Мария Семёнова
Викинги
Сольвейг и мы все
Историческая повесть
Теперь я спрашиваю себя: уж не Всеотец ли послал мне Торгрима, испытывая, хорошим ли станет вождём Эйрик сын Эгиля сына Хаки из Хьялтланда… Могучий Один, Отец Богов и людей, вечно стар. У него длинная борода и всего один глаз. Людям кажется, будто второй глаз он отдал вещим норнам, с тем чтобы они позволили ему напиться из источника мудрости, клокочущего под корнями Мирового Древа.
Был ли то просто залог, как думают люди? Или столь горек на вкус оказался дарующий мудрость напиток, что даже славнейший из Асов не смог его вынести и сам в муке вырвал собственный глаз?
1
В тот год мы зимовали в Раумсдале, у одного крепкого бонда по имени Гуннар. Мы – это Хёгни ярл и все викинги, ходившие на трёх его кораблях. И я, его воспитанник.
Много славных обычаев завещали нам предки. Но самый славный – тот, что велит родовитым людям отдавать детей на воспитание менее знатным. Всё в нем: и великая честь, и доверие к младшему товарищу по прежним походам. И добрая наука для мальчишки, которого называют сыном вождя.
Вот и я рос не дома – в Хьялтланде, на Островах, – а у старого Хёгни. А Хёгни ярл часто бросал якоря во владениях Гуннара бонда, когда приближалась зима и с нею пора вытаскивать корабли. Гуннар был всегда рад нас принять. Мы ведь приходили к нему не с пустыми руками. Хёгни каждое лето водил нас в походы и когда торговал, когда грабил. У него нигде не было земли и своего дома. Но зато на Гуннаровом дворе его слушались как самого хозяина. Мудрено ли – морской ярл! Хёгни даже поселил у него единственного человека, который звал его родичем и которого старый ярл берёг ещё больше, чем свои боевые корабли. У Гуннара жила его внучка, юная Асгерд. Мы с ней выросли вместе. Мы очень дружили, и называли нас женихом и невестой. Я с детства знал, что попрошу её у старого Хёгни себе в жёны, когда подрасту.
И вот теперь я был взрослым, я видел уже шестнадцать зим, и, наверное, всё случилось бы так, как мы тогда оба хотели.
Если бы не пришёл Торгрим…
День, когда всё началось, выдался непогожим. Морской великан Эгир, повелитель подводной страны, с самого утра заварил в своём котле неистовый ветер. Тяжёлые зимние волны, как водится, пробудились не сразу. Но к вечеру даже во дворе сделалось слышно, как за сторожевыми скалами фиорда ревел и бесновался прибой. Морской великан пробовал раскачать гранитные берега, но нет, этот корабль был слишком остойчив. Тогда Эгир нагромоздил в небесах чёрные тучи, и снежная буря обрушилась на фиорд.
Мокрые хлопья летели сплошной пеленой. Они слепили сощуренные глаза, липли к одежде и впивались в лицо, точно железные иглы. В такую погоду разумные люди предпочитают сидеть дома. За толстыми земляными стенами, у светло горящего очага. И рассказывать о чём-нибудь, заняв руки работой. И радоваться, что не пришлось угодить в эту бурю за три дня пути от ближайшего жилого двора…
Другое дело, никто из нас, молодых, нипочём не захотел бы в этом сознаться.
Когда стало темнеть, всех принял новый длинный дом, где Гуннар хозяин устраивал домашний тинг и пиры. Стены дома изнутри были бревенчатыми, а снаружи – из земли и камней. Крышу, подпёртую прочными столбами, выстилал дёрн. Оттого летом длинный дом походил на громадный валун, скатившийся с ближних гор и обросший зелёным мхом и травой. А зимой, заметённый по крышу и окружённый сугробами, – на сугроб. И во всякое время года он походил на корабль.
Просторный дом гостеприимно вместил всех, даже рабов. Рабы устроились по углам, возле входной двери. Разложили для починки старую сеть и тихо разговаривали между собой, стараясь не мешать.
Я хорошо помню, что Хёгни ярл сидел на почётном сиденье, между резными родовыми столбами. На это место в любом доме сажают самого знатного, будь то хозяин или его гость. А я принёс с собой медвежьих сухожилий и плёл для лука новую тетиву, забравшись с ногами на широкую лавку. Скоро уже рабыни приготовят вечернюю еду и внесут в дом столы.
Вот так мы сидели все вместе по праву свободных людей, и Кари сын Льота рассказывал о своей молодости и о разных приключениях, которые с ним бывали. Обо всём этом мы слышали прежде не один раз и не два. Но Кари умел говорить занятно, и его рассказы не надоедали.
Кари недавно встретил свою сороковую зиму. Но женщины по-прежнему считали его красивее иных молодых. Кари был вправду хорош собой и любил дорогие одежды. Но не за красоту выделял его Хёгни ярл, а за бесстрашие и умение сражаться. Он ходил кормщиком на его корабле и, как говорили, знал толк в кораблях. А мы называли его – Хольмганг-Кари, то есть Поединщик. Это за то, что он в молодости нередко пугал людей, притворяясь бе́рсерком.
Берсерк!.. Слово как хриплый боевой клич… Одетый в медвежью шкуру – вот что оно означает. Берсерк – это неистовый воин, в котором скрытно живёт дух предка-медведя. В сражении или просто в мгновение гнева этот дух может проснуться. Тогда берсерк теряет речь и только страшно рычит. Он истекает пеной и кусает свой щит. Он не чувствует боли от ран. И когда доходит до схватки, такой воин стоит сотни обычных, потому что по сути он уже не человек, а волшебный медведь. Бывает, такими рождаются, бывает, становятся, и не всегда по собственной воле. Всякий вождь, за которым следуют один-два берсерка, считает, что удача его велика. Однако берсерки неуживчивы и часто скитаются сами по себе, вызывая людей на поединки и отнимая жён и добро. За это их многие боятся и мало кто любит.
Наш Кари в своё время путешествовал таким образом по всему Вику, от Хисинга до Скирингссаля, и никто не смел поспорить с ним лицом к лицу, хотя он лишь притворялся.
Вот каков был наш Поединщик, и вот о каком былом он весело рассказывал, когда со двора вдруг послышался остервенелый лай собак. В подобную ночь собаки не станут выскакивать по пустякам. Помнится, Кари замолк на полуслове. А я сразу подумал о медведе, которого чья-то неосторожность подняла из берлоги и погнала, тощего, страшного, в свалявшихся космах, к человеческому жилью на разбой. А может, сам белый Хозяин Льдов приплыл к берегу на подхваченном ветром обломке? Такое бывало.
Псы, казалось, хотели и не отваживались напасть. И что-то чужое упрямо шло к нашему порогу сквозь это рычащее, задыхающееся от ненависти и страха кольцо…
Наверное, не я один подумал тогда о медведе. Все повернулись к двери, и многие потянулись к оружию, висевшему на стенах. А рабы положили сеть и подняли засов.
Сырой вихрь ворвался в дом. Пламя очага взвилось и яростно зашипело. Во дворе было темно. Несколько человек подхватили копья и вышли наружу с горящими головнями в руках. Было слышно, как они закричали на собак. А потом вернулись в дом, ведя с собой человека.
Он был высокого роста, худой и широкоплечий. Он держал в руках свои лыжи. Громадный пёс прижимался к его коленям, показывая клыки не намного короче боевых ножей. От этих-то клыков с воем отскакивали наши сторожа. Однако хозяин пса вовсе не походил на охотника, заплутавшего в погоне за зверем. Нет. Он хорошо знал, куда шёл и зачем. И он добрался, куда ему хотелось. А на боку у него в чехле висела секира.
Такие странники появляются из темноты и вновь исчезают куда-то, но память о них всегда задерживается надолго…
Он стоял возле двери и молча смотрел на нас, сидевших по лавкам. А мы смотрели на него. И тут оказалось, что мою Асгерд его приход околдовал меньше всех. Я и не приметил, когда это она сорвалась со своего места рядом со мной. Живо сбегала на другой конец дома, где готовилось угощение. И вернулась с большой чашкой горячего отвара.
Незнакомец был мокрый, хоть выжми, и одежда на нём вся заледенела. Он рукой ободрал лёд с бороды, стащил меховую шапку. Он был темноволосый, с неровными седыми прядями на макушке. Словно кто взял белой краски и мазнул его по голове. Впрочем, он был моложе, чем выглядел. Я это понял по глазам.
Он взял у Асгерд горячую чашку и долго держал её в руках, отогревая ладони. Руки были большие и красные. Он плеснул в огонь, жертвуя духу приютившего его очага. И тихо сказал:
– Покорми и Серого, красавица, если ты так добра.
Я был среди тех, кто сразу подошёл рассмотреть незнакомца поближе. Я сделал это ещё и потому, что боялся, как бы улёгшийся волкодав не набросился на мою бесстрашную Асгерд. Но, видно, пёс был измучен не меньше хозяина. Она поманила его, и Серый покорно поплёлся, оставляя на полу цепочку мокрых следов. Я взял у пришельца меховую куртку и повесил на деревянный гвоздь в стене. Потом я повёл его к хозяйскому месту. Пусть Гуннар бонд и старый ярл примут его как надлежит.
– Будь гостем, – сказал ему мой воспитатель. – Это дом Гуннара бонда сына Сиггейра, а я зовусь Хёгни сыном Хедина, морским ярлом. А ты кто?
Человек посмотрел ему в глаза и ответил:
– Люди зовут меня Торгримом.
Я ждал – и все ждали, – чтобы он назвал имя своего отца. И землю, где был рождён. Тогда мы знали бы, кто это такой пожаловал и чего от него ждать. Но Торгрим молчал. И я уже видел, что его молчание пришлось не по нраву старому ярлу. Я хорошо знал своего воспитателя. Торгриму не видать от него ни доверия, ни любви.
Но мне, привыкшему к мудрости старого Хёгни, впервые не захотелось с ним соглашаться… Торгрим чем-то понравился мне. Быть может, тем, что назвал красавицей мою Асгерд. Я любил её. Но другие люди смотрели на неё обычными глазами. И видели просто круглолицую девочку со смешными конопушками на носу…
Я повёл Торгрима с собой, чтобы дать ему сухую одежду. Я был вдвое моложе его, но тоже не из маленьких. И пока мы шли, он вдруг сказал мне:
– Так, значит, вот каков сын Эгиля конунга сына Хаки, которого, как я слышал, недавно внесли в могильный курган.
Я удивился таким словам и ответил:
– Ты не ошибся, пришелец, не пойму только, откуда тебе меня знать. Ты же меня ни разу не видел.
У Торгрима глаза сидели глубоко под бровями, и оттого казалось, будто он всё время угрюмо смотрел исподлобья.
– Я видел твоего отца, и этого достаточно. Ты похож на конунга. У тебя то же лицо.
И эти речи озадачили меня ещё больше, потому что до тех пор меня чаще называли похожим на мать. Я любил свою мать. Я всегда привозил ей подарки, когда мы заходили на Острова. Однако для воина больше чести продолжить собою отца. И я был благодарен Торгриму за то, что он первым подметил моё сходство с отцом и сказал о нём вслух.
А когда он примерял мою рубашку, ему случилось оступиться впотьмах, и я увидел шрамы у него на спине.
Очень давнишние, они тянулись вдоль хребта, как две толстые белые змеи… И, как две змеи, шевелились при каждом движении. Я поднял было руку… и не посмел притронуться к ним. Что могло оставить такие следы? У меня мелькнула было догадка, но я её сразу отбросил. Нет. Не уходит живым тот, кому запустил когти в спину «кровавый орёл»…
Я спросил его:
– Что это такое у тебя на спине?
Он замер с моей рубашкой в руках. Словно почувствовал внезапный удар и пытался понять, не смертельную ли рану ему нанесли. Потом медленно повернулся. И проговорил неожиданно спокойно:
– Вот теперь я узнаю, умеет ли молчать сын конунга Островов.
Тут я подумал, что за всем этим, быть может, стояло какое-то бесчестье. Ведь рубцы на спине – совсем не то, чем хвастается воин. Но я ничего не сказал. И не то чтобы я побоялся сцепиться с ним в тесной каморке, куда мы забрались. Просто мне не хотелось зря его обижать.
За едой Торгрим коснулся моего локтя своим. И спросил:
– Кто это там сидит, такой рослый, с крашеными ресницами?
– Это Хольмганг-Кари сын Льота из Вестфольда, – сказал я ему. – И людям кажется, что мало проку ссориться с ним, потому что он почти что берсерк и умеет за себя постоять.
– Вот как?.. – усмехнулся Торгрим.
И я было встревожился, ожидая каких-то язвительных слов, назначенных рассердить нашего Кари. Так иной раз поступали пришлые задиры, которым вечно не терпится испытывать себя и других. Но Торгрим ничего не добавил, и тогда я сказал:
– А та, что покормила твоего Серого, – это Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни, нашего ярла. И я посватаюсь к ней, когда займу место отца.
Немало мужества надо для спора с бурями вроде той, что заметала снегом наш фиорд. И чем бы ни кончился такой спор, редко он проходит для спорившего бесследно.
Торгрим не показывал виду, но я-то подметил, как он замёрз. Он пил пиво и ел горячую рыбу, но согреться так и не смог. Ночью я слышал, как он ворочался, а потом начал кашлять. Он уснул только под утро, когда пришёл Серый и свернулся у него в ногах.
Я слышал всё это, потому что он лежал на лавке рядом со мной, под одеялом, которое я ему подарил. Если бы не нашлось лишнего, я отдал бы ему своё. Гость ни в чём не должен узнать недостатка. Гость живёт в доме, сколько пожелает, и уходит, когда ему захочется. И даже если этот гость – твой кровный враг и ты это знаешь. Торгрим мог не приглянуться старому Хёгни, но даже и он, мой приёмный отец, никогда не отважился бы прогнать его за порог!
Утром Торгрим поднялся с трудом… Он очень не хотел признаваться, что заболел, но, когда он выбрался из-под одеяла, его затрясло. Я сказал ему:
– Ты простудился.
Он посмотрел на меня и неохотно кивнул. Начинавшийся жар заставлял его судорожно, толчками вбирать в себя воздух. Я хотел принести мёда или сушёной малины, но он вдруг спросил:
– Куда ты положил мои лыжи?
Вот, значит, как он решил избавляться от хвори. Встать на лыжи и гнать себя без всякой пощады, пока не прохватит обильный исцеляющий пот… Не каждому это под силу, тут нужен крепкий дух и закалённое тело. Я подумал, что Торгрим был уже слишком болен для лыжного бега. Но я промолчал: он ведь вовсе не походил на человека, который нуждается в советах юнца. Я принёс ему лыжи и сказал:
– Я пошёл бы с тобой.
Старый Хёгни навряд ли похвалит меня, отпусти я его одного.
Снаружи было тихо… Над горами и морем неподвижно стояло серое небо. Лишь в одном месте в облаках желтела промоина, и оттуда тускло светило солнце, негреющее, медного цвета. Оно даже не отбрасывало теней.
За ночь похолодало, и мокрый снег превратился в наст, твёрдый, прочный, как боевой щит… Наст легко выдерживал человека, но кабанов и лосей ждали тяжкие времена. Обутые копытами ноги станут проламывать ледяную кору, и кровь окрасит следы, привлекая хищного зверя. И будут задыхаться и биться подо льдом глухари, закопавшиеся в снег накануне. И только волки, перекликаясь, погонят охваченную ужасом добычу…
Мы привязали лыжи к ногам и двинулись со двора. Я видел, каким усилием дались Торгриму первые сотни шагов. Болезнь ломала его, он то и дело вытирал слезившиеся глаза. По-моему, раз или два он даже приостанавливался в раздумье: а не повернуть ли назад, в приветливый дом, к пылающему очагу и пушистому одеялу… Но нет. Он только заставлял себя идти всё быстрей. Он был очень горд и упрям, я уже успел это понять. Я держался у него за плечом. Пусть ему кажется, что я вот-вот его обгоню. Некоторое время спустя мы неслись уже во весь дух, и Серый поспевал за нами, вывалив из пасти язык.
Наверное, Торгрим всё же хорошо знал, что делал. Его движения постепенно делались легче и слаженней, только лыжи со свистом неслись по гладкому насту. Поймать его здорового наверняка было непросто, даже теперь я не без труда шёл с ним наравне. Я смотрел ему в спину и думал о том, как извивались на этой спине белые змеи. Мне было жалко, что он не захотел рассказать.
Потом мы прошли лес и выбрались к морю.
Оно было пустынным до самого горизонта и чёрным, как воронёный металл. Только там и сям виднелись не то белые гребни, не то обломки льдин. Прибой всё ещё грохотал далеко внизу, у подножия береговых скал. Тяжёлые волны медленно рушились на камни, намораживая белые бороды на гранитные подбородки утёсов… Здесь Торгрим остановился и вытер лицо снегом.
– А ты совсем неплохо бегаешь, конунгов сын, – сказал он мне. – Теперь домой!
Почему-то он большей частью называл меня не по имени, а вот так – конунгов сын. Или как тогда в каморке: сын Эгиля. И мне это нравилось. Старый Хёгни предпочитал называть меня мальчишкой. А иногда ещё сопливым. И хотя всё это было одинаково справедливо, именоваться сыном конунга было приятней…
Дома я увидел, что Асгерд всё-таки заварила малину. И заботливо держала питьё на углях, чтобы не остыло. Я с досадой подумал, что Торгрим, пожалуй, откажется. Ладно, впредь наука, не лезь к старшему со своими хлопотами, покуда не просят. Но вышло иначе. Торгрим с удовольствием выпил, и я впервые увидел на его лице нечто вроде улыбки:
– Спасибо, красавица.
И она покраснела, моя Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни. А Торгрим сразу пошёл на своё спальное место. И прежде чем снять с себя рубашку, уселся лопатками к стене. Глаза наши встретились, и Торгрим кивнул. Он мне доверял и говорил об этом глазами, и я был горд, что он мне доверял.
Он закутался в одеяло и немедленно заснул, и тогда-то мы с Асгерд подобрались к нему поближе. Когда ещё рассмотришь человека так пристально и без помехи. Мы сидели тихо, чтобы не побеспокоить его. Наконец Асгерд шепнула:
– А он красивый, правда ведь?
Я удивился. Я назвал бы Торгрима мужественным. Пожалуй. И сильным. Но красивым? Темноволосого, с тёмными глазами?.. Однако потом, когда я поразмыслил, мне показалось, будто моя Асгерд не так уж сильно ошиблась.
Другое дело, это была угрюмая красота боевого корабля, летящего в штормовом море навстречу врагу…
Тут Торгрим шевельнулся во сне. Скрипнул зубами. И что-то хрипло пробормотал, но что именно, я не понял.
– Что он сказал? – на ухо спросил я у Асгерд.
Она подумала и ответила:
– Он кого-то позвал… Это было женское имя.
– Какое?
Но Асгерд расслышала не намного больше, чем я.
– Не тёрлась бы ты тут, – сказал я ей. – Смотри, подхватишь болезнь.
Моя Асгерд склонила голову набок и посмотрела на меня озорно:
– Ты боишься, Эйрик сын Эгиля, как бы я не полюбила его вместо тебя!..
И убежала со смехом, довольная, что удалось меня подразнить.
2
Если хочешь весной выйти в море, зимой думай о корабле. А ведь мне предстояло плавание из Раумсдаля в Хьялтланд, на Острова, и это будет не просто поход. Когда я приеду домой, люди моего отца ударят мечами в щиты и назовут меня конунгом вместо него. Если пожелают, конечно.
– Жаль, поторопились мы продать тот корабль, что взяли нынешним летом возле Сольскей! – сокрушался старый Хёгни ярл. – Следовало бы тебе явиться домой на собственном корабле, и притом добытом в бою!
Я слушал его и думал, что мой воспитатель, как обычно, был прав. Летом нам действительно достался знатный корабль. Не намного хуже тех, на которых ходил сам ярл. Впрочем, сделанного не воротишь, что толку жалеть. Но когда Хёгни заговорил об этом во второй или в третий раз, Торгрим неожиданно подал голос, хотя его никто не спрашивал. И вот что он сказал:
– Не меньше славы выстроить хороший корабль, чем отнять его у врага.
Хёгни покосился на него, и я знал, что старику понравились эти слова. И не понравилось, что именно от Торгрима довелось их услышать. Но пока он раздумывал, как поступить, подошёл Хольмганг-Кари.
– Мне случалось строить корабли! – заявил наш Поединщик. – И не я оплошаю, если мне дадут десяток людей в помощь и точило для топора!
Хёгни ничего тогда не ответил, ибо не любил поспешных решений. И людей, склонных такие решения принимать. Но мы часто зимовали в здешнем фиорде. И каждый раз чинили корабли, так что у Гуннара скопилось в сараях немало доброго дуба, ясеня и сосны. Целых брёвен и уже расколотых на доски. Хватит с избытком для починки старых лодий и для строительства новой. Может быть, Гуннар даже ждал, что когда-нибудь мы соберёмся строить корабль.
А что касается Кари – все знали, что иногда он любил-таки прихвастнуть, но никогда не говорил о себе неправды. И если он обещал, это значило, что весной мы поднимем четыре паруса вместо трёх.
Когда Хёгни велел поставить стены и накрыть крышей новый науст – корабельный сарай, я сказал:
Готово жилище
для дерева моря.
Равнина тюленей
путника примет…
Торгрим, подававший мне охапку корья для крыши, внимательно посмотрел на меня:
– Стало быть, ты к тому же и скальд, конунгов сын.
Я ответил:
– Это верно, но я пока редко складываю хорошие песни.
Торгрим лишь кивнул и ничего не добавил. Но мне показалось, что он, и без того нелюдимый, помрачнел ещё больше. Так, словно моя короткая виса растравила в нём медленно тлевшую боль. Меня очень тянуло сказать ему ещё другие свои песни и послушать, что он о них думал, я почему-то сразу решил, что он должен был понимать в них толк. Но что-то остановило меня, и я промолчал.
Корабль!
Есть ли что краше боевого корабля, летящего под полосатым парусом по вздыбленным непогодой волнам! Сорок молодых гребцов одновременно кладут руки на его вёсла. И ещё столько ждут своей очереди, готовые сменить уставших. Щерится на носу злобная клыкастая пасть, и прочь бегут все недобрые духи, освобождая дорогу… И даже морская великанша Ран сворачивает свою сеть, в которой после бурь остаются утонувшие в бездне… Если она отыщет поживу, это случится не здесь.
Двадцать с лишним шагов можно будет пройти по палубе моего корабля от форштевня до рулевого весла. И только пять – от борта до борта. Стремительный, он будет похож на иглу в руках женщины, вышивающей цветными нитками по тёмному полотнищу моря. Воистину так шьёт норна, вещая Богиня судьбы. А нити – это жизни людей, которые её старшая сестра выпряла на своей прялке. И будущее служило ей куделью, пока она пряла.
Норны обрезают цветные нити острыми ножницами, когда какую придётся…
Старому Хёгни по-прежнему не нравился Торгрим. А ещё больше не нравилось, что нас часто видели вместе.
– По-моему, не ты приблизил его, а скорее он позволяет тебе, сыну конунга, быть около себя! – проворчал однажды мой воспитатель. – А если он сбежавший раб вроде Тунни из Уппсалы? Ты об этом подумал?
Тунни, о котором он говорил, жил когда-то у Ауна, конунга свеев, и тот доверял ему, рабу, все свои сокровища. Но потом старого хозяина отнесли на погребальный костёр, а сын конунга, сев на место отца, отнял у Тунни ключи и послал его пасти свиней. Обиженный раб собрал десяток таких же недовольных и ушёл со двора. Конунг хотел поймать его и заставить вернуться, но не сумел. Говорили, что Тунни и его люди стали жить сами по себе и даже нападали на других. И много зим оставались сущим бедствием для страны, пока наконец Тунни не встретил противника сильнее себя. А было это давно.
Я сказал старому Хёгни:
– А хотя бы и раб, если иной свободный может у него поучиться.
Я хорошо помню, как удивил ярла этот ответ. И я думаю, что с того дня он не полюбил Торгрима больше. Ибо старик навряд ли не заметил, что именно с его приходом я впервые начал возражать вырастившему меня.
Между тем Кари-Поединщику Торгрим пришёлся по сердцу не намного больше, чем ярлу. Может быть, он тоже чувствовал, что от Торгрима словно бы тянуло ледяным ветерком. Как от плавучей горы, когда она медленно тает под солнцем, застряв у береговых скал. Я ни разу не видел этих двоих беседующими между собой. И тем не менее мне упорно казалось, будто они всё время приглядывались один к другому. Особенно Кари. И ещё я видел, что теперь уже он оказался на месте задиры-юнца, что намеренно тревожит признанного воина, надеясь потягаться с ним и добыть себе славу… Это стало особенно заметно после того, как мы узнали прозвище гостя: Вига-Торгрим, то есть Боец.
В сарае уже лежало на брусьях огромное, гладко отёсанное бревно – киль корабля. Он станет резать серые морские волны и цепляться за них выпирающим хребтом, когда ветру вздумается потащить судно вбок. В тот день мы пропитали его горячей смолой и пошли отмываться. И Кари выдернул у Торгрима середину полотенца, сказав:
– Такому никчёмному работнику достанет и дырявого края.
Это была величайшая неправда, и притом сказанная прилюдно, и все ждали, что Торгрим по достоинству ответит на вызов. Но он не побежал в дом за секирой, хотя она и висела там на стене. Только усмехнулся – и вытер руки рубашкой…
Тогда многим стало казаться, что он совсем не так храбр, как думали раньше. Я сказал ему об этом вечером, во время еды, и спросил, почему он позволял называть себя трусом. Торгрим ответил:
– Тому нет проку в большой силе, кто показывает её по пустякам.
И я задумался над его словами, а потом решил, что их надо будет запомнить.
Теперь я не мог представить себе, чтобы Торгрим появился в нашем доме иначе, как только шагнув навстречу из свирепой метели, бушевавшей в ночной тьме над обрывами фиорда… Когда я пытался вообразить себе что-то иное, перед глазами неизменно вставал пустынный морской берег, не украшенный ни человеческим жилищем, ни парусом корабля. И Торгрим, который один-одинёшенек шёл по этому берегу, и даже чайки не окликали его, проносясь над катящимися волнами. А волны выплёскивались на берег, смывая следы.
Я стал мечтать, как меня выберут конунгом и я подарю ему щит. И сам сложу щитовую драпу – стихи обо всём, что будет на нём нарисовано.
Торгрим по-прежнему не рассказывал о себе, и у него не допытывались ответа. Все помнили, как жил на свете могучий Гейррёд конунг, любимец Одина, не боявшийся никого. И как однажды он велел схватить незнакомца, забредшего к его очагу, поскольку тот тоже не пожелал рассказывать, кто он таков. И вот упрямца посадили между двумя кострами на полу и держали восемь ночей, так что одежда на нём прогорела до дыр. И невдомёк было Гейррёду, что это сам Один решил испытать, как его любимец принимает гостей!
Тело корабля схоже с человеческим телом. Есть в нём и хребет, и рёбра, вместилище жизненной силы, и кожа, боящаяся ран. Но только всё это делается из крепкого дерева. И хребет называют килем, кожу – обшивкой, а рёбра – шпангоутами. Их в моём корабле должно было быть двадцать четыре. Кари старательно рисовал их углём на склеенных берестяных листах. Мы прикладывали эти листы к дубовым доскам и обводили, а потом вытёсывали и прилаживали к килю.
Мы работали дружно. И скоро сделалось видно, как красиво расширялся посередине и плавно сужался к корме и носу мой новый корабль. У него будут высокие борта, чтобы без опаски выходить в открытое море. И стройная мачта, для которой на киле был заранее приготовлен тяжёлый деревянный упор. И дракон на носу. В него перейдёт душа жертвенного животного, которое будет заколото в день спуска на воду корабля. Мы будем надевать дракона на штевень, выходя в открытое море. А когда острова Хьялтланда поднимут над горизонтом свои зелёные спины – спрячем под палубу. Ибо негоже пугать добрых духов страны, где собираешься гостить.
Хёгни ярл пристально наблюдал за тем, как строился мой корабль. Он был старше нас всех и немало повидал славных судов. Но и он не находил, к чему бы придраться.
Однажды поздно вечером, когда кончали работу, мой воспитатель похвалил Кари и сказал в шутку:
– Берегись, не начали бы тебя звать за твоё умение вместо Поединщика – Строгалой.
Все слышавшие засмеялись, а Кари ответил так:
– Всяко может случиться, но пока ещё находятся люди, которые не отваживаются схватиться со мной.
Не я один при этих словах оглянулся на Торгрима… Торгрим что-то доделывал возле кормы, и сперва я решил, будто он то ли не расслышал, то ли не понял, что речь шла о нём. Но потом он отряхнул с себя стружки и не торопясь пошёл к нам вдоль корабля.
– Ярл, – сказал он, подойдя, – вели своему человеку исправить шпангоуты, как я покажу. Иначе этот корабль не будет так быстроходен, как всем бы хотелось.
Тут уж наш Кари вспылил по-настоящему:
– Много понимает в кораблях пришедший пешком!
Он сжал кулаки, и, по-моему, даже усы у него встали дыбом, как проволочные. Иному противнику хватило бы одного его вида, чтобы убежать без оглядки. Должно быть, он и впрямь неплохо притворялся берсерком, путешествуя по Вику…
Торгрим спокойно повернулся к нему спиной и пошёл из сарая.
Безоружный Кари в бешенстве подхватил с полу дубовый обрубок и кинулся было следом, но Хёгни ярл остановил его:
– Нечего ссориться. Завтра я сам посмотрю, в чём там дело.
Но я-то видел, что мой воспитатель был сильно озабочен и полез бы смотреть прямо теперь, будь в сарае хоть немного светлей.
А когда мы кончили умываться и пришли в дом есть, там сидела на лавке моя Асгерд. Я подошёл, собираясь сесть подле неё, и увидел у неё на коленях рубашку Торгрима. Асгерд пришивала заплату на разорванный рукав. Я сказал:
– Ты чинишь Торгриму рубашку?
Она подняла голову и спокойно спросила:
– А что?
– Ничего, – сказал я и подумал: ведь вправду нету дурного, если кто-то зашивает чью-то рубашку. Но садиться рядом с ней мне уже не хотелось. И ещё мне почему-то вдруг показалось, будто она стала много старше и взрослее меня… хотя мы родились в один год, и все это знали.
Ночью я долго вертелся с боку на бок.
Воины, ходившие за отцом, ударят мечами в щиты и назовут меня конунгом. Я буду водить их в походы и сделаюсь славен и знаменит. Так пройдёт много зим. А потом однажды я приеду в Скирингссаль. Или в другое какое-нибудь место. Но там тоже будет торг и пленники, привезённые для продажи. И я случайно увижу Торгрима, стоящего со связанными руками и с опущенной головой. И Асгерд, вцепившуюся в его локоть. И хозяина, торгующегося сразу с двумя покупателями, и каждому будет нужен только кто-то один.
Тогда я подойду к ним, и торговцы сразу куда-то исчезнут, потому что со мной подойдут мои люди, и все мы будем держать руки на топорах. А может, им не мало покажется и моего лица…
У меня будет с собой достаточно серебра, так что я выкуплю и Торгрима, и Асгерд и отпущу их на свободу, и вот тогда-то она задумается, кто из нас двоих любил её крепче.
Мне понравилось то, что я придумал. Правда, тому, кто пожелает назвать Торгрима рабом, придётся проявить немало сноровки. Скорее уж он отправит в Вальхаллу десяток врагов и сам останется лежать, где стоял. Да и не получится из него раб. Я подумал, что будущее редко выходит таким, каким нам хочется его видеть. Но жаль было расставаться с придуманной поездкой в Скирингссаль, и я сказал себе, что Торгрима, может быть, ранят в бою. Или оглушат.
Утром мы собирались начать обшивать корабль досками… Добрые доски в два пальца толщиной уже лежали на козлах, готовые встать каждая на своё место – по шестнадцати на каждый борт. А рядом стояла смола в горшочках и пухлые шнуры коровьей шерсти, в три нитки. Мы уложим их между досками, и вода не проберётся вовнутрь. Мне очень хотелось скорее увидеть корабль одетым в деревянную плоть. Поэтому я спал беспокойно и проснулся задолго до света. Меня разбудили осторожные удары топора, доносившиеся снаружи.
