Мария Семёнова
Братья. Книга 1. Тайный воин
Скоморохи
На другое утро ещё на брезгу проводили мужчин, снарядившихся к Подстёгам на их стылый погост. Едва они скрылись, как рассвет обратился вспять. С северо-востока, цепляя лесные вершины, выползла непроглядная туча. Она двигалась очень медленно, обещая навсегда накрыть Житую Росточь.
Во дворе стали шептаться. Многим уже казалось – это внуки Небес вняли Оборохиному молению, пытались отогнать котляров. Ну… Совсем их, конечно, не остановишь, но хоть задержать…
Другие не верили шёпотам, потому что летом часто бывают такие ненастья. И даже вьюги хуже зимних.
Скоро над зеленцом пошёл дождь. Утоптанный двор сразу размок. Вместе с каплями сквозь купол тумана проваливались сырые липкие хлопья.
В самый разгар непогоды у тына снова поднялась суета. На торной дороге, что тянулась в южную сторону, появились большие крытые сани, запряжённые косматыми оботурами.
У Воробыша аж щёки позеленели. Не иначе котляры? Уже?!
Но это оказались не котляры.
Оболок саней, остановившихся на последнем снегу, был поваплен многими красками. Радость и удивление глазу среди серого да чёрного под вечно пепельным небосводом. На передке кутались в шубы два седых человека. Один – лысеющий середович, второй – белым-белый дединька. Из-за стёганой полсти выглядывала рыжая кудрявая девочка.
– Мы люди почестные, скоморохи проезжие, – громко объявил середович. – Будем петь, гудить, народ веселить.
– Что, сильно играть собрались? – подбоченилась Обороха, вышедшая встречать незваных гостей. – Знаем мы вас, объедов, по чужим застольям шатунов!.. – Подумала, добавила с торжеством: – А и веселье наше вчера было, опоздал ты, потешник!
Она поправляла бисерный пояс, чтобы никто не сомневался в её праве решать. Вымокшие чернавки держали над хозяйкой большую рогожу, сшитую углом. Здесь, за пределами зеленца, покрышка быстро тяжелела от снега.
На мордах оботуров таял иней, принесённый с мороза. Из ноздрей вырывались облачка пара.
Скомороший вожак, которого, надо думать, в иных местах ещё не так привечали, ответил с достоинством:
– Играть-то будем, на радость людям, а силком смотреть не заставим, никому хлопот не добавим. Кто добром отблагодарит, тому и спасибо.
– Ладно, заезжай, всё равно тебя и пестом в ступе не утолчёшь, – смилостивилась хозяйка. Но тут же строго предупредила: – Смотри мне, вздумаешь баловать, живо путь покажу.
– Мы люди почестные, – повторил скоморох. – Не ощеулы какие.
Косматые быки влегли в упряжь и, упираясь раздвоенными копытами, потащили сани сквозь туман, на голую землю.
Здесь скоморошню взяли в кольцо ребятишки и молодятник, даже взрослые, кто не ушёл в зимовье.
– Прозываюсь Кербóгой, устал немного, – сказался середович. – Это моя дочка Арéла, всюду поспела, а дедушка у нас Гуди́м, уж вы поласковей с ним.
Словно желая пояснить своё прозвище, старик вытащил длинную пилу. В его ловких руках она согнулась, задрожала, запела. К тому времени, когда оботуры остановились у тына, мелюзга уже тянула вместе с пилой всем известную песенку, девочка метала из ладони в ладонь сразу пять раскрашенных колобашек, а Кербога рассказывал мужикам новости, подхваченные в украинных городах Андархайны.
Послушать его, жить там было весело. Наместники бдели вполглаза и оглашали указы, составленные то ли попивая вино, то ли после ссоры с женой. В храмах молились о возвращении небесного света и так говорили про это, словно торгуя небесные сферы за подношения верных. Купцы то по-настоящему смело дрались сквозь дебри одичавшей страны, то стервенели, пытаясь семь шкур содрать за товары, что любому нужны. Воры знай себе плутовали, даже дубинки один у другого крали, потом – корчились под кнутом, проклиная на кровавой кобыле всё, что крадьбой накопили. Работящий народ, от толмачей до палачей, правил всяк своё ремесло, мздоимцам на зло, с ухмылкой слушал священство и придерживал кошельки.
А ждать ли порядка в стране, если праведный царь с ближним домом пропал в небесном огне, покинув державу отцов на третьестепенных царевичей, занятых грызнёй из-за венцов?
Кербоге внимали жадно, мужчины смеялись, девки повизгивали. Речи скомороха словно приоткрывали дверцу в незнакомый и яркий мир. Там стояли большие города, а в них жили невиданные здесь люди: властолюбивые вельможи, бесстрашные воины, святые жрецы…
Волей-неволей поглядывали на Воробыша. Уже завтра все разъедутся по домам, в обычную жизнь. Необыкновенного мира из рассказов Кербоги причастится только Лыкаш. Назовётся новой ложкой в котле. Получит настоящее андархское имя. Натореет в умениях, о которых даже не слышали в Левобережье. Таков котёл! Сиротки становятся полководцами, выходят в советники при державноимённых мужах. Может, всего через несколько лет и Лыкасик встанет на службу к кому-нибудь из высокостепенных людей, о ком так складно бает заезжень… И страшно, и завидки берут!
Братья Опёнки стояли поодаль, прижавшись под одной широкой рядниной. Понятно было не всё. Только то, что вечерять из своих припасов странникам навряд ли придётся. Тех, кто веселит народ складными разговорами, да к угощению не позвать?..
Несомненно, потешники были бы рады немедля затеять хоть малое представление, зарабатывая пироги и подарки. Однако непогода разошлась уже так, что начало заметать даже двор.
Лыкасик продержался у скоморошни дольше иных.
– А кочет плясать будет? – спросил он Кербогу.
Братья навострили уши. Они тоже разок видели на торгу, как под звуки дудочки прыгал, кружился, задирал лапы петух.
– Нет, – покачал головой Кербога. – Такого не держим.
– Был один, да слопали, пока сюда топали, – засмеялась девчушка.
Северной речью отец с дочерью владели очень неплохо. Хотя на лицо были, как и Гудим, чистые андархи.
– Ну-у… – разочарованно надул губы Воробыш.
Ему хотелось, чтобы на его праздник собралось всё самое дивное и знаменитое, что на свете ведётся.
Когда почти все разошлись, Опёнки наконец подобрались ближе к возку.
– А вы почто? – не слишком ласково повернулся к ним Кербога. Теперь было видно, что он и правда устал. Куда сильнее, чем объявлял вслух. Хорошо, если не всю ночь погонял оботуров, опаздывая на веселье. – Других дел нету, опричь как глазеть?
Сквара вытряхнул забитую снегом ряднину.
– Да мы не глазеть пришли, – сказал он. – Мало ли, с дороги чем пособить… Вы с дедушкой старые, а девка соплива.
Девчонка фыркнула:
– Сам сопуля!
Сквара фыркнул в ответ:
– Не сопуля, а сопливец. Толку не знаешь по-нашему, а туда же, браниться.
Вожак скоморохов прищурился, взгляд был зоркий и пристальный.
– Да вы дикомыты никак? – спросил он затем. – То-то, смотрю, и хижа вам нипочём! Долго добирались?
– Не, – сказал Сквара. – Две седмицы всего.
– А прозываетесь как?
Сквара ответил гордо:
– Опёнками, лыжного источника сыновьями, Жога Пенька. Меня Скварой хвалят, а его Светелом.
– Братья, что ли? – удивился Кербога. – Вот уж схожи так схожи!.. Прямо близнецы, бровь в бровь, глаз в глаз… Слышь, меньшой, твоя мамка в Андархайне часом не гостевала?
Светел вздрогнул. Сквара нахмурился, дерзко проворчал:
– Мамка дома сидела. А вот отец, случалось, гостил.
Он не по всякому поводу открывал рот, но, если уж открывал, мало никому не казалось.
Кербога так хлопнул себя по бедру, что с мокрых штанов полетели брызги.
– Тебе, парень, на роду означено глумцом быть! А поехали с нами?
Он настолько легко и весело произнёс эти слова, что невозможное на миг стало возможным.
– Не, – помотал головой Сквара. – Я лыжи буду уставлять, как атя.
«А я – всех лечить», – добавил про себя Светел, но думалось ему совсем про другое. Уехать со скоморохами. Увидеть далёкие города. Побывать в самой что ни есть коренной Андархайне, близ Фойрега. А вдруг где-нибудь там…
«Вот велик поднимусь…»
Кербога же с пробудившимся любопытством разглядывал стоявших перед ним мальчишек. Одинаковыми у братьев были разве только пятна под глазами и на щеках. Покусы мороза, где плящей зимой меховая харя примерзала к живой коже. Старший, худоватый, но сильный, доброго плетева, выглядел истинным северянином. Прямые волосы цвета чёрного свинца, нос с тонкой горбинкой, белая кожа. Глаза под строгими бровями – очень светлые, впрозелень голубые, точно камни верилы. Паренёк был так хорош, что его не портила ни челюсть, немного выдвинутая вперёд, ни даже шрамик в левой брови, отчего та казалась надломленной. Младший… Рыжаком его нельзя было назвать. Однако волнистые кудри вместо обычной желтизны горели дивным огненным золотом: гнездари называли такие волосы рудо-жёлтыми, а дикомыты – жарыми. И глаза были не карие, не ореховые, переливались густым медовым расплавом…
– Эх, ребятёнки, были бы вы постарше годков на пять! – вырвалось у Кербоги. – Я бы нарочно для вас кощуну сложил. Про Бога Грозы и Бога Огня…
– Это как?.. – пискнул младший.
Кербога, не слушая, переводил взгляд с одного на другого:
– Только имена бы вам наоборот… Сквара – это ведь по-вашему «пламя»?
Братья переглянулись. Первое имя Светела тоже означало огонь.
– Отцу с матерью лучше знать, – буркнул Сквара.
Кербога, неожиданно вдохновившись, щёлкнул пальцами:
– А что пять лет ждать? Боги небось не сразу бородатыми родились…
Это он произнёс по-андархски, наполовину намеренно. Маленький правобережник попался. Понял сказанное и не сумел того скрыть. Сообразил свою оплошку, почему-то перепугался.
Старший на него покосился. Выговорил неожиданно правильно:
– Нам ли не разуметь, как молвят великие соседи!
Мокрый снег продолжал сыпаться на головы. Кербога отряхнулся, смешно, почти по-собачьи.
– Вот что, ребятёнки, недосуг болтать! Взялись помогать, помогайте, а нет, не мешайтесь! С оботурами управляться умеете?
Когда братья в надежде поесть сунулись к поварне, доброй девушки нигде не было видно. По счастью, злая чернавка тоже куда-то ушла. Лишь пожилая стряпка беседовала с государыней-печью. Пламя негромко рокотало, облизывая глиняный свод, последняя закладочка дров разваливалась позванивающими углями. Все голоса отдавались под куполом, сливаясь в почти осмысленный ропот. Прозрачный голубоватый дым извергался из устья, чтобы обтечь наверху завёрнутые в мох лопасти мяса. Потом выгибался, падал в крохотное задвижное оконце.
Печь дышала теплом. Даже с порога было видно, что сажа на своде почти вся выгорела. Скоро пламя иссякнет, оставив рдеющую стихию углей. Тогда стряпка скутает печь. Та помалу утихомирится, выстоится, слегка отдохнёт… И хоть опять бросай в неё калачи. А потом сажай гуся, чтобы дошёл к вечеру. И ещё завтра горнило в охотку будет томить кашу, зелья, мясные хрящи… Как не захлебнуться слюной?
Стряпка не глядя взяла длинный ухват, поддела тяжёлый горшок, перенесла на печной верх. Тем же ухватом ловко сдвинула крышку прогара. Говорок печи сразу изменился, окрашиваясь волнением. В дыхало прозрачной струёй вырвалось пламя, затрепетали в воздухе искры. Горшок скрежетнул глиной о глину, плотно сел в отверстие, перекрыл выход драгоценному жару. Огонь деловито вздохнул, вновь повёл речи о чём-то домашнем и добром.
Мальчишек с неодолимой силой тянуло к печи.
Они так привыкли к снежным ночёвкам, что счастьем был даже холодный собачник. Хоть ветер не поддувает. И ледяной дождь не начинает среди ночи вмораживать в настыль… А тут!..
Откуда-то выскочила приспешница, сразу сунула братьям по плетёнке для дров:
– Ну-ка живой ногой за поленьями, пендери!
– Ты грейся, – сказал Сквара брату. – Я натаскаю.
Светел надулся, крепко схватил плетёнку, побежал следом за ним. Где дровник, они уже знали.
Таскать пришлось порядочно: не меньше полусажени. Про запас, чтобы вылежались в сухом тепле и горели споро и весело. Когда раскрасневшиеся братья вернулись с последними бременами, в поварне их встретили горькие слёзы.
Добрая девушка, что накануне поднесла им каши, давилась и надрывалась, съёжившись в уголке. Она что-то укачивала на руках. Светел, приглядевшись, заметил серенький хвост.
Братья поставили плетёнки, подошли.
– Дай мне её, – сразу сказал Светел. Протянул руки.
Чернавушка подняла мокрое лицо, оглянулась, ничего не поняла.
– Дай ему кошку, – сказал Сквара.
Девушка почему-то поверила. Всхлипывая, бережно уступила Светелу любимицу. Светел взял податливое тельце, сел на дрова.
Кошка, изувеченная жестоким пинком, была ещё жива, но огонёк дотлевал. Он слабел и еле держался, грозя изникнуть совсем. Светел потянулся к нему, обнял своим пламенем, ровным и сильным. Тут же вспомнилось, как угасал огонёк дедушки Корня. Светел тоже пытался его удержать, но дедушка был совсем ветхий, а Светел – маленький. Теперь он вырос.
– Ой, мамоньки! – вдруг испугалась стряпка.
Она услышала, как словно бы закашлялась печь. Нагнулась проверить… Увиденное в горниле кому угодно могло дать напужку. Поленья прогорели ещё не вполне, но весёлый рыжий огонь почему-то опал синеватыми язычками. Они едва озаряли свод. Женщина взялась дуть в угли.
Кошкин огонёк перестал меркнуть. Ободренный, обласканный, он заплясал, ухватился, начал уверенно разгораться. Светел улыбнулся и отступил, выпуская его радоваться на воле.
Печь рявкнула. Огонь так и планул в самый свод, даже пыхнул из устья, опалил брови стряпке. Женщина отшатнулась, грузно села на пол, запоздало прикрываясь руками. Сквара бросился поднимать.
Кошка подняла голову, тихо мяукнула, потёрлась мордочкой о ладонь.
– А ты плакала, – сказал Светел чернавушке.
И мысленно поклонился печному огню: «Спасибо, братейко!»
Уже хорошо за полдень вернулись мужики, ходившие на Подстёгин погост. Детвору стало не отогнать от избы, где рассказывали и рядили. Братья Опёнки в толкотню опять не полезли. Была охота слушать докучливое нытьё Лыкаша, раздосадованного, отчего санки с тёти-Дузьиными пряничками не привезли.
– Придёт атя, расскажет, – решил Сквара. – Давай опять к скоморохам!
Светел обрадовался. Ему не терпелось ещё посмотреть на девочку, метавшую пёстрые колобашки.
Они только заглянули в собачник. Сквара хотел проведать Зыку и на всякий случай взять из санок кугиклы, вдруг пригодятся.
Внутри, к своему неудовольствию, братья вновь увидели скоблёное рыло.
Лихарь стоял возле их санок с одним из гостей, приехавшим на большой упряжке. Оба разглядывали Зыку. Близко, впрочем, не подходили, потому что без хозяев кобель знал себя охранником и становился суров.
– Слышь, малый? – обернулся гость к старшему Опёнку. – Может, пустим с Бурым? Всё забава.
– Выводи пса, – поддержал Лихарь. – Как раз снег перестал.
Сквара отмолвил неприветливо:
– Бурый ему лапу прокусит, ты нам санки через Светынь повезёшь?
– А я тебе о чём, Поливан? – обернулся Лихарь к мужчине. – Дикомыты и есть, учтивиться со старшими не учёны.
Гость покачал головой, не спеша сердиться:
– Малый прав. Это мы с тобой не подумавши разлетелись.
Взял Лихаря за плечо, увёл вон. Братья переглянулись, сели по обе стороны Зыки и долго не решались уйти, словно кто только и ждал без них обидеть его.
– Он чей, Лихарь этот? – тихо спросил Светел. – С кем пришёл?
– Не знаю, – сказал Сквара. – То одних держится, то других… Ладно, братище. Вот проводим завтра Лыкашку, и домой.
В большом шатре, примыкавшем к болочку саней, стучали молотки. Двое парней, заглянувшие помочь, под началом деда Гудима возводили деревянную подвысь.
Лежачие доски нужно было сажать на деревянные гвозди в непременном порядке, чтобы посередине вышел четырёхугольный лаз, только вскочить человеку. В сторонке стояла деревянная западня.
Нужно было видеть, как объяснял Гудим работу парням. Не произносил ни слова, обходился движениями рук и улыбкой. Улыбка у него была очень славная. А руки толковали понятней, чем у иных вышло бы словами.
Светел не сразу, но всё же набрался смелости к нему подойти:
– Дединька, а на что прорубь?
Гудим хитро посмотрел на него… и вдруг зашагал на одном месте, тревожно озираясь, словно чая погони. Заметил кого-то – и внезапно присел, как провалился. Немного обождал… Выпрямился неожиданно ловким движением, схватившись за невидимые края. По-прежнему не сходя с места, машисто и весело зашагал дальше, посмеиваясь над одураченными преследователями.
– Ух ты!.. – сказал Сквара.
– Дединька, а что не говоришь? – спросил Светел.
Гудим коснулся пальцами губ, виновато развёл руками. Дескать, рад бы, да не могу.
Светел почти решился спросить ещё, но в это время пособники начали что-то делать вкриво. Почтенный скоморох мигом забыл о мальчишках, устремился на выручку.
– …Брови у тебя дугами: ты чувствуешь, что сердце велит, – негромко доносилось из угла. – Сидят высоко: другим людям незачем знать твоих помыслов… – При лучине одна против другой расположились кудрявая Арела и старшая лихая чернавка. – У тебя маленький нос: ты думаешь о том, чего тебе хочется сегодня…
– А длинный был бы? – не иначе вспомнив кого-то, спросила вдруг та.
– Тогда ты больше думала бы о том, что завтра случится.
– Вот ещё нужда была, – хихикнула чернавка. – Я и так знаю, что завтра будет. Толкуй дальше!
Арела поудобнее повернула её к свету лучины.
– У тебя невелики уши: тебя занимает не всё, что могут люди сказать, но важного для себя ты не пропустишь…
Светел невольно задумался о том, как устроено его собственное лицо и что могут значить лоб, щёки, губы. Ему даже захотелось сесть против Арелы, чтобы она дала смысл каждой черте. «Ну да! Такого небось натолкует, сам себя знать не захочешь…» Будь здесь мама, погрозила бы пальцем: боишься правду услышать! Мама была далеко, а всё равно стало обидно. Может, оттого, что частица истины в додуманных словах всё же была?
Из-за притворённой двери оболока глухо звучал голос Кербоги. Не дело слушать, о чём говорят за дверьми, но, если слух обостряется сам собой, как с ним совладать?
– Посмотри, насколько разнятся его ладони! Это значит, что твоему сыну предстоит удивительный путь. Видишь маленькие морщинки, здесь и вот здесь? Он будет радовать наставников, сумеет в полной мере постичь их науку. А эта бороздка гласит, что он проживёт ещё немало лет…
Братья Опёнки переглянулись, на всякий случай отошли подальше.
Спустя некоторое время голос Кербоги смолк.
Чернавка оглянулась, сунула Ареле вкусно пахнущий свёрток и удрала вон, пока хозяйка не видела.
Юная толковательница посмотрела на Светела.
– Тебе тоже по личику погадать? – ехидно спросила она. – Или, может, по ладони? Я и по ладони умею…
Светел поспешно спрятал руки, замотал головой. Хотелось юркнуть за брата, но не при девчонке же.
– Атя не благословил, – степенно отказался Сквара.
Арела наставила палец на обоих сразу:
– Всех на русь выведу, всё как есть покажу…
Светел спросил её:
– Что петуха не держите, чтобы людей плясками забавлял?
Девчонка посмотрела на него едва ли не с жалостью:
– А знаешь ты, как их охотники учат?
– Не знаю, – сказал Светел. – Псов учил в запряжке ходить, а куры у нас давно не ведутся.
Арела проговорила зло и отрывисто:
– На железный лист ставят, чтоб соскочить не мог, а снизу горшок с углями. Сами на дудке играют. Он лапы вскидывает – больно! Так несколько раз, и он потом, как дудку услышит…
Стукнула дверь. Вышла довольная Обороха, за ней сын. Последним появился Кербога.
– О, кто пришёл! – обрадовался он братьям. – Ну-ка, полезайте на подвысь! Видели когда-нибудь лицедейство?
– Нет, – мотнул головой Светел.
– Атя сказывал, – проговорил Сквара.
– Значит, – рассудил Кербога, – сумеете сообразить, что к чему. Ты, старшенький, будешь Богом Грозы, а ты, меньшой, – Богом Огня. Настал день Беды…
– А батенька благословил? – ядовито осведомилась Арела, но братья смотрели только на Кербогу.
– Настал день Беды, и вы обороняете Землю!..
Сквара напряжённо свёл брови:
– Это как?
– А так, – немного подумав, объяснил скоморох. – Люди, глядящие на помост, должны увидеть братьев-Богов, готовых не пощадить себя ради смертных. – И лукаво усмехнулся: – Конечно, показать не всякий сумеет…
У мальчишек разгорелись глаза.
– Наставляй, дяденька Кербога. Как нам кощунить?
Кербога нарадоваться не мог на Опёнков. Младший вспыхивал, искрился, пылал каждым движением. Старший, более суровый и сумрачный, как будто таил до поры и сизые молнии, и яростный гром. А сколько смеха жило в глубине глаз!.. Правду люди говорят: ни за что не угадаешь, в каком краю что найдёшь! Скоморошина рождалась шажок за шажком, слово за словом, из ничего, по наитию… Старик Гудим принёс широкие андархские гусли, тихонько взялся за струны.
– Грозу, – самозабвенно бормотал Кербога, расхаживая перед помостом. – Слезý… доползу…
Мальчишки благоговейно внимали. Вряд ли они умели постичь, какое чудо творения вершилось у них на глазах. Однако чудо от этого меньше не становилось.
Созвучие всё ускользало. Братья начали переглядываться. В глазах у обоих плескалось шальное веселье.
– В тазу, – нахально шепнул Сквара. – Привезу…
– Я тебя, охаверника! – рявкнул Кербога. Тут его взгляд вдруг остановился, он щёлкнул пальцами. – Небес бирюзу! Вот!..
И они в восторге повторили кощуну с самого начала.
Внимательная Арела подсказывала слова, если отец забывал.
Опёнки метались по настилу, прыгали через прорубь, заполошно размахивали руками.
Озарился, запылал тёмный лес…
Проломила все покровы Небес,
Метя Землю извести навсегда,
Та ли чёрная, чужая звезда…
Гусли прокричали горестно и тревожно.
Сквара огляделся, встал как врытый, взял брата за плечо.
Бог Грозы промолвил Богу Огня:
«Полегла, похоже, наша родня!
Судьбы пишутся на скорбном листе:
Братец Солнце запропал в темноте,
Тяжко ранены и Мать, и Отец,
Да и нам бы не изгаснуть вконец!
Примем битву у последней черты
Мы с тобою, младший брат, я и ты!»
Сквара и Светел плечом к плечу разили стругаными мечами. С таким пылом и гневом они махом разогнали бы любых супостатов, но гусли Гудима стонали всё обречённей.
Беспощаден был отчаянный бой.
Старший брат закрыл меньшого собой…
Сквара широко шагнул вперёд, схватил Светела, убрал за спину.
«Сбереги себя, Огонь, сбереги!
Чтоб не стыли у людей очаги,
Чтобы мир не погрузился во тьму –
За обоих нас я раны приму…»
Гусельная струна прозвенела отпущенной тетивой. Сквара уронил деревянный меч, преувеличенным движением схватился за грудь, медленно осел на колени. Светел в ужасе простёр к нему руки, но брат его отстранил.
«Ты не плачь по мне, меньшой, не велю!
Пусть накинули на шею петлю,
Пусть согнут меня ярмом до земли
И надежда потускнеет вдали,
Пусть туман затмит Небес бирюзу –
Где та цепь, чтоб удержала Грозу!»
Сквара упрямо поднял голову, глаза горели. Привстав на одно колено, он воздел руки и резко, с усилием развёл, словно вериги порвал. Светел потрясал двумя мечами, стоя у него за спиной.
Гусли Гудима скорбели, и радовались, и обещали победу.
Кербога разошёлся не меньше мальчишек. Жаль было одного: вряд ли здешний люд увидит то, что сейчас видел на подвыси скомороший вожак. Завтра появятся котляры, небось станет не до веселья. Да и не перед котлярами такое играть. А потом правобережники уедут домой.
Ну ничего. Удосужиться бы с утра повторить. Может, запомнят, к себе на Коновой Вен увезут.
Гудим не сразу отложил гусли, всё ласкал их гибкими, сильными, совсем не старческими руками. Вдохновение, подаренное кощуной, выдалось таким высоким и светлым, что никому не захотелось просто так его отпускать.
Старший Опёнок вдруг спохватился, вытащил припасённые кугиклы. Выложил на ладонь все пять цевок, подровнял, обхватил, стал подыгрывать гуслям.
– Девичья снастишка, – тут же подметила неугомонная Арела. – У сестёр небось отобрал?
Сквара как не услышал. Прикрыв глаза, водил кугиклами у рта, подпевая переборам струн.
– Глянулся тебе Бог Грозы, – сказал Светел.
Он бы предпочёл, чтобы она всё подмечала и язвила не Сквару, а его самого.
– И никто мне не глянулся, – покраснела девчонка. Но хоть замолкла.
Кербога вновь подумал, что, кажется, дал опрометку, приписав яркую даровитость одному младшему. Старший дикомыт играл по-настоящему хорошо. Скоморох улыбнулся:
– Чудовые дела… Я тоже слыхал, что у вас в Правобережье бабы не берутся за гусли, а мужики – за кугиклы.
Это, кстати, была правда святая.
– Так бабушка за ним сперва с веником, а после смирилась, – расхвастался Светел. – Только он у девок не отбирал, сам смороковал, как полюбилось. Он все песни знает! Колыбельную мне сложил, вот. Я мал был…
– По мне, и сейчас от горшка два вершка, – фыркнула Арела.
Светел не остался в долгу:
– Мал горшок, да сердит. – И посоветовал: – Не смотри высоко, глаза запорошишь. Тоже ещё, невеста!
Она зло сощурилась:
– Если хочешь знать, у меня суженый не пендерю лесному чета…
– Пиявка рыжая! – сказал Светел.
– Сам рыжий!
– Цыц, ребятёнки! – окоротил обоих Кербога. – А ты, старшенький… Что за колыбельная? Сыграешь?
Сквара кивнул, снова поднёс к губам кугиклы и заиграл.
Гудим немного послушал, взялся тихо вторить ему.
Сквара вывел напев очень просто, без трелей и иных украшений, а припесню неожиданно спел голосом. Светел даже вздрогнул, но заветные слова тот приберёг.
Брат за брата – хоть в огонь!
Моего меньшого не тронь…
Кербога спросил, помолчав:
– Правда, что ли, сам сочинил?
Сквара кивнул.
Кербога помолчал ещё.
– А всю песню со словами споёшь?
Сквара смутился:
– Других слов нету… только припесня.
– А пробовал?
– Всякий спляшет, да не как скоморох, – пробормотал Светел.
Кербога повернулся к нему.
– Запомни накрепко, детище, – выговорил он сурово. – Нет таких слов: «не могу». Есть слова «я не пробовал» и «я плохо старался». Если якобы не можешь чего, значит не больно-то и хотелось. Люди горшки обжигают, малыш. Простые смертные люди! И не позволяй никому гвоздить тебе, будто для каких-то дел нужно божественное рождение… А ты, маленький песнотворец, вот что. Продашь мне этот напев?
– Как продать? – удивился Сквара. – У нас, если песня люба, её перенимают да сами поют…
Кербога кивнул:
– Тогда давай так. Ты мне голосницу подаришь, а я тебе слова к ней подарю. Идёт?
Сквара задумался до того напряжённо, словно его подговаривали сбыть нажитое прадедовскими трудами. Всем известно: скоморохи не только глумцы, но и плуты изрядные. Однако зачем бы хитростью выманивать то, что тебе и так отдают?..
И наконец Сквара кивнул: хорошо, мол.
– Идите-ка, ребятёнки, погуляйте пока, – распорядился Кербога.
Мальчишки послушно соскочили с подвыси, пошли вон из шатра. Сквара уже прятал кугиклы, когда скоморох вновь окликнул его:
– А тебе говорили, парень, что у тебя голос крылатый?
Братья даже остановились.
– Это как?.. – подозрительно спросил Сквара.
– А так, что кругом сорок человек будут петь, а тебя всё равно будет слышно.
Сквара недоумённо свёл брови и вместе со Светелом вышел прочь.
Снаружи густели долгие летние сумерки и висел то ли мелкий дождик, то ли туман. Братья бестолково и молча потоптались у тына, взялись бродить по дворам. Ребятня опять во что-то играла, на сей раз, кажется, в «шегардайского коня». Звали к себе, но Опёнки посмотрели сквозь сверстников, побрели дальше. У обоих под ногами ещё пружинили старинные доски, помнившие небось такое… и столько… «Бог Грозы промолвил Богу Огня…» Рядом с подобными чудесами вчерашние забавы казались пустыми и скучными. Может, скоро это пройдёт, но покамест утвердиться на земле каждодневности что-то не получалось.
А ведь они ещё ждали от Кербоги посулённую песню…
По-прежнему молча Опёнки вывели Зыку. Вернувшись, взяли из санок веретёна, засели наконец-то за рукоделье. Пальцы привычно вытягивали битую шерсть, раскручивали веретено, сбрасывали петельку, подматывали готовую нить… Сквара теребил кужёнку левой рукой, Светел – правой. В собачнике было темновато, но они привыкли управляться хоть ощупью.
Спустя некоторое время Опёнки посмотрели один на другого и вдруг начали смеяться.
Сразу стало легче. Мир понемногу становился на место.
Зыка, чувствуя что-то необычное, взялся мести хвостом сухой мох, потом встал и со вкусом облизал щёки обоим.
Когда в собачник заглянула Арела, братья пытались сложить что-то забавное про избалованного и вредного мальчишку, угодившего в суровую воинскую дружину. Они то и дело прыскали смехом, но, конечно, получалось до крайности несуразно.
– Нищета песенки поёт, – сказала Арела.
Подковырка состояла в том, что лишь беспросветная голь вечно возится с какой-то работой. Братьям, однако, было так весело, что они не обиделись.
– На себя посмотри, – только и сказал Сквара.
Посмотреть стоило, кстати. Арела несла перед собой правую руку ладонью вниз. Пальцы двигались, по костяшкам резво бегала блестящая серебряная монета. Переступала, кувыркалась, ныряла и выскакивала опять. Всякий о своём промысле: кто прядёт, кто гудёт. Светел вспомнил девчонкиного выдуманного жениха, вздумал было посоветовать меньше рассуждать о соболях, сидя-то на рогоже… Не стал: веселье удержало злые слова.
Сквара присмотрелся к пляшущей монетке:
– Как это ты её? Покажи.
Арела подбросила сребреник, зажала в ладони, прибеднилась:
– Наша стряпня рукава стряхня… Пошли, отец зовёт.
Теперь Кербога сам держал гусли. Гудим подтягивал на дудке о двух длинных стволах: левая цевка вела один голос песни, правая – другой.
– Верен ли напев? – спросил Сквару скомороший вожак.
Тот заворожённо кивнул, хотя голосница звучала немного иным ладом, как-то печальней и строже. Не колыбельная меньшому братишке, а горестное раздумье об утраченном и любимом. Да и пел Кербога совсем не как Сквара. Скорее наоборот. Припесня у него обходилась без слов, он тянул её, закрыв рот, вплетая голос в тоскливые, словно ветер, вздохи Гудимовой двоенки.
Расплескались густые туманы,
Всё окутала серая мгла…
Было двое нас, братьев румяных,
Неразлучных, как с ниткой игла.
Если буря в ночи завывала
И малыш поневоле робел,
Старший брат поправлял одеяло
И ему колыбельную пел.
Если мать задавала науку,
Хворостиной грозя большуну,
Младший брат отводил её руку,
На себя принимая вину.
А потом холода налетели,
В очаге прибивая огонь,
И порывы жестокой метели
Разлучили с ладонью ладонь.
Нас обоих ломало, и било,
И несло, как листки на ветру.
Я в сраженьях испытывал силу
И бросал медяки гусляру.
А теперь, посивевший до срока,
Сам себе не особенно рад,
Измеряю чужую дорогу
И гадаю, найдётся ли брат.
Перед битвой в смятенье знакомом
До рассвета мерещится мне:
Вдруг узнаю глаза под шеломом,
Да как раз на другой стороне?
Он споткнётся на поле злосчастном
От моей окаянной руки,
И навеки в глазах его ясных
Домерцают живые зрачки.
Или сам я на землю осяду,
Оступившись в кровавой пыли,
Обласкав угасающим взглядом
Побелевший от ужаса лик?
Кто из нас, зарыдав неумело,
Ощутит наползающий лёд
И, обняв неподвижное тело,
Колыбельную брату споёт?
К середине песни Светелу начало казаться, будто земля подалась из-под ног. Стало страшно. Весь мир валился за край, рушился в неворотимую бездну. Кербога только-только умолк, струны и двоенка ещё плакали, ещё звали назад чью-то невезучую душу, когда младший Опёнок вдруг всхлипнул, рванулся, со всех ног прянул наружу.
