиса приземлилась на скамейку, выудила из рюкзака контейнер с мелко нарезанными яблоками – сушек она с собой не взяла – и виновато сунула кусочек Тусику. Тот послюнявил яблоко, бросил его на землю рядом с сушкой и поковылял к песочнице.
Алисе очень хотелось курить – она, вроде, бросила во время беременности и кормления, но сейчас иногда баловалась. Правда, по одной, чтобы опять не стало привычкой. В рюкзаке лежала початая пачка, но курить здесь, да еще и на детской площадке, было как-то совсем уж нагло. Ее трясло.
– Что я вообще здесь делаю? – думала Алиса.
– Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик… – кликнуло в ответ в голове начало стиха.
На площадку забежали двое мальчишек. У Алисы часто-часто забилось сердце – это были Сашины сыновья.
Алиса начала рыться в рюкзаке, перекладывая в нем вещи с места на место, не смея поднять глаза. Она совсем растерялась, ее щеки горели, а сердце бешено стучало в ушах.
– Боже мой, что я здесь делаю? Что я? Что? – перекатывались вместе с вещами из рюкзака мысли.
Ундина Ирина села на Алисину скамейку. Не рядом, на другой конец. Но на ее скамейку. На площадке была еще одна, точно такая же, совершенно пустая, но она села именно сюда. Алиса, почти с головой погрузившаяся в рюкзак, видела только движение, произошедшее где-то на окраине ее бокового зрения, но точно знала, что это она. Алису как будто окатило морской волной русалкиных духов.
Алиса вынырнула из рюкзака и теперь смотрела прямо перед собой, боясь повернуть голову. Мальчишки с воплями покоряли горку. Тусик раскидывал вокруг себя песок желтой лопаточкой.
К запаху духов с другого конца скамейки добавился легкий тлеющий дух сигареты. Алиса сглотнула.
– Извините, – неожиданно для самой себя прохрипела Алиса. Получилось «вините».
–Да? – прозвенело с другого конца скамейки.
– Можно зажигалку? – выпалила Алиса первое, что скакнуло из пересохшего горла.
Она не хотела просить зажигалку. Она хотела сказать – я почти переспала с вашим мужем. Она хотела сказать – я сбежала, но он приведет кого-то еще. Она хотела сказать – ваши духи пригнали меня прямо сюда, на эту скамейку, и я не знаю, что делать дальше.
– Конечно, – ответила Ирина.
Алисе пришлось обернуться. Ундина была такая же, как на фотографиях, только еще прозрачнее. Она протянула Алисе зажигалку и улыбнулась. У нее были холодные пальцы.
Алиса схватила зажигалку, полезла в рюкзак за сигаретами, дрожащими пальцами раскрыла пачку. Пока доставала, сломала одну сигарету, выудила, наконец, другую. Зажгла. Затянулась. Положила зажигалку на скамейку между собой и Ириной. Не хотелось еще раз из рук в руки.
– Вавава! – радостно подал голос Тусик.
– Да, детка, вавава, – почти неслышно отозвалась Алиса.
То ли первая сигарета так дала в голову, то ли что-то еще произошло, но мир как-то нехорошо задрожал у своей оси и, казалось, был готов начать качаться из стороны в сторону.
Сашины сыновья взлетали на качелях вверх-вниз, и Алису от этого их движения совсем укачало. Она резко отвернулась, и напоролась на Иринин взгляд.
Ундина сидела на прежнем месте, но как-то неуловимо – как перед засыпанием, когда очень устал, и предметы перед закрытыми глазами молниеносно меняют размеры с огромных на микроскопические и обратно – она казалась сразу в двух местах, в конце скамейки и прямо перед Алисиным носом.
«Ой-ой-ой», – подумал кто-то детским маленьким голоском внутри Алисиной головы.
На Алису набежала вторая волна духов. Непонятный фрукт, который так ее очаровал при первом знакомстве с запахом, вдруг явственно загнил, и оказался вовсе не фруктом, а сырым порченым мясом.
«И полны темноты, и полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою», – стучал в висках давешний ритм.
«Все знает, все видит, высоко сидит, далеко глядит», – тоненько пропел внутренний голос, – «хвостом помахивает».
У ундины были страшные глаза. Вся прозрачность из них куда-то вытекла, и осталась одна зияющая воронка зрачка.
Алису накрыл такой ужас, что скрутило живот. Она рванула со скамейки. В два прыжка Алиса оказалась у песочницы, сгребла в охапку Тусика и кинулась прочь с площадки. На песке осталась лежать желтая лопаточка, и Тусик тут же разразился ревом.
– Потерпи, малыш. Сейчас! – бормотала Алиса, подбегая к кованой ограде.
Калитка была заперта на магнитный замок. Свободной рукой Алиса начала дергать за железные прутья, но магнит работал исправно. Ветер донес третью волну запаха. Пахнуло черной застойной водой омута.
Алиса вцепилась в калитку, затрясла ее изо всех сил, и что-то сработало, что-то щелкнуло, а может, просто задремавший в одном из корпусов охранник проснулся, взглянул на монитор и решил открыть ворота застрявшей мамашке, мало ли, может, ключи в сумке потеряла, вот и торчит у ворот с ребенком под мышкой…
Алиса очнулась только на въезде в свой район. Она не помнила, как запихивала рыдающего Тусика в детское кресло, как выруливала через теряющую первые листья рощу на ревущее шоссе, как стояла на светофорах и перестраивалась из ряда в ряд на пути от окраины к центру.
– Господи Боже, никогда больше, – шептала Алиса, припарковавшись во дворе и вынимая утомленного приключением и задремавшего в своем детском кресле Тусика. Тусик пускал пузыри и пах здоровым детством и ванильными сушками.
– Никогда больше, – шептала Алиса, прижимая к губам теплую Тусикову макушку и тыкая свободной рукой в кнопку лифта. Все-таки сын был очень похож на нее. Не рыхлый, не холодный. Крепенький, теплый, ладный мальчик. Земной.
– Никогда, – шептала Алиса, выбирая себе с Тусиком на сайте доступную по деньгам светлую однушку на три станции ближе к пульсирующему, бурлящему центру.
Никогда.
Пиши пропало
– Ну чего, ты готов?
– Да, секунду, не знаю, куда второй пульт задевался. Подожди.
Пока Ваня суетливо искал среди стопок бумаг и хаотично налипших на столешницу пустых кофейных кружек второй пульт, Олег приземлился на диван. Диван когда-то был песочного цвета, но под трением нескольких поколений квартиросъемщицких задниц приобрел какой-то совсем невыразительный, почти несуществующий оттенок.
В Ванькиной съемной все предметы были на грани вымирания – затёртые, загаженные и продавленные до такой степени, что следующей остановкой в их статичном путешествии во времени была неминуемая помойка под окнами беляевской высотки.
Олег прилег на свою половину раскладного дивана, подтащил под голову одну из несвежих подушек и поставил две открытых бутылки пилзнера себе на теплый живот. Руки уже устали держать их навесу, а на то, что Ванька, нашедши-таки второй пульт, будет готов к просмотру, рассчитывать не приходилось.
Ванька был самым старым, с детского сада, другом. Уже тогда вся группа потела в чебурашковых шубах в ожидании Ваньки, который не справлялся со скоростным нормативом одевания даже с помощью воспитательницы. Сначала он невыносимо медленно тыкал ногой в растянутую колготу, потом, уже двумя околгоченными конечностями, в раструбы теплого комбинезона. Наконец, застегнутый на все кнопки и пуговицы, с завязанными под подбородком витыми веревочками теплой шапки с оленями, он заявлял, что хочет писать, и весь ритуал начинался сначала. С тех пор мало что изменилось. Любое совместное с ним предприятие можно было начинать как минимум на полчаса позже – пока Ваня заварит чай, сходит в туалет, найдет, наконец, второй пульт…
– О, нашел! Ща, в туалет сгоняю, и начнем!
Олег улыбнулся. Ванька был константой, а константы при нынешнем положении дел высоко ценились. Олег подумал, что надо бы опять посмотреть телефон, но для этого надо было зажать оба горлышка поставленных на живот бутылок одной рукой, а другой занырнуть в узкий карман джинсов. Потом, чтобы выудить телефон, надо будет изогнуться, живот пойдет вверх и пиво расплещется на него, на диван, и на и так сомнительную застиранную простыню, на которой ему еще черт знает сколько спать. Тем более, если бы Лика написала, телефон бы завибрировал. А что если вибрация на сообщения не сработает? Тогда бы пикнул. А вдруг он на беззвуке? Когда ты в последний раз ставил его на беззвук? Ну и все, лежим, ждем Ванича с этим его углеродом.
Вчера вечером Олег ввалился в Ванькину квартиру с маленьким чемоданом наскоро собранной одежды и Ванька как-то растерялся. Он не знал, что вообще принято говорить, когда у твоего лучшего друга все идет к чертовой матери через год после свадьбы и не пил ничего крепче пива. Поэтому он просто решил делать все то же, что и обычно – развлекать Олега своими гиковскими историями.
Ванька компенсировал общую неуклюжесть и застенчивость энциклопедическими познаниями в области выдуманных другими людьми вселенных, и последней его мулечкой, сохраненным на десерт пирожным, которое он был счастлив разделить со страдающим другом, был «Видоизмененный углерод».
Пару лет назад он прочел все три книги Ричарда Моргана, был какое-то время очарован и даже рисовал какие-то картинки об этом мрачном мире, но потом переключился на что-то еще – то ли на «Игры престолов», то ли на «Мир Дикого Запада», Олег за новыми фэнтези книгами и сериалами не особо следил, и новости узнавал как раз от Ванича. А сейчас Ванька был готов вернуться к старому увлечению, Нетфликс выпустил по этому «Углероду» сериал, и вот радость, – как раз появился Олег, переехал на неопределенное время, свалился как снег на голову, но так оно и здорово, такую легендарную вещь будем вместе смотреть.
В последний раз они детьми вместе смотрели «Властелина колец», сходили с ума по «Властелину колец», пересматривали и перечитывали и жили этой фантазией целый год, пока Олег не поцеловался в первый раз с девчонкой на школьной дискотеке и не перешел на другую, менее мечтательную, но более гормональную стадию взросления. А Ванька так и остался большим мальчиком с бородой и пивом, с мечами и драконами, и раньше Олег про себя возмущался и бурлил, а вслух пытался направить Ваньку на путь истинный, а теперь… Теперь, может, Ванька-то как раз и прав, может, вечное детство – единственный правильный выбор, пусть даже если оно и проходит в затертой до дыр однушке на опушке торчащего голыми стволами в разные стороны – как будто его только что неровно подстригли маникюрными ножницами – Юго-Западного лесопарка.
– Ну что, «Водоизмененный углерод»! – Ванька плюхнулся на диван, и захватил одну из бутылок с живота Олега.
Лаконичное английское «Altered Carbon» превращалось на русском в какую-то невылавирываемую скороговорку, и Ваньке никак не давалось слово «видоизмененный», вместо этого в его углероде кто-то все время менял воду, и Олег каждый раз зависал на этой воде, пытаясь себе это представить… Не то, чтобы он мог представить видоизмененный, или какой друг углерод, он вообще не был уверен, чем этот углерод занимается, кроме того, как, вроде, имеет непосредственное отношение к образованию жизни, только вот какое?
Спросить, что ли, Ванича, только тот уйдет в лекцию, потом еще полезет в Википедию, и никогда мы не посмотрим этот сериал, а сериалы сейчас – это оно, это спасение, это побег от мыслей о том, как разводиться в двадцать семь лет, как разводиться в двадцать семь лет с любимой женщиной, как жить вообще дальше в двадцать-то семь лет…
Ваня, наконец, устроился поудобнее, и на экране большого телика, самой дорогой вещи – хотя нет, навороченный геймерский компьютер еще дороже, ладно, второй самой дорогой в этой халупе вещи – появилось изображение. Сразу начался какой-то густопсовый экшн, и Олег попытался вникнуть в то, что происходит, но ничего не получилось, и мозг, радостно сдавшись, вернулся к мыслям о Лике.
Как она вчера прямо за ужином, за дерьмовым ее вечным ужином из брокколи и лилипутских вареных морковок и куриной груди, которыми он давился в последние три месяца ее похудений, как она на середине морковки сказала, что вообще это все было большой ошибкой, и она хочет развестись. Из ниоткуда вообще. В воскресенье в боулинг ходили. Потом ели пинцу в пинцерии. Потом трахались перед сном. Потом лежали и говорили о том, что на следующий год надо на Новый Год махнуть во Вьетнам. Олег не понимал, как можно в ночь на понедельник планировать Новый Год во Вьетнаме, а на ужин во вторник разводиться. А Лика понимала. У Лики были тонкие душевные переживания и психолог. А Олег не обращал никакого внимания на ее, Ликины, проблемы. На необходимость духовного поиска. На то, что она, вообще-то, не нашла себя как женщина. Олег попробовал возразить, что он, вроде, не мешает ей себя искать, но оказалось, что все-таки мешает. Он тогда сказал ей, что она ему делает очень больно, на что Лика разоралась и сказала, что он преуменьшает значимость ее эмоций. Что когда он говорит, что ему больно, это значит, что ее боль тут же обесценивается. Потому что становится не уникальна. Олег вообще тогда перестал ее понимать, и пошел, вытащил из-под кровати маленький чемодан для командировок и через пятнадцать минут уже ехал вниз в лифте.
Лика, когда он уходил, разревелась, но не потому, что ей было грустно, что он уходит, а потому, что своим уходом он лишал ее возможности выразить здоровый гнев, который так важен для ее терапевтического прогресса. Олег хотел было послать Лику вместе с ее прогрессом, но рот изнутри как будто склеился, как когда просыпаешься с пересохшими за ночь губами, и вместо того, чтобы что-то сказать, Олег молча стоял в кабине лифта и смотрел на уродливую Лику. Некоторые женщины, когда плакали, становились красивыми, становились фарфоровыми куклами с розовыми носиками, а Лику, как Олег с ужасом вдруг заметил, плач действительно уродовал. А ему так хотелось найти в ее лице что-то красивое, но за три секунды, пока кабина стояла на месте и двери не закрывались, никакой красоты в своей любимой женщине он не нашел. А потом двери закрылись, и он поехал вниз, унося в чемодане рандомно сдернутую с вешалок одежду, а в груди зияющую черную дыру.
А теперь, сутки спустя, Олег лежал на Ванькином продавленном диване, и бездумно смотрел как какой-то высокий бледный актер просыпается, утыканный трубками в лаборатории, и больше всего на свете хотел, чтобы телефон в кармане штанов завибрировал. В то же время, другим, глубже запрятанным слоем мозга, он уже знал, что на самом деле не хочет, потому что если ты не смог найти красоту в лице любимой женщины за три секунды, то все, пиши пропало, дружок. Олега так испугало это внезапное осознание, что он подскочил с дивана и разлил-таки пиво на себя и на простыню.
– Ты чего? – Ванька тут же поставил кино на паузу.
– Ничего, разлил случайно, я сейчас воды принесу.
– Да не парься, само высохнет.
– Ладно, я хотя бы руки помою. Я быстро!
– Я тебя подожду тогда.
– Да нет, сними с паузы, я быстро.
В ванной комнате Олег замыл пивное пятно на футболке. Ткань тут же прилипла к животу и стало холодно. Он отвернул горячий кран на полную, подставил руки под воду и смотрел как кожа краснеет, пока тепло расползается по телу.
Как он любил в детстве вот так встать босиком на холодный кафель ванной и ждать, пока жар от воды по сетке сосудов за десять секунд добежит от рук до самых пяток. Как он любил растирать Ликины вечно ледяные пятки, растирка всегда превращалась в щекотку, и Лика хохотала, лупила ногами вверх, вниз и вбок, а он, отпустив пятки, пытался укусить ее за пролетающие в опасной близости от его носа икры.
Олег выключил воду, а полотенца никакого не нашел, ни для рук, ни для тела. Выданное ему полотенце валяется где-то рядом с диваном, там же, видимо, и Ванькино. Мокрой правой рукой он зачем-то написал на пластиковой шторке для душа с невероятно уродливыми дельфинами слово «Пропало». Пиши, ну вот я и пишу. Написал.
Вытерев обе руки о джинсы, Олег вернулся в комнату. На экране действие продвинулось из лаборатории в какой-то облачный дворец, где декольтированная блондинка в белом платье куда-то вела за собой дылду-героя. И только Олег подумал, что сейчас, вот сейчас он уляжется обратно на место и заставит себя проникнуться проблемами этих выдуманных людей на ближайшие восемь-десять-сколько там серий-часов, как на экране возник кто бы вы думали? Джеймс Пьюрфой, ну конечно, кто же еще. Олег аж поперхнулся и издал какой-то странный звук, что-то между кашлем и чихом, и Ванич, не отрываясь от экрана, промямлил ему «будь здоров».
– Я покурю на балконе, ладно?
– Тебя подождать?
– Нет, смотри-смотри.
Олег бросил еще один взгляд на Джеймса Пьюрфоя, и Олегов наметанный глаз отметил, что актер немного постарел, морщинки у глаз стали заметнее, да и поднабрал килограмма четыре, может быть, даже и пять, не то, чтобы это его, правда, сильно портило. Но смотреть на Пьюрфоя сейчас, сегодня, было выше всяческих сил, и Олег, захватив из прихожей куртку и тапки, поплелся на балкон, сделав над собой усилие, чтобы на обратном пути через комнату не посмотреть опять в телевизор.
На балконе, расчехлив непочатую пачку, Олег закурил, и, не в силах с собой бороться, через балконное стекло глянул-таки еще раз на экран. Там Пьюрфой со своим вечно-издевательским видом как-то заковыристо портил жизнь главному герою. Вообще, Пьюрфой всегда играл злодеев, ну, почти всегда. Так-то актер хороший, многоплановый, театральных ролей у него много, Роял Шекспир Компани в анамнезе, опять же, но денюжку свою на безбедное британское существовании он зашибал как раз ролями негодяев, проходимцев и даже, периодически, серийных убийц. Брал харизмой и переигрывал всех положительных персонажей так, что глаз от него было не оторвать.
Джеймс Брайан Марк Пьюрфой впервые появился в жизни Олега два года назад, когда они с Ликой только начинали жить вместе. В тот ленивый летний вечер они валялись на диване, жрали суши и щелкали по каналам. Лика вдруг сказала ему остановиться и вернуться на предыдущий канал. Там шла голливудская «Ярмарка тщеславия» 2004 года.
– О, обожаю этого актера, – сказала Лика.
Олег пожал плечами, и отложил пульт в сторону. Костюмные драмы он не любил, но ему, правда, было все равно. А через десять минут с ним случился такой секс, какого у них с Ликой никогда не было. Он даже не понял, что произошло и как такое возможно. В Лику с ее вечно-холодными конечностями, белоснежной кожей и круглым, почти гротескно-русским лицом, с ее северным темпераментом и прозрачными, как будто разбавленными на три четверти водой голубыми глазами, будто бы вселилась какая-то другая, незнакомая Олегу женщина, которая, впрочем, не задержалась надолго, и вылетела из Вики с последним спазмом ее неожиданно обжигающего тела.
