Мария Метлицкая
С видом на Нескучный
Но «чистая сволочь» аккуратно и осторожно поднял ее, спросил, что болит, отряхнул ее дурацкое, перешитое из маминого пальто, вытер ей слезы и попросил согнуть-разогнуть руки и ноги:
– Так больно? А так?
– Не больно! Отстань! – выкрикнула Вера. – Чего привязался?
Гера внимательно посмотрел на нее и улыбнулся:
– Да понравилась! Ну и потом – первая помощь пострадавшему. – Он бросил злой взгляд на универмаг. – Сволочи, – сквозь зубы прошипел он, – завтра все пойдут на хер! Такое устроить! Сколько еще здесь поломаются?
– Кто пойдет? – переспросила Вера. – Дворник?
Гера сплюнул сквозь зубы:
– И он в том числе. А еще директриса, старая сука! А может, и кто-то еще! – Прищурившись, он выдавил из себя улыбку, хотя злился и был раздражен.
Вера приоткрыла коробку с елочными игрушками. Так и есть, все побилось. Еще бы – так шлепнуться! Хорошо, что не поломалась, а то были бы празднички! А игрушки – да бог с ними, обойдемся старыми.
Но случайный спасатель так не считал.
– Погоди! – бросил он коротко. – Постой тут минутку. – И исчез в недрах универсального магазина.
Почему она не ушла, почему осталась? Вот и автобус подошел, ее автобус, семерка, идущий на улицу Светлую. Со скрипом открылись двери, и наружу вырвалось облако пара. Почему она не вскочила в семерку? Почему застыла, как заколдованная? Почему стояла и как полная дура хлопала глазами, провожая автобус взглядом?
– Молодец! – услышала она. – Дождалась. На вот, держи! А то будешь на праздник без цацек!
Вера обернулась. Гера Солдат стоял напротив нее, держа в руках большую, перевязанную красной атласной лентой коробку. А пока Вера раздумывала, как бы повежливее отказаться, он сам принял решение:
– Э, нет! Хрупкое тебе доверять нельзя, вдруг снова грохнешься?
– Не доверяй, – буркнула Вера, – оставь себе. Я и не собиралась их брать! – И гордо пошла вперед. Осторожно пошла, почти не отрывая подошвы от тротуара – еще не хватало снова грохнуться. Вот будет умора!
– Далеко собралась? – Он снова схватил ее за локоть. – Идти команды не было!
– Собакой своей командуй! – разозлилась Вера. – И все, до свидания! Спасибо за… – тут Вера запнулась. За что? За то, что поднял? За то, что отряхнул? За то, что принес эти чертовы игрушки? Господи, ну какая же она дура! Ну почему она не уехала домой?
Позже думала – тот старенький скрипучий автобус-семерка был послан ей свыше. Как шанс. Шанс спастись. А она его упустила.
Потом они сидели в кафе-мороженом, она ела свое любимое, сливочное с клюквенной поливкой, и было очень вкусно – смешение сладкого и кислого. И кофе был вкусный. А как он сказочно пах…
Герман пил чай. Медленно прихлебывая, со звуком, по-деревенски. Вера хмыкнула. О чем они говорили? Да обо всем. Он расспрашивал ее про планы, кивал, но ничего не комментировал, просто слушал. Она удивилась – слушатель он был хороший, внимательный, что называется – благодарный.
Почему-то она рассказала ему об отце, о разлучнице Лариске-бухгалтерше, о бабке Зине, о маме, обо всем.
Рассказала и о планах на будущее, о желании уехать из города, смахнуть с себя прежнюю жизнь, начать новую, конечно же, прекрасную, светлую, без опечаток. Он по-прежнему не перебивал ее и не задавал никаких вопросов. Только смотрел ей в глаза, внимательно, заинтересованно и почему-то грустно.
Потом все же спросил:
– А ты уверена, что там, в Москве, или в другом большом городе все будет по-другому?
Она удивилась этой наивности и заговорила горячо и убедительно:
– Ну, конечно же, на сто процентов! Там все незнакомые, никто ничего друг про друга не знает! Там можно затеряться, раствориться. Там другие возможности, абсолютно другие! Там просто возможности! А здесь? – Она уперлась в него взглядом. – Что здесь? Шаг влево, шаг вправо – всё, тупик! И еще там музеи, выставки, театры! Аэропорты, вокзалы во все концы света! Там жизнь! Не то что здесь… – Вера устало откинулась на спинку стула.
– А что здесь? – спросил он.
– Здесь? Здесь болото. Болото, которое тебя обязательно засосет. Не сегодня, так завтра. Но точно засосет, поглотит. Проглотит. Ты не согласен?
Он не ответил. Просто пожал плечом. Понимай как знаешь.
Вспомнили школу, вернее напомнила Вера:
– А мы с тобой в одной школе учились, только ты на четыре года старше.
Он удивился и сказал, что ее не помнит. Вера расхохоталась:
– Еще бы! Я была малявкой, соплей. Девочка с косичками. А ты уже зажигал. Тебя все знали – как же, Герман Распопов! Король школы, куда там. Мальчишки тебя боялись, да и девчонки тоже. Гроза школы, гроза района, в общем… – Она осеклась. – Я как-то слышала, как ты с директрисой схватился. Помню, испугалась до жути – как ты с ней разговаривал! Ее же все боялись – и родители, и учителя, не говоря про детей. А тут ты ей всю правду-матку. Прям борец за справедливость. Она еще визжала: «Ты, Распопов, хулиган и хам!» Я думала, тебя в порошок сотрут, а нет, ничего не сделали. Только предупредили и поставили на вид. Ну а потом ты из школы исчез. И все говорили: «Так ему и надо!» А больше всех радовалась директриса. А потом о тебе забыли.
Они вышли из кафе, и Герман поймал такси, чтобы проводить Веру домой. Не просто посадил в машину и назвал адрес, а сел рядом, на заднее сиденье, и потом, несмотря на ее сопротивление, довел до подъезда.
Они не виделись три месяца. О том вечере в кафе напоминали только елочные игрушки, красивые, блестящие и самые дорогие – Герман не поскупился. Но в конце января осыпающуюся елочку выкинули и, переложив старой ватой, убрали в коробку игрушки, а саму коробку поставили на антресоль, и тот декабрьский вечер почти стерся из памяти, почти исчез, как исчезает и растворяется дым или проплывает облако, и остался только слабый вкус сладкого вперемешку с кислым, вкус мороженого и клюквенного варенья, и слабый свет фар от проезжающих машин за морозным стеклом, и разноцветное мигание светофора, и чувство защищенности, которого раньше у Веры не было, – с Германом было не страшно. Он мог защитить.
Герман Распопов, он же Гера Солдат, возник у дверей ее дома спустя три месяца, аккурат в ее день рождения, шестого марта, в начале весны, ранней весны того года. Ранней и на редкость теплой, с уже растаявшим снегом и почти чистыми тротуарами, с набухшими, готовыми лопнуть и вырваться на свободу спелыми почками, с робкими первоцветами, пробившимися сквозь влажную землю, с наглым и громким пением птиц, с повеселевшим народом и с предвкушением Женского дня – какой-никакой, а праздник, и отмечать его было принято, и печь пироги было принято, и дарить подарки. И на всех углах продавалась мимоза – обманные, надо сказать, цветы, сначала пушистые, как цыплята, но в доме они мгновенно усыхали, теряли свою пушистость и становились просто маленькими сморщенными, твердыми желтыми шариками. Вид пропадал, но слабый запах оставался – свежий, нежный, весенний.
В переднике и косынке, руки в тесте, нос присыпан мукой, на ногах стоптанные старые тапки, Вера замерла на пороге – перед ней стоял Герман Солдат, держа в руках две корзины. Одну полную разноцветных диковинных цветов: гиацинтов, тюльпанов, ландышей, – и вторую, наполненную доверху фруктами: ананасами, манго, огромными фиолетовыми сливами, круглобокой ярко-желтой шершавой дыней, здоровенными кистями черного и зеленого винограда, волосатыми киви, розовыми блестящими яблоками и огромными желтыми грушами. Невиданная роскошь и красота.
Ошарашенная и растерянная, Вера не знала, что сказать.
– С чего это вдруг? – наконец хрипло спросила она.
– А то нет повода? Чего прикидываешься?
– Я… не прикидываюсь. – Голос у Веры осел, как после ангины. – Я… А ты откуда узнал?
– Ну ты наивная! Захотел и узнал, тоже мне – военная тайна!
«Какая уж тайна, смешно, – подумала Вера и разозлилась: – Я всегда выгляжу рядом с ним по-дурацки, вернее, он умеет поставить в дурацкое положение». Корзины пришлось принять и еще пригласить непрошеного гостя зайти на чашку кофе. Хорошо, что мама была на работе, иначе бы Вера не оправдалась.
Кофе Герман не пил, потому что «горько, кисло и потом пить хочется». Ну и вообще не приучен. А вот чай любил, мог спокойно выхлестать литр. Потом Вера поняла – привык в тюрьме.
Она прошла мимо зеркала и ужаснулась – ну и видок! Косынка дурацкая, нос в муке, халат столетний! Да уж, красавица. Да наплевать – она его в гости не приглашала и к его визиту не готовилась. А если он навсегда исчезнет, туда ему и дорога, плакать не будем. И приукрашивать себя не стала, еще чего. Только косынку стянула и нос оттерла – сойдет.
Сошло. Тем же вечером они пошли в ресторан – отмечать ее восемнадцатилетие, дата. Она согласилась, потому что чувствовала, что ему нельзя отказать – вряд ли Гера Солдат привык к отказам. А если по-честному… Совсем не хотелось отказываться.
В ресторан она нарядилась в платье с выпускного – так себе, скромное, и ткань барахло, и цвет никакой, а где найдешь другое? В общем, скромное бежевое платье с вышивкой по воротничку. И туфли свои единственные выходные, на каблуках надела. Неудобные, но с виду приличные. Перетерпит. И золотые сережки в уши вдела, скромные, маленькие, без камешка, но какие уж есть. И волосы распустила, знала, что волосы – ее украшение. Краситься не любила, но подкрасилась: ресницы, помада – все-таки ресторан.
В центральном ресторане «Каменный цветок» было шумно, громко и очень накурено. Сновали официанты, гремела музыка, на пятачке у сцены толкались танцующие. От дыма и шума Вера поморщилась: «Ничего себе, не такое уж удовольствие – этот ресторан! Долго не просидишь, ну и хорошо. Да и вообще сомнительное мероприятие – заявиться в людное место в компании Германа… И зачем я на это решилась?»
В общем зале не задержались, Герман решительно прошел сквозь шум, гам и суету, Вера едва за ним успевала, и они оказались в уютном, тихом зальчике, где был накрыт стол на двоих. Но главное – никого больше не было. Оказывается, бывает и так. «Для уважаемых гостей», как сказал, поклонившись, пожилой официант. Ну да, ее спутник – личность известная и уважаемая… Попробуй не окажи уважение Гере Солдату.
Еда была вкусной. Шампанское тоже. Скатерти белые, накрахмаленные. Фужеры хрустальные, приборы тяжелые. Музыка еле слышна. Официант молчалив. Вера смущена, а ее спутник, кажется, доволен:
– Вкусно тебе? Нравится? Хочешь потанцевать?
Вера хотела. Голова кружилась от шампанского.
Да, она хочет танцевать. Положить руки ему на плечи, закрыть глаза и медленно двигаться в такт музыке.
Так все и было. Когда они вышли, заиграла тихая, ненавязчивая музыка, Вера узнала ее – да, это «Шербургские зонтики». Она эту мелодию обожала.
Положив руки на плечи Герману, Вера закрыла глаза. Наверное, так и выглядит счастье?
Через полгода Вера переехала в замок с башнями на правах хозяйки. Перед этим они расписались в служебной комнатке загса очень по-будничному – наспех, без свидетелей, безо всяких там Мендельсонов, родственников, торжественных речей и поздравлений. Не было и свадебного платья, о каком мечтает каждая девушка: длинного, кружевного, расшитого бусинами. И никакой фаты тоже не было – какая фата. И банкетного зала в ресторане тоже не было, а был просто обед, тоже наспех и тоже обычный, рядовой, потому что у Германа были дела. Зато было обручальное кольцо и еще одно, с бриллиантом, подарок на свадьбу. А вечером у них были гости: Денис Щука, Мишка Собачник, Вася Чечен и Петя Голос. Короче, вся банда. И, разумеется, мама. Да, и свекровь – маленькая, худая женщина с потертым лицом и блеклыми, почти бесцветными глазами. Мама Валя. Не вредная, нет. Обычная, затурканная и забитая тетка. Таких вон целый город! Тихая и попивающая. Сына своего важного мама Валя побаивалась – во всяком случае, ничего у него не просила и в споры не вступала, не нагличала.
В доме у мамы Вали была своя комната, но бывала она у сына с невесткой редко – на ночь не оставалась: «Ой, Герчик, мне лучше дома! Дома привычнее!» Приезжала на пару часов и незаметно исчезала. И хорошо. Вере хватало Галины Ивановны, собственной мамы и новоиспеченной тещи. В покое она Веру не оставляла.
Ранний, поспешный и опасный Верин брак принять Галина Ивановна не могла. Пусть и жила Вера в достатке, и даже в богатстве, но что это богатство, когда муж – бандит? Такого позора Галина Ивановна не ждала. Пусть и относился зять к теще со всем уважением, а на жену смотрел влюбленными глазами, Галина Ивановна переживала. Во-первых, страшно. Еще как страшно! Вон только глянь в телевизор – страсти какие! То одного грохнут свои же, то другого. То конкуренты наедут на стрелке, а то милиция заметет, да еще и на месте перестреляет! Пачками ведь ложатся, штабелями! А совсем молодые ребята! Нет, в их городке пока тихо, хозяин один – ее зять. А вот в столицах да в крупных городах – ужас сплошной. И названия есть у всех этих банд – «ореховские», «солнцевские», «реутовские».
Ощущение, что все в банды пошли, в эти группировки! ОПГ называется. Посмотришь – вроде нормальные ребята, обычные такие, кстати, почти непьющие. Спортом занимаются, волосы не отращивают, вежливые, обходительные, молчаливые. А что по малолетке сидели – так у нас вся страна сидела, подумаешь! Кто уголовный, а кто политический, а кто-то по мелочовке: кража, или драка, или угон – шалила пацанва, завели старые разбитые соседские «жигули» покататься, но не повезло, поймали и посадили. А спрашивается – за что? Ну да, хулиганство. Но не украли и не убили, за что срока? А ведь вернутся стопроцентными уголовниками, кого тюрьма и наказание перевоспитывало? Так судьбы и ломаются по ерунде.
– Мам, страна такая, – вяло оправдывалась Вера. – А менты – не бандиты? Ты, мам, очнись! Они же все в связке, не договоришься – враги, договоришься – друзья. Все дело в деньгах. И времена такие, мам, беспорядочные. Сама знаешь – приходят ребята из армии, а заняться нечем. Работы нет, денег нет. Что делать, куда податься? Ага, в бандиты, больше некуда. Да не передразниваю я тебя, я объясняю. И никакие времена не одинаковые, не говори ерунды. Вон, сильные мира сего, банкиры там и прочие – смотри, делят банки, делят заводы, полезные ископаемые! Вот чье это все, ответь! Ага, народное. Как же. Мам, нет ничего народного и ничего общего. Есть сильные, которые отбирают, и есть слабые, которые прогибаются.
Спорили до хрипоты. У обеих свои аргументы. Правых не было. Да и Галина Ивановна не с лихолетьем боролась и не с несправедливостью, куда ей! За дочь она беспокоилась. Чувствовала, что конец будет скорый, только какой?
– Это ваша Мамваля мозги портвейном высушила, а не я! – кричала Галина Ивановна. – Ага, все бандиты! Прям куда ни посмотри. Это у вас кругом бандиты, Вера. И друзья ваши, и подельники! И подружки у тебя – бандитские жены! А есть еще и шофера, и строители, и врачи, и инженера! Не все пошли в бандиты, Вер! Поверь, не все!
Не все. Разумеется, не все. В иные минуты становилось страшно – как она, Вера, могла здесь оказаться? Среди этих людей, среди этих щук, голосов, чеченов, собачников, сидящих за ее столом? Как она могла оказаться среди их жен, Снежан, Кристин, Анжелик и Жанн? Среди этих одинаковых пластмассовых, как под копирку, женщин? Обязательно худых и обязательно белокурых, с увеличенными бюстами, накачанными губами и наклеенными ресницами? Во всех этих гуччах, версачах, шанелях, поддельных и натуральных?
Как она может участвовать в этих пустых разговорах о строптивых няньках и горничных, о новых коллекциях, о бриллиантах в каратах, о дорогих отелях и плохом или хорошем сервисе? Как она может во всем этом жить? Жить и делать вид, что все абсолютно нормально? Во что она превращается? В такую же резиновую пустую куклу?
Вера разглядывала себя в зеркало – нет, ничего похожего! Она не покрасилась в жемчужную блондинку, не подколола губы, не сделала грудь. Она не скандалит с прислугой, не выдвигает претензии мужу, не унижает массажистку и официантку, не кричит на садовника. Она занимается спортом, сажает цветы, печет пироги, по-прежнему читает книги и смотрит хорошие фильмы. На ней не откладывается, не отпечатывается эта жизнь. Она та же самая Вера. Или она ошибается?
Но что она может сделать? Переделать собственного мужа? Заставить его уйти из банды и выучиться на повара? Да, для кого-то он бандит, а для нее он лучший муж на свете. Любимый человек. Для нее он ее нежный Герка, ее смешливый Герман, ее муж и защитник.
Впрочем, от кого ее защищать? Если только от мамы. Мама всю душу вынимает. А ведь помощи Геркиной не отвергает, пользуется благами и все равно выступает! Поносит зятя на чем свет стоит. Разве это справедливо?
И в санаторий в Болгарию съездила, и мебель ей Герка поменял. И в Москву к частным врачам возил, вернее давал машину. С работы уволил – еще чего! «Ты, Мамгаль, напахалась, хорош. Сиди дома и пеки плюшки». Хорошо он к ней, к теще, хоть и понимает, что она Верке покоя не дает. Нет, он, зять, к ней всем сердцем: «Живи, Мамгаль, не заморачивайся! К нам переезжай, воздухом дыши! Все тебе подадут и все уберут. А ты расслабляйся».
Но нет, не тот характер. Не может Галина Ивановна расслабиться. Не хочет понять, что ее дочери хорошо. Упрямая как ослица, что в башку забьет – караул.
Ну он, зятек, с этим мирился. Понимал, что теща переживает за дочь. Ладно, надо дать время. Всем надо дать время. Привыкнуть, смириться, принять.
Привыкнуть привыкла. Смирилась? Наверное… А вот принять не получилось. Да не очень-то и старалась.
Вера жила как в полусне. Иногда себя хотелось ущипнуть – это со мной? Это я и это моя новая жизнь?
Нет, жизнь-то как раз была совсем неплоха. Удобная, комфортная, уютная. Ни тебе тяжелых мыслей про то, где взять деньги, ни беспокойства за маму. Сиди себе в кресле, читай, смотри кино, пеки свои торты. Хочешь – вот тебе сад и вот огород, отводи душеньку.
Отводила. Завела парники, где росли помидоры, перцы и баклажаны. В саду посадили японскую вишню, сливу, яблони, груши. Весной сад стоял как невеста перед алтарем, бело-розовый, воздушный. Красота. Развела и клумбы с цветами: флоксы, розы, георгины. За пару лет скучный участок Вера превратила в волшебную сказку, кто ни зайдет – замирает от восторга.
И в доме уют: мебель, светильники, пушистые ковры, картины на стенах. Тоже красота и тоже восхищение. И библиотеку завела, на полках любимые книги. И нарядов было столько, что за век не сносить. И драгоценностей в сейфе – подарков любимого мужа. И путешествия, о которых и мечтать было невозможно. Все у них было, кроме одного – покоя. Покоя не было ни днем ни ночью. Ни дома, ни в путешествиях – нигде.
Спала Вера тревожно и беспокойно. Было ей душно, муторно, тоскливо. Сны снились такие, что лучше не вспоминать. Фильмы ужасов, не иначе, пару дней в себя прийти не могла. Видела, что и муж дергается, тревожится. О чем? Не спросишь – все равно ответа не будет. Ответ у него всегда один: «Все нормально, Верунь! Меньше знаешь – лучше спишь».
Ага, как же! Она ничего не знала о его делах, а спала ужасно. Вот тебе и меньше знаешь… А что было бы, если бы знала? Убеждала не только маму, убеждала себя – такие вот времена, такой вот бизнес. Ну да, пахнет все это не очень. Но так повсеместно, по всей стране, и в Италии, стране западной и демократичной, тоже мафии всякие, коза ностра, каморра, стидда. И что? Да ничего! Живут все и не парятся.
Но все равно на душе было паршиво, сколько ни уговаривай себя, сколько ни убеждай.
За три года Вера превратилась в законченную неврастеничку, вздрагивала от каждого стука, от каждого звонка. Ветка с сосны упадет – у Веры истерика: слезы, холодный пот, трясущиеся руки.
Муж обнимает, успокаивает, а она как заведенная:
– Гер, я так больше не могу! Вчера опять по телевизору – расстреляли участников ОПГ Ростова, взяли главаря банды Уфы. Я не могу, слышишь?
А он успокаивает, шуткует:
– Какое такое ОПГ, Верунь? Что это за птица? Какие главари, ты о чем? А мы с тобой какое ко всему этому имеем отношение?
Вера рыдает:
– Шутишь, да? Тебе смешно, Гера?
Он крепко сожмет ее в объятиях, погладит по голове, поцелует в ухо и шепнет:
– Все будет хорошо, Верочка. Ты просто мне верь.
По ночам она смотрела на мужа и не могла представить, что он, ее нежный Герман, кого-то мучает, пытает, отбирает что-то или в кого-то стреляет.
Нет, этого не может быть! И Денька, его лучший друг и верный помощник, не может причинять зло – Денька, Денис, самый трепетный на свете папаша. Как он обожает своих девчонок, семилетнюю Леру и трехлетнюю Катюшку!
А Сережа Поп, самый прекрасный и заботливый сын? Как он относится к своим старикам, отцу и матери, как переживает за них, как заботится. Сережка и пытки? Смешно! Сережка плачет над фильмами.
А Мишка Собачник? Мишка, который обожает животных и построил приют для бездомных собак? Мишка, у которого на участке живут семь собак и штук двадцать кошек? Не породистых, а подобранных, калечных? Мишка – зверь и упырь?
Не верила. Не верила, пока не услышала разговор горячо любимого и самого нежного мужа. Если бы у нее было одно-единственное желание и золотая рыбка, она бы попросила об одном – забыть тот разговор.
Это был не ее Герман, не ее Герка, смешливый, остроумный и нежный. Нет. Это был жестокий и жесткий человек, не человек – зверь. Зверь, отдающий указания: запереть, отбить почки, спрятать ребенка, надругаться над женой, пугануть мать. Ну и так далее. Всё, дальше невозможно, иначе она умрет. Тем более что людей этих Вера знала.
И невозможно было забыть. Забыть его четкие, короткие и страшные указания.
Вера ходила по дому как зашуганный, подстреленный зверек, билась об углы, натыкалась на предметы, падала на диван и начинала рыдать. Перестала есть, выходить на улицу. Не причесывалась, не умывалась.
Герман этого не видел, куда-то уехал.
Прятать чьих-то детей? Насиловать чью-то жену? Отбирать квартиру? Она старалась не думать, чем он занимается в командировках. А если подумать – какие такие командировки могут быть у бандитов?
В те дни она обнаружила, что беременна.
Рожать от него, от этого зверя?
А ты, милая, как хотела? Любишь меня беленького – полюби и черненького. Покажется сатана лучше ясного сокола? Или по-другому: ради милого и себя не жаль? Для милого дружка и сережку из ушка? Миленок и не умыт беленок? Нет, так не получалось. Не был беленок ее миленок.
Кому она могла рассказать то, что слышала? Маме? Конечно же нет. Свекрови? Тем более. Свекровь жила в своем мире.
Поделилась со Снежанкой, Денькиной женой. Та смотрела на нее блеклыми, светло-голубыми, рыбьими глазами и хлопала наращенными ресницами.
– И чё? – наконец спросила она. – И чё ты хочешь этим сказать? Работа такая, Вер. У наших мужиков такая работа! Ты что, не догадывалась? Ты дурочку-то не строй, баба взрослая. И вообще не парься, забей. Весь мир говно, все люди, Вер. – Снежана рассмеялась, обнажив розовые десны и идеальные, голубоватые зубы.
«А, да, – вспомнила Вера, – за зубами Снежанка гоняла в Германию. Но что за цвет, боже! Цвет унитаза, а не настоящих зубов».
– Ладно, я пошла, – зевнула Снежана, – дел невпроворот. В секцию за малой, на музыку со старшей. А в пять ногти, к Оксанке!
У двери посмотрела на Веру, как смотрят на умалишенных – с жалостью и с брезгливостью: «Не повезло Герке, а такой, блин, мужик!»
Той ночью Вера выпила упаковку таблеток. Днем постучалась прислуга, и ее спасли. Но ребенка она потеряла. Это была ее единственная беременность. Больше не было.
Впрочем, забеременеть она и не пыталась.
С того дня отношения с мужем испортились. Как ни старался Герман, ничего не получалось.
А через два месяца Вера ушла. Ушла, не забрав ни тряпок, ни шуб, ни драгоценностей.
Сколько раз он пытался ее вернуть! Караулил у дома, умолял, недоумевал, орал как резаный. Однажды ударил. Потом просил прощения, плакал, говорил, что не сдержался, что нервы на пределе и что она его довела. Угрожал, что жить ей не даст, все равно вернет ее, все равно она будет с ним.
Вера молчала. Любила ли она его по-прежнему, скучала ли по нему? Не понимала. Внутри все как выгорело – сплошное черное пепелище. Ни мыслей, ни эмоций, ни чувств – ничего. Голое поле, выжженная трава. Пошла в церковь, отстаивала службы, молилась. Не помогало. Поехала в Оптину, к старцу. Тот выслушал ее, покряхтел и велел молиться дальше… Молилась, но легче не становилось.
Страшные мысли ее тогда посещали – Вера радовалась, что ребенок погиб. Ведь, если бы он родился, вряд ли Герман оставил бы ее в покое. Или вряд ли оставил ей ребенка.
Ребенок от бандита… Двойные стандарты, матушка! Как-то нечестно. Дурочкой прикидываешься? Не знала, за кого шла? Или что думала – он белый и пушистый, такой мальчик-с-пальчик, твой Гера?
Но неожиданно он от нее отстал. Вера недоумевала – неужели остыл, нашел другую, успокоился? Неужели смирил свою гордыню? Это было самое для него сложное: как так, от Геры Солдата ушла жена? Эта соплюшка, которой он дал все, что мог?
Нет, причина была в другом. В это самое время в городе заполыхала война – лучший друг и верный соратник Денька Щука решил, что ходить под бывшим шефом Герой Солдатом ему больше не с руки, несолидно. Мальчик подрос. Подрос, оперился и решил, что все может сам, откололся и сколотил новую банду. Дескать, Гера зажрался, включает начальника, ну и вообще во многом неправ.
По городу поползи слухи – Гера Солдат что-то не поделил с бандитами из соседнего региона, находчивый и осторожный Щука общий язык с конкурентами нашел, ну и те решили, что тот лучше, чем строптивый и несговорчивый Гера. Гера, который не прогибается.
В городке запахло жареным – сгорел ресторан банды, потом сгорела химчистка на центральной улице, а следом запылал новый, почти достроенный торговый комплекс на окраине, куда Гера вложил огромные деньги.
Приехали какие-то важные люди от губернатора, из-за которых на двое суток закрыли ресторан и банно-спортивный комплекс. Начался падеж лошадей в Гериной любимой конюшне – словом, бардак и переполох.
Вера почти не выходила из дома, но однажды столкнулась с Мариной, женой Сереги Попа.
– Сбежала? – прошипела та. – Как последний предатель, сбежала?
Вера смотрела на нее и не узнавала – в глазах тихой и очень спокойной Марины плескалась ненависть.
– Я до того ушла, – глухо ответила Вера, – или ты забыла?
Марина плюнула ей под ноги:
– Сволочь ты, Верка. Последняя сволочь. – И быстро пошла к машине.
Вера смотрела ей вслед. Неужели все так? Она, Вера, предатель и сволочь? И в который раз подумала: как все это могло произойти в ее жизни? Как она могла влипнуть в эту историю? Бежать, срочно бежать! В Москву, Питер, куда угодно! Только подальше отсюда, от прежней жизни и этого ненавистного города.
* * *
С Татьяной разобрались быстро: в офисе все в порядке, на производстве тоже. Татьяна была встревожена и растеряна – еще бы, впереди маячила больница. Вера уверила ее, что скоро приедет. А раз она будет рядом – все будет нормально!
Даже Галина Ивановна, Галюша, считает Татьяну приемной дочкой: «У нас хоть с тобой, дочк, есть мы друг у друга. А у Таньки никого! Вообще никого, во всем белом свете!» Это была чистая правда – родителей у Татьяны не было. Ей было три года, когда родители развелись, и Таня осталась с матерью, но, как выяснилось, ненадолго. Вскоре мать сошлась с мужчиной, но нервная и плаксивая дочка мешала новому счастью. И Танечку отвезли в деревню к тетке.
Тетку мать обманула, сказала, что на лето, на пару месяцев, но так и не вернулась за дочкой.
До двенадцати лет Таня воспитывалась в деревне. Жили скудно, плохо: картошка да капуста, если кто из соседей пожалеет – нальет банку молока. Молоко с черной горбушкой – главное лакомство. А уж если была белая булка и банка варенья, тогда просто праздник.
Одинокая тетка была невредной, но бестолковой и бесхозяйственной. Любила собрать подружек и крепко поддать. Пьянела быстро и тут же начинала жаловаться на жизнь – дескать, досталось ей по самое не балуйся: привезла стерва-сеструха девку и бросила, расти как умеешь, теть Дунь! Живите как сможете. Тетка плакала пьяными слезами и поносила Танину мать. Подружки сочувствовали. А Таня от обиды ревела – неужели она обуза? Неужели тягость, тяжелая ноша и страшный крест? Разве она не помогает тетке, не моет полы, не варит суп, не подает чай, когда та болеет, не бегает в магазин и в аптечный киоск, не копает картошку? Неужели она такое невыносимое бремя для тети Дуни? И учится почти на «отлично», и вязать научилась, и шить! И картошку жарит вкуснее Дуни. Дуня-то безрукая, ничего не умеет. Это не Танькины слова, так говорят бабы в деревне.
Когда Тане исполнилось четырнадцать, Дуня вышла замуж. Вернее, привела в дом сожителя, которого подобрала на автобусной остановке.
Это был мужик неопределенного возраста, испитой, высохший, с мутным, не фокусирующимся взглядом – наверняка бомж со стажем, давно не надеющийся на свою счастливую звезду – неужели даже такой, как он, может быть кому-то нужен? Оказалось, что нужен. Дуня ожила, захлопотала, забегала. Отмыла Виталика в бане, постригла, залечила ссадины и синяки, купила новую одежду. Дунина жизнь наполнилась смыслом.
Помолодевшая, она громко смеялась и на лавочных посиделках с бабами без конца повторяла «мой, мой»: «мой срубил старую яблоню», «мой окопал картоху», «мой попросил блинов».
Бабы все понимали – замуж Дуня так и не сходила, любовь не понюхала – так, все между делом, на сеновале или в сенях. Дурная баба, пустая, но не вредная, не обидчивая и добрая, сама нищая, а последним куском поделится. Да и девку чужую в детдом не сдала, пожалела. А ведь могла, и кто бы ее осудил? Вся семья была бестолковая, мать еще и безрукая, Дунька в нее. Отец слабый, пил да плакал. Сестра-кукушка. А брат Колька вообще сгинул, как не было – сел, убили, сам помер? Кто знает…
Правда, и Дунькин «муж» уж совсем сомнительный. Кто он, откуда, чего от него ждать? Может, вор, может, сиделец. Рассказывает, что жена выгнала – вот и остался на улице. А там кто его знает! Отъевшийся, отмытый и одетый в чистое, Виталик оказался вполне ничего – бланши сошли, царапины зажили, сложен он был хорошо, мускулист, поджар, ловок. И дров напилит, и огород вскопает, и крыльцо починит. Пил, кстати, в меру – по выходным и праздникам. О себе говорил скупо: жил в городе, работал водопроводчиком. Были семья, дочь, квартира. А потом все, кирдык. Жена изменила, начал бухать, и вся жизнь покатилась под откос. Ему и верили, и не верили – где она, правда, никто не узнает.
А счастливая Дуня летала. Крутилась у печки, роняла кастрюли и сковородки, материлась, когда подгорали блины – а подгорали они всегда. Сделала себе шестимесячную и стала похожа на овцу – в мелких кудрях, с розовыми деснами и постоянной блаженной дурацкой улыбкой.
