Мария Метлицкая
Женщины, кот и собака
На улице, у урны, где собирались курящие, Алексей увидел Надю. Она тоже затягивалась сигаретой, но ни с кем не общалась – стояла чуть поодаль.
А потом быстрым шагом пошла к метро. Алексей догнал ее, тронул за плечо.
Надя обернулась резко:
– Чего тебе надо?
Алексей растерялся, неловко помолчал, а потом спросил:
– Может, помощь какая? А, Надь? Может, что-нибудь надо?..
Теперь Надежда внимательно, изучающе посмотрела на него – так, словно увидела впервые.
– Надо? – недобро переспросила она и задумалась.
Потом нервно рассмеялась и сама себе ответила:
– Да! Надо! И очень! Может, хочешь узнать что? В смысле – чего мне не хватает?
Алексей туповато кивнул.
– Уверен? – с такой же лихостью повторила она. – Не пожалеешь?
В ответ Алексей неуверенно мотнул головой.
– Ну, тогда слушай! – решительно начала Надежда.
Отца свалил тяжелый инфаркт. К счастью, удалось выкарабкаться, но работать ему категорически запретили. Инвалидность… Копеечная пенсия по той же инвалидности… Давно не работающая мать и инвалид Тёпа… Как жить? И на что? Нет, конечно, у Тёпы тоже была пенсия. Но все равно этого катастрофически не хватало.
Выручила смекалка: купили в долг вязальную машину, и мать начала вязать.
Вязала все: свитера мужские и женские, юбки, костюмы, рейтузы, шапки, варежки, шарфы. Но надо было еще доставать пряжу – вот в чем основная проблема!
Через знакомых нашли какого-то выездного мужичка, дипкурьера, и тот начал таскать из-за границы мохер. Для него это дело было очень выгодным – мотки были почти невесомыми, а стоили прилично.
Словом, процесс был налажен. Тёпа тоже пыталась помочь – придумывала фасоны и рисунки, и в этом, как и во всем остальном, преуспела.
Страдал только отец. Для него, работающего и абсолютно советского человека, подобная история была оскорбительна дважды: во-первых, он перестал быть добытчиком и кормильцем, к тому же оказался дополнительной обузой для семьи. А во-вторых, этот практически подпольный бизнес вызывал у отца брезгливость и страх.
В доме теперь пахло шерстью: она была разложена, размотана по стульям и дивану. Шерсть стала хозяйкой в доме. К матери приходили заказчицы – осторожно, оглядываясь. Вот чего боялись они? – Непонятно. Остерегаться должна была только мать.
Сварливой и вредной соседке по лестничной клетке бесплатно, в подарок, мать связала две кофты – чтобы просто закрыть ей рот, когда та намекнула на фининспекцию.
Денег в семье реально прибавилось. Уже не экономили так, как прежде. Правда, мать совсем падала с ног – Тёпа, отец и еще вязание…
Алексей тоже попытался помочь – устроился ночным грузчиком в булочную. Но от вечного недосыпа завалил пару зачетов, и родители настояли, чтобы с работы он ушел.
– Ты, главное, учись! – убеждали его родные. – Ты должен крепко стоять на ногах. Мы же не вечные, Лешка!
С Тёпой они по-прежнему были лучшими друзьями. Приходя из института или с больничной практики, Алексей первым делом заходил к сестре.
Присаживался напротив и начинал рассказывать, как прошел день.
Тёпа слушала его очень внимательно, не пропускала ни единого слова.
Комментировала, давала советы, высказывала свое мнение.
Иногда он просил у сестры совета. И снова, в который раз, удивлялся ее житейской мудрости и здравому смыслу.
А однажды рассказал ей про Надю.
– Она хорошая! – уверенно резюмировала Тёпа. – Думаю, мы с ней станем большими друзьями! Нет, я уверена: она – замечательная! Потому что мой прекрасный брат мог полюбить только самую лучшую!
И тут Алексей неожиданно для себя растерялся, и от неловкости только пожал плечами.
Тот разговор у метро потряс Алексея до глубины души. Горящие глаза Надежды, ее перекошенный рот, сведенные брови словно фотография запечатлелись в его памяти.
– Рассказать? – полушепотом кричала она. – Все тебе рассказать или не все? Может, пожалеть тебя, бедного? – Тихого московского мальчика. Маменькиного сыночка. Благополучного, удачливого, хорошо одетого и накормленного…
Алексей слушал молча, с опущенными глазами.
– Ну тогда слушай! Внимай! – выкрикнула она.
Говорила Надя минут десять без перерыва. Говорила быстро и страстно, выплескивая свой гнев и обиду – на жизнь, на судьбу. На родителей.
Говорила, что не чаяла вырваться из своего поселка, из глухомани, из вечного холода и страшной тоски.
Говорила, что отец сильно пил, а мать боялась его как огня и все терпела, терпела… Пока от сердца не умерла – совсем молодой, в сорок лет. «Забитая дура», – вдруг тихо, после небольшой паузы заключила Надя.
Рассказала, как ходила с утра в школу – по обледеневшей дороге, скользя и падая, разбивая колени, в глухой темноте деревенского, хмурого, стылого утра.
Как холодно было в бревенчатой школе, когда среди дня приходилось подтапливать печь – по очереди, по дежурству.
И как больше всего на свете ей хотелось вырваться из этого ада, из этой нищеты и убогости. Вот поэтому она и поставила цель – уехать! Уехать и никогда больше не возвращаться! Никогда! Забыть все это как страшный сон!
– А в городе приходится жить на одну стипендию, между прочим! – уже не так горячо продолжала Надя. – Ты знаешь, что это значит – прожить месяц на сорок рублей? Нет, ты ответь! – требовала она. – Пропитаться, кое-как одеться – пусть не модно, но хотя бы так, чтобы было тепло и сухо! Понимаешь, тепло? И чтобы сапоги не протекали! Купить учебники – не все есть в библиотеке. Колготки, косметика – ты понимаешь?..
Я жить хочу, понимаешь? Жить! Я ведь еще не жила…
Алексей, не поднимая глаз, молча кивал.
Наконец Надежда замолчала и презрительно выдохнула:
– Ну да! Понимаешь!.. Да что ты можешь понять? Ты ведь благополучный, счастливый! И папа у тебя есть, и мама! И квартира на Чистых прудах! Наверное, и машина у вас имеется?
Он кивнул:
– Да, имеется…
Сказал, как извинился.
Надя криво усмехнулась:
– Ну да, разумеется. И дача, поди, есть?
– И дача. – Алексей тяжело вздохнул. – Вот только…
Он замолчал, передумав рассказывать об их семейной беде.
Надя махнула рукой – пренебрежительно, высокомерно:
– Ладно, живи…
И она быстрыми шагами пошла прочь. Потом резко обернулась и жестко бросила:
– И перестань ходить за мной! И пялиться перестань! И жалеть меня не надо!
С вызовом вскинув голову, Надя поспешила к метро.
Дней через пять, в случайном разговоре с приятелем, он услышал, что Надя сделала аборт.
Он вздрогнул, почувствовал, как кровь отлила от лица, и хрипло переспросил:
– Аборт? Надя? А тебе откуда известно?
Дружок хохотнул:
– Да это всем известно! Ты что, не слышал? С осложнениями какими-то… Чуть коньки не отбросила! Надеялась, наверное, что папаша ребеночка вдруг одумается и под венец позовет! Вот и дотянула, дурища!..
– А кто… папаша? – осторожно спросил Алексей.
Приятель пожал плечами:
– Да точно не знаю… Говорят, какой-то хрен с пятого курса. Красавчик какой-то, богатый чувак. И чей-то наглый сынок…
– А… – приятель прищурил глаза и внимательно посмотрел на Алексея, – ты и вправду Надькой интересуешься? В смысле, на полном серьезе?
Алексей покраснел, замялся:
– Ну… одногруппница все-таки… Живой человек. Не подойдешь ведь и не спросишь… Неудобно как-то. А вижу, что с ней что-то не так…
Приятель снова хохотнул:
– Ага, неудобно! Да весь институт знает, по какому поводу Надька в больничке была! Ты один у нас непросвещенный!
Дома было невесело: у Тёпы обнаружилась аллергия на шерсть, и «бизнес» пришлось прекратить. Кто был искренне рад, так это отец. Говорил, что надоело ему не спать по ночам и думать, что их «заметут». «Теперь вздохнем спокойно!» – радостно заключил он, потирая руки.
А как было жить? Как?! Две инвалидные пенсии – жалкие крохи, даже для скромного, почти нищенского существования. А курорты для Тёпы? А массажисты, врачи? Наконец, новое кресло-каталка?
Страдала Тёпа, считая, что по ее вине все «накрылось». Страдала и сходила с ума мать, не спал по ночам Алексей.
А к лету, сдав сессию, объявил, что уезжает на шабашку – строить коровники в Нижегородской области. Шабашку предложил дворовый приятель, дружок детских лет.
Рвануть решили в июле. А перед отъездом Алексей увидел Надю. Она уже почти пришла в себя, чуть поправилась, порозовела и снова стала звонко смеяться.
Алексей подошел к ней проститься перед каникулами и невзначай сказал, что едет на стройку – про коровники говорить было неловко.
– А повариха вам не нужна? – подколола его Надя. – А то я с радостью!
– Ты это… Серьезно? – смутился Алексей.
Надя вздохнула:
– Ну и дурачок ты, Сосновский! Принял всерьез!.. Нет уж, я лучше на море! В Сочи рвану. Ну, или в Гагры. Говорят, там неплохо. Весело!
Стоявшая рядом подружка, Миронова, посмотрела на Надю строго и осуждающе:
– Не навеселилась, Надежда? Требуешь продолжения? Да и деньги… Откуда?
Надя покраснела и, махнув рукой, быстро вышла из аудитории.
Закинули их в глухое село. В пяти километрах от села располагался совхоз. Коровник надлежало построить именно там. Расселили по домам – точнее, по домикам. Домики в деревне были старые, довольно ветхие, некрашеные, с коричневыми от ржавчины крышами. В селе оставались старики и публика после сорока: женщины работали на ферме, а мужики – кто как устроится. Мужиков было мало, да и те в основном были пьющие и никудышные. Молодежь разлеталась по городам – делать в селе нечего, да и скука была невероятная. Старый клуб заброшен, со стен свисали клочья облупившейся штукатурки. Внутри сыро, деревянные полы прогнили, из окон дуло. Кинофильмы старые, шестидесятых годов, привозили по большим праздникам – перед ноябрьскими и майскими.
Был магазинчик, но там продавались только хлеб, маргарин, толстенные серые макароны и килька в томате.
Но они не голодали: с собой навезли тушенки, крупы разные, плоские жестяные банки селедки, большой мешок чая и разных сладостей – печенья, сушек, конфет.
Готовили по очереди, варили бадью супа, а макароны и перловку заправляли тушенкой. Картошку брали у местных.
Работали с семи утра до восьми вечера, с перерывами на обед и чай.
Чтобы неплохо заработать, требовалось отстроить коровников пять. Но в августе зарядили дожди, и работа затормозилась. Почти десять дней валялись на сеновале и отсыпались.
Пришло два письма из дома. Мать писала подробно. Про Тёпу, отца и дачу. Про то, сколько она сварила варенья: «Это такое подспорье, сынок! – писала мать. – Нет, ты подумай: на хлеб у нас будет всегда, а хлеб с повидлом – и сытно, и вкусно!» И перечисляла: сливового – шесть банок, вишневого – семь. Клубники и крыжовника – по пять. Потом она писала, как скучает и как волнуется за него: сыт ли, обут? Здоров ли?
Алексей отвечал коротко и бодро: «Все замечательно и просто прекрасно! Сыт, обут и здоров! Ну, и скучаю, конечно».
После пятнадцатого дожди наконец прекратились, и они с удвоенной силой взялись за работу. За это лето Алексей похудел на пять килограммов. Но поздоровел. На руках появились бугры окрепших мышц. Загорел почти дочерна. И без того светлые волосы выгорели до цвета соломы. Алексей смотрелся в осколок зеркала в хозяйских сенях и не узнавал самого себя.
Подельники бегали в большое село за двенадцать километров – оно было еще «живое». В селе еще действовал клуб и даже проводились дискотеки по выходным.
Алексей не пошел ни разу, продолжая думать о Наде.
Он жалел ее… Так жалел, что сердце болело. «Глупая моя, бедная, обманутая провинциалка, – так он думал о Наде. – Одинокая, нищая и красивая… И вот нашелся подонок… Теперь она наверняка перестала верить в людей – вот что ужасно! Возможно, не дай бог, больше не сможет родить… После такого-то… А если не сможет – поломанная и переломанная женская судьба ей гарантирована…»
Ночью, лежа без сна на скрипучем пружинном матрасе, Алексей размышлял о нелегкой деревенской жизни. А ведь такая жизнь была и у нее, его Нади! Колодец, ведра, печь, огород, поля картошки, скотина, размокшие, непроходимые улицы после дождя…
А если бы такое случилось с Тёпой? Если бы ей попался такой мерзавец?!
В эти моменты Алексей покрывался холодным потом. Он забывал, что с его сестрой никак не могло произойти что-то подобное.
Потом доходило: с Тёпой такое случиться не может!
А потом становилось страшно еще и от мысли, что никогда с его Тёпой подобное не случится…
Ребята крутили романы с деревенскими девчонками, шумно обсуждали свои подвиги на сексуальном фронте, посмеивались над наивными аборигенами. Алексею все это было противно – и этот фарс, и хвастовство, и удалая лихость, и пошлость.
В конце августа «бугор» рассчитался с бригадой. Деньги, по непреложному закону шабашки, поделили поровну. Вышло по две тысячи на брата. Кто-то остался недовольным и пытался поспорить с бригадиром. А Алексей был отчаянно счастлив: две тысячи сулили вполне безбедную жизнь их семьи практически на целый год!
«Ну, и плюс мамино варенье, – улыбнулся он про себя, пересчитывая заработанное. – Проживем!»
В Нижнем рванули в центральный универмаг, и там повезло: в конце месяца, для плана, иногда выбрасывался дефицит.
Тетки в очереди за польскими блузками недовольно шипели на заезжих гастролеров – шумных и наглых молодых москвичей. Но те их разжалобили: дескать, подарки покупают матерям и любимым!
Тетки принялись бурно советовать: цвет, размер и так далее.
Уже у прилавка Алексея вдруг осенило: Надя! Но брать ей кофточку было как-то неловко…
Ладно, проехали! Кто он ей, собственно, чтобы подарки дарить?
Зашел в отдел ювелирных украшений. А если?.. Замер, ничего не понимая в этом вопросе. Мать давно украшения не носила и, разумеется, не покупала. Про Тёпу и нечего говорить.
Продавщица, молодая и симпатичная, приветливо улыбнулась и предложила помочь.
– Невесте? – лукаво спросила она.
Алексей растерялся, залился пунцовой краской и буркнул:
– Почему сразу невесте? Сестре!
Ну и выбрали: тоненькую золотую цепочку с кулончиком – листик клевера, три лепестка и прозрачный камешек посередине. Алексей представил цепочку на загорелой Надиной шее и как дурак заулыбался. Как счастливый дурак!
Очень хотелось в Москву! Нестерпимо! Домой – под горячий душ, к маминому борщу, семейным разговорам. К бурчанию отца, торопливым маминым докладам про дачу и заготовки. К Тёпе… К их разговорам за полночь, к родному шепоту, родным запахам. Дом!..
От вокзала взял такси. Во-первых, хотелось шикануть, а во-вторых – поскорее очутиться дома.
Таксист резко и громко, с таксистским шиком, затормозил у подъезда, и Алексей, едва выскочив из машины, закинул голову вверх: из окна на него смотрели Тёпа и мама.
Он помахал им рукой и бросился в подъезд. Не дожидаясь лифта, бегом рванул по лестнице – так будет быстрее!
Дома пахло… домом.
После душа, где Алексей долго полоскался, пофыркивая от удовольствия, соскучившись по беспрерывно льющейся тугой струе горячей воды наконец сели за стол.
Он ел некрасиво, торопливо. Но всем было весело. «Оголодал парень!» – смеялся отец. А мать грустно качала головой: «Лешка! Ну ты не спеши, поросенок!»
Тёпа счастливо смеялась и гладила его по руке: «Ешь, Лешечка, ешь! Свинячь в свое удовольствие!»
– Да! – Алексей резко вскочил с места, роняя вилку на пол. – Какой же я болван!
Он хлопнул себя по лбу и бросился за рюкзаком.
Торжественно вытащил оттуда пакет с маминой блузкой, бутылку армянского для отца: «Пять звезд, пап! Ты не думай!» А потом торжественно протянул матери пачку денег, схваченную аптечной резинкой.
Пачка была увесистой. Мать качнула головой, расплакалась и села на табуретку:
– А себе хоть оставил, сыночек?
– Мне? Для чего? – удивился Алексей.
– Для удовольствий, – ответила мать. – В кафе там сходить или девушке купить что-нибудь…
Алексей махнул рукой и посмотрел на Тёпу. Она, казалось, напряженно чего-то ждала. Или нет? Ему показалось? Сестра смотрела на Алексея во все глаза, словно спрашивая: «А мне? Мне – ничего? А я так ждала, Лешка!..»
И тот, хлопнув себя по лбу и заметно покраснев, снова сунулся в рюкзак. И вытащил оттуда коробочку с цепочкой и трилистником:
– А это тебе, Тёпка! Носи на здоровье!
Сестра вспыхнула лицом, открыла коробочку, и все дружно ахнули.
Какая красота!.. Лешка, балуешь ты нас!
А он отмахивался, продолжая хлебать уже остывший борщ, и смущенно просил прекратить «прения по теме».
С Тёпой они болтали до двух ночи, пока он, широко зевая, не сказал:
– Все, Тёпка! Остальное – завтра!
Тёпа кивнула и чуть задержала его руку в своей:
– Спасибо тебе, Лешик! Я о таком и не мечтала!..
– Да ладно тебе, – небрежно отмахнулся брат. – Сколько еще впереди!
Первого сентября было почти жарко – градусов двадцать шесть, не меньше.
Алексей надел новую голубую рубашку, купленную «по случаю» матерью. «К твоему загару и твоим глазам – самое то», – заверила она.
Во дворе института было шумно и весело. Все изучающе оглядывали друг друга, похлопывали по плечу, обнимались, наперебой рассказывали последние новости и делились впечатлениями от прошедших каникул.
Алексей вглядывался в толпу, пытаясь найти Надю.
Наконец увидел. Она шла от ворот – медленно, чуть покачиваясь на высоких каблуках. Еще издали Алексей заметил, что она совершенно не загорела, скорее наоборот – бледная, со впавшими глазами и темными подглазьями, похудевшая и словно усталая. Ее прекрасные пшеничные волосы словно поблекли и выглядели неживыми, постаревшими, что ли.
Алексей, замирая от любви и страха, подошел к группке девчонок, к которой прибилась Надя.
Надя молчала, чуть усмехаясь, сосредоточенно курила длинную сигарету, услужливо предложенную каким-то тощим лохматым парнем.
Они поздоровались.
– Ну, как провела? – тихо спросил Алексей.
– Кого? – переспросила Надя с лукавой улыбкой.
Алексей смутился, заговорил что-то быстро, торопливо – про Сочи и Гагры… А она резко оборвала его и сухо ответила:
– Я в деревне была. В отчем доме. Папаша изволили приболеть. Вот и пропахала там все два месяца! Ну красота, как ты понимаешь!.. – Лицо ее зло искривилось, и в глазах появились слезы. Надя отвернулась, устыдившись, и бросила сигарету в урну: – Сочи! – повторила она – там были такие Сочи, что хотелось сдохнуть!
– Да ладно, не переживай! Сколько еще будет всего в этой жизни! И Сочи, и Гагры! Да все впереди!
– Утешитель! – зло бросила Надя. – Тебя бы туда! А загар, я смотрю, у тебя приморский! Не подмосковный загар! Хорошо небось время провел? Море, солнце, вино, шашлыки!..
Алексей растерялся, не зная, что ответить.
А она, махнув рукой, быстро пошла прочь – словно обидевшись не только на жизнь, но и на него.
«Эх… – подумал Алексей. – Сейчас бы ту цепочку с трилистником! Вот бы она обрадовалась!»
И тут же, вспомнив глаза сестры, почувствовал, как жар стыда окатил его. «Нет, сволочь я все-таки!»
После защиты диплома и госэкзаменов началась интернатура – распределение по специализациям. В институте было шумно и тревожно. Все горячо спорили, гомонили, давали друг другу советы.
– А ты? – спросила как-то Надя. – Какие у тебя планы?
– Терапия… – почему-то вдруг смутился Алексей. Но тут же уверенным голосом добавил: – Основа наук!
Надя презрительно фыркнула:
– Основа! И что? Будешь в поликлиничке сидеть за сто пять рублей? И по участку чапать? К убогим старушкам? Папаверин выписывать и давление измерять?
– Ну, кто-то же должен, – ответил Алексей, – и к старушкам чапать в том числе.
Она снова усмехнулась:
– Ну да… К старушкам! Только к старушкам пусть тетеньки чапают. Те, кому за пятьдесят! А молодому, здоровому мужику… Ну не знаю!.. Мне кажется, глупо это! И еще, по-моему… очень смешно!
Сказала как пригвоздила.
– А ты? – как-то робко спросил Алексей, поняв, что незримая битва его проиграна вчистую.
– Я? – В хирургию! – с вызовом ответила Надя. – Там хоть… работа!
На последнем курсе, в мае, отмечали день рождения одногруппника. Все были приглашены на дачу. Точнее – в загородный дом именинника. Все знали, что он был номенклатурным внучком – к институту подъезжал на своих «Жигулях».
Встретились на Белорусском вокзале и рванули все вместе.
На участке – огромном, густом, заросшем вековым лесом – принялись разводить костер для шашлыков. Выпивки и закуски было море. Молодые и голодные набросились на еду и спиртное. Алексей тоже здорово выпил – от отчаяния, что теперь уже точно ничего не случится. Надя не замечала Алексея, словно его и не было рядом. Наверняка презирала.
А когда вытащили на улицу магнитофон и начались танцы-обжиманцы, Алексей, будучи крепко под градусом, осмелел и пригласил ее.
Ему показалось, что она тяжело вздохнула. Или только показалось?
Они медленно двигались, и Алексей, прикрыв от восторга глаза, вдыхал дымный аромат ее волос, щекотавших ему нос и щеку.
Музыка закончилась, а он рук не разжал. Она выпросталась из его объятий, подняла глаза и, усмехнувшись, сказала:
– Ну, и чего так вцепился? Лучше бы женился, что ли!
И приглушенно рассмеялась, проведя пальцем по его щеке.
– Когда? – спросил Алексей, не узнавая своего голоса.
– Что «когда»? – не поняла она и чуть сдвинула брови.
– Жениться – когда? – повторил Алексей, чувствуя, что сейчас от страха разорвется его заячье сердце.
– А что, ты готов? – усмехнулась Надя. – Прямо сейчас?
Он решительно кивнул:
– Ага, прямо! Только… сегодня вряд ли получится! А вот в понедельник!..
– В понедельник в загсе выходной, – сурово ответила Надя и быстро, не обернувшись, направилась в дом.
А он так и остался стоять на месте… И глупее ситуации в его жизни еще не было.
На ночлег он приткнулся на террасе первого этажа на каком-то старом кожаном диванчике с очень жесткими кожаными валиками. Диванчик был явно мал, и Алексей, свернувшись неудобным клубком, чувствовал, как затекают ноги и шея.
Вырубился почти сразу, но и проснулся вскоре – за окном уже белел молочный густой рассвет, и в раскрытое окно вливались бодрящие садовые запахи.
Алексей поежился от холода, свесил ноги, растер затекшую шею и глянул на старые ходики. На часах было половина третьего.
Пить хотелось невыносимо. На полу на ковре спала какая-то парочка. Лежали, тесно переплетясь телами, и Алексей даже не мог разглядеть, кто это был так ласков друг к другу.
Осторожно, чтобы не разбудить соседей, он стал пробираться в глубь дома. Цель была одна: найти кухню и, как следствие, – воду.
Кухня обнаружилась не скоро. Алексей прошел сквозь анфиладу маленьких комнатушек, затем попал в большой зал с камином, а уж за ним оказалась кухня.
В холодильнике – вот спасение! – обнаружилась трехлитровая банка с чем-то желтоватым и пузырчатым. Алексей сделал осторожный глоток – жидкость оказалась с кислинкой, явно перебродившая, но вполне удобоваримая.
– Гриб! – вспомнил Алексей. – Эта фигня называется «гриб»!
Такой напиток делала бабка Анна Васильевна, и в ее бытность банка с грибом, накрытая марлей, всегда стояла на подоконнике.
В детстве Алексей побаивался этого гриба – лохматого, страшного, похожего на дохлую медузу. А сейчас это было самое то!
Напившись, он пару минут постоял у окна и вдруг рванул на улицу – очень быстро, почти бегом.
По улице дачного поселка Алексей шел быстрым шагом примерно с полчаса, пока не нашел то, что искал: перед ним расстилался небольшой луг, за которым начинался светлый березовый лес.
Луговая трава была высокой и влажной. Ботинки, джинсы моментально промокли – почти до колен. Но Алексей не обращал на это внимания – он рвал цветы.
Цветы были невзрачные, самые расхожие, рядовые – ярко-желтые лютики, прозванные в народе «куриная слепота», полевые ромашки с небольшими головками и густой «укропной» зеленью и редкие, совсем редкие васильки. Но на краю поля он увидел иван-чай – высокий, розово-сиреневый, на сильных стеблях. Нарвал и его.
Наконец Алексей остановился и оглядел свой букет: он был огромным, пышным, разлапистым, разноцветным и, как ему показалось, ужасно милым.
Алексей улыбнулся, стряхнул с цветов росу и бодро зашагал обратно.
Дом, как ни странно, нашел он тут же, хотя старые дачи были похожи как близнецы – все из крепких посеревших бревен, с шиферными крышами и крепкими, добротными заборами.
Алексей вошел на участок, прикрыл калитку и стал обходить дом со стороны улицы. Привстав на цыпочки, он заглянул в открытые окна. Наконец нужное окно отыскалось – он увидел Надю, спящую на железной кровати. Лицо ее было спокойно и безмятежно. Волосы разметались по подушке из темного, цветастого, совсем деревенского ситца.
Алексей улыбнулся и положил свой букет на подоконник. Соцветья свешивались в комнату, а длинные, неровные стебли торчали наружу.
Потом, продолжая совершенно по-дурацки улыбаться, он вернулся на терраску, нашел какую-то тряпку – то ли старую скатерть, то ли покрывало – и, закутавшись в него, блаженно закрыл глаза и тут же уснул.
Проснулся от шума: где-то гремели посудой, слышалась вялая перебранка, и осторожно пробирался запах какой-то подгорелой еды – то ли яичницы, то ли жареного мяса.
Алексей открыл глаза и увидел, что его соседей уже нет рядом, дверь на террасу и окна прикрыты. Но все равно было зябко, и он медленно встал с диванчика, потянулся и вышел на крыльцо. На часах было девять утра.
В кресле-качалке – соломенном, темном и очень скрипучем – спала девушка, почти с головой укрывшись старым габардиновым плащом.
Алексей вернулся в дом, прошел по коридору и наконец нашел дверь комнатки, где спала Надя.
Он осторожно постучался – в комнате было тихо. Алексей замер, приложив ухо к двери.
– Входи, – услышал он голос Нади.
Он вошел и увидел, что она сидит на кровати и у нее на коленях поверх старенького, ветхого одеяла лежит его пышный букет.
– Спасибо… – тихо сказала она и подняла на него глаза. – Большое спасибо!
Алексей в ответ кивнул и громко сглотнул слюну:
– Осторожно, он мокрый!
– А пахнет как!.. Полем после дождя…
Алексей снова кивнул.
– Ну-у… – медленно протянула Надя. – Ты иди! Я буду подниматься.
Алексей молча покачал головой и плотнее прикрыл за собой дверь.
– Спасибо! – хрипло сказала Надя.
Ехать в Москву они собрались только к обеду, когда в доме остались только хозяин и пара ненасытных гостей, укрывшихся в комнате второго этажа. Те, кажется, решили остаться здесь навечно.
Перед отъездом они помогали прибрать дом – собирали пустые бутылки из-под вина и водки, остатки еды, немытые чашки после чая и кофе. Подмели полы. Горячо поблагодарили хозяина – особенно красноречив был он, Алексей.
Надя была молчалива и как-то странно разглядывала его, словно видела в первый раз.
Надя и Алексей молча, держась за руки, шли до станции. Там купили мороженого и долго ждали электричку – в расписании был перерыв.
На перроне, на скамейке, она положила голову Алексею на плечо и… уснула.
Ему тоже невыносимо хотелось спать: голова сама клонилась вниз, глаза закрывались… Но он спать не мог – иначе проснулась бы Надя. А он стерег, оберегал ее сон.
В Москве, выйдя на перрон, они остановились.
– Куда? – спросила Надя. – Ты домой?
Алексей отрицательно мотнул головой:
– Я с тобой! Куда скажешь!
Потом, когда они жили уже вместе, Надя часто вспоминала ему это самое «куда скажешь».
И это было главной темой попреков: «Ну, разумеется! Куда скажу я! Ты же сам не способен принять решение! Куда скажу я», – часто повторяла Надя, и лицо ее серело и каменело от злости.
А тогда она легко повела плечом, усмехнулась и пошла вперед:
– Куда скажешь?.. Ну, ладно! Раз в гости не приглашаешь – тогда поехали! Ко мне, в общежитие!
В институтской общаге Алексей, конечно, бывал и раньше – у приятелей, недолго и без ночевки. Помнил, как ужаснула его общежитейская кухня – огромная, грязная, неуютная, с несколькими громадными, залитыми пригоревшей едой плитами. На плитах стояли кастрюли – с бельем, каким-то неаппетитно пахнущим супом. Все булькало, кипело, шипело и выплескивалось наружу. Без конца заходили какие-то люди, ставили чайник или сковородку, что-то мыли в раковине, чистили картошку, жарили рыбу… И эти запахи плотными клубами вываливались в узкие и длинные коридоры, растекались по общаге, заползая даже в самые дальние комнаты.
В комнате, где жила Надя, стояли три кровати. На подоконнике теснились ополовиненные банки с вареньем. На полу стоял мешок картошки, а в эмалированной миске валялось несколько головок проросшего лука.
На столе – узком, покрытом старой и блеклой клеенкой, – стояли три чашки и стопка дешевых тарелок.
На окне болталась грязноватая ситцевая занавеска, приколотая к карнизу прищепками для белья.
– Красиво живем, а? – зло усмехнулась Надя и покраснела. – Даже убирать не хочется в этой мышиной норе…
Она плюхнулась на кровать и заплакала:
– Осточертело все! И грязь эта, и вонь! И теснотища! Заниматься невозможно: только сядешь – в дверь барабанят. То одно, то другое… Достали!.. А запах! Точнее – вонища! Ты слышишь, как пахнет?
Алексей кивнул:
– Да. А вот чем – не пойму.
Надя засмеялась:
– Да всем! Потом, дешевым вином. Жареным луком. Пельменями. Мокрой тряпкой. Любовью. Грехом!
Они помолчали. Потом Надя отбросила прядь со лба и с усилием улыбнулась:
– Ладно! Что это я разнылась? Ты же гость! А гостя принято угощать! Правда, чем – непонятно!..
Она беспомощно обвела комнатку взглядом, тяжело вздохнула:
– Пойду чайник поставлю.
Алексей сел на ее кровать и подумал, что в этом кошмаре озвереть и окрыситься – ничего сложного! И как она еще умудряется прекрасно учиться? Нет, надо срочно что-то решать! Оставлять здесь, в этом ужасе любимую женщину – преступление, не иначе! Только вот что делать-то? Что?!
Потом они пили чай с остатками клубничного варенья и зачерствелым хлебом, а потом… Потом он остался у нее до утра.
– Соседки по комнате разбежались, – спокойно сказала Надя. – Одна живет почти семейно у своего парня в соседнем корпусе, а вторая – постоянно пропадает у любовника-сирийца на съемной квартире.
Ночью, изнемогая от нежности, жалости и любви, Алексей повторил свое предложение выйти за него замуж.
В комнате было темно. Только от уличного фонаря в комнату падал желтоватый и мутный свет. Алексей увидел ее широко открытые глаза и застывшее лицо. Надя долго молчала, а потом тихо спросила:
– А ты… Ты в этом уверен?..
Он начал горячо ее убеждать, что абсолютно, конечно же – да! А как может быть по-другому? Ну, если люди любят друг друга?
На последней фразе Надя почему-то вздрогнула и отвела глаза.
Но через минуту взяла его за руку и со вздохом сказала:
– Ну… Давай попробуем, что ли…
От счастья у Алексея чуть не выпрыгнуло из груди сердце. На глаза навернулись слезы, и счастье, что была еще глубокая ночь и его «позора» Надя тогда не увидела.
Утром, выпив чаю все с тем же вареньем, Надя внимательно посмотрела на Алексея и объявила, что им надо поговорить.
У него от страха душа просто ухнула в пятки. «Передумала?!»
