Мария Воронова
Судьба без обязательств
– А я много. И в моем случае это означает слишком много. – По Аниному лицу пробежала то ли тень, то ли тонкая улыбка. – Иногда мне хотелось бы иметь меньше времени на книги.
Георгий подлил вина в бокалы:
– Давайте выпьем за то, чтобы ваши желания осуществились.
– Не могу не вспомнить пословицу «бойтесь своих желаний».
– А вы никогда не были замужем, Аня? – спросил Георгий напрямик.
Она покачала головой:
– Никогда, а вы разве не знаете? Не навели обо мне справки?
– Что вы, Анечка! Никогда не злоупотреблял служебным положением в личных целях.
– Я имела в виду, – безмятежно улыбнулась Анечка, успокаивая взволновавшегося Георгия, – что наши родители дружат с юности, и ваша мама знает обо мне ровно столько, сколько я сама о себе знаю, а возможно, даже больше.
Георгий картинно развел руками и заметил, что непосредственность восприятия является его принципом во всем.
– Я тоже не воспользовалась оперативной информацией родителей, – сказала Аня.
Она смотрела на Георгия доброжелательно и открыто, за окном шумел дождь, нашептывая что-то обнадеживающее, а в зале почему-то никого не было, кроме них двоих, и Георгий решился:
– Анечка, я бы очень хотел продолжить наше знакомство, но для этого, думаю, нам необходимо обсудить мое семейное положение.
– Вот как?
– Да, Аня. Я вдовец, жена погибла насильственной смертью, и любые недомолвки тут могут все испортить.
Аня пожала плечами:
– Георгий, мне все известно. Я ведь контролировала, чтобы ни малейшей информации о Карине Александровне не просочилось в прессу.
– А я так и не поблагодарил вас, – смутился Георгий. – Спасибо, Аня.
– Это моя работа.
Улыбнувшись ему так, что стало ясно – тема исчерпана и закрыта, Аня взяла в руки вилку и нож и принялась за салат с рукколой. Она ела так красиво, что Георгий засмотрелся – сейчас это редкое умение. Снова в голове развернулись картины будущего: вот они обедают всей семьей, и Алешка, глядя на мачеху, тоже начинает есть как человек.
Георгий спросил, где она училась, и когда выяснилось, что тоже на юрфаке, всякая натянутость между ними исчезла. Они с упоением вспоминали старых профессоров, разные интересные случаи, которые происходили во время учебы Георгия, а при Ане уже передавались как легенды, и так увлеклись, что засиделись почти до закрытия.
В такси Георгий отважился только на то, чтобы пожать Ане руку. Она ответила и, кажется, была готова пригласить его к себе. Или просто ей хотелось, чтобы он захотел остаться.
«И в принципе, – думал Георгий, слегка пьяный от близости по-настоящему красивой женщины, – это нормально. Мы знакомы очень-очень давно, хоть и мало, но фактически старые друзья, и не знаю, что она думает, а у меня все серьезно…»
Он проводил ее до квартиры, и теперь Аня стояла на пороге, спокойно и чуть насмешливо глядя на него. Достаточно было легкого намека, чтобы она пригласила его войти, но Георгий отступил к лифту.
«Пусть все будет красиво, – решил он, – чтобы потом мы могли рассказывать правду нашим детям, когда они начнут спрашивать, как папа познакомился с мамой».
Выйдя на улицу, Георгий обнаружил, что дождь прошел, забрав с собой остатки лежалого снега, и чистый мокрый асфальт нарядно блестит в свете фонарей, а влажный воздух дышит свежестью.
Сообразив, что успевает на метро, он быстро зашагал в сторону «Чкаловской». Будто вернулся в юность, в то время, когда был влюблен так, что казалось, оттолкнется от земли посильнее – и полетит…
* * *
Зиганшин помог Анжелике сесть в машину.
– Пироженку взять тебе или опять худеешь?
– Да уж возьми. Не до фигуры тут.
Кивнув, он зашел в кафе и купил навынос два огромных стакана латте, пару эклеров для Ямпольской, а себе какую-то штуку в лаваше с веселенькой оборочкой из салатных листьев.
Можно было просто посидеть в этом уютном заведении, но конфиденциальность превыше всего.
Он свернул в арку и припарковался в первом попавшемся тихом дворе, благо что день и все жители уехали на работу на своих машинах.
Зиганшин приоткрыл окно, впустил в салон сырой весенний воздух, пахнущий то ли рыбой, то ли свежестью, и откусил от своего лаваша.
– Ну что? – спросил он с набитым ртом.
Анжелика выдержала долгую театральную паузу.
– Ты понимаешь, родной, что Пестряков в случае чего нас на кол наденет? Особенно тебя, – сказала она наконец.
Зиганшин вздохнул и ничего не ответил.
– Я, конечно, обставилась, что все это ради опыта, но не могу же я до старости под дурочку косить, сам понимаешь. Умище-то куда я дену?
Зиганшин поймал каплю майонеза, сорвавшуюся с его обеда, и подумал, что питаться в машине, вообще-то, свинство и дурной тон.
– Умных не любят, так что ты все правильно делаешь, Анжел. Главное, ты по существу нарыла что-нибудь?
Анжелика приосанилась:
– Я тебе как мать трех дочерей скажу: пусть этот хмырь остается там, где он есть, как можно дольше, а в идеале навсегда. Сейчас он под присмотром, и слава богу, а убивал или нет – не так уж и важно. Главное, не бегает по городу и ни об кого не трется. Цель достигнута.
– Но…
– Хорошо, что зимой, а если бы летом? Прямо на тело бы извергал, фу, гадость какая! Вот зачем подумала, я же ем! – Анжелика поморщилась и поставила коробочку с пирожным на торпеду.
Зиганшин демонстративно откусил от своего бутерброда, чтобы показать, что он человек стойкий.
– Это не изнасилование, конечно, в полном смысле слова, но травму женщине может нанести такую, что будь здоров! Ты мужик просто, и не понимаешь.
– Куда мне…
– Ну и все. Псих в психушке, Пестряков отгоревал, куда ты вообще лезешь? Зачем? Хочешь выпустить из-под надзора извращенца, помучить хорошего мужика, просрать собственную карьеру, потому что Пестряков мужик реально хороший, но не идеальный, и копания в своем грязном белье не простит, и ради чего? А главное, на каком основании?
– Я тебе говорил.
– Да-да, помню. Твоему другу психиатру что-то там померещилось. Так ничего удивительного, если он полжизни с дураками провел.
– Ну вот, знает их повадки.
– И перенял. Ты хоть одного нормального психиатра в своей жизни видел, родной? У них там кто первый халат надел, тот и врач.
– Давай, кати бочку на хороших людей.
– Короче, дорогой мой, там все чисто. Следствие проведено на отлично, это при том, что с такими уликами, как генетический материал – и записка, можно было вообще ничего не делать и нигде не искать.
– Ладно.
Ямпольская внимательно посмотрела Зиганшину в глаза:
– Что, вот так вот просто ладно, и всё?
– Всё.
– И ты не будешь больше нигде копать?
– Не буду.
– В чем подвох?
– Да все норм, Анжела. Тайны женской души мне, естественно, не доступны, но рискну предположить, что все-таки дамы предпочитают, чтобы о них лучше просто потерлись, чем убили. А если Климчук не убивал, то душитель где-то бегает на свободе и может повторить. Вот и вся моя логика. Но раз ты говоришь, что все в порядке и сомнений в его виновности нет, то я очень рад. Мне, знаешь, тоже есть чем заняться, кроме как вносить свой скромный вклад в психиатрическую науку.
Анжелика вдруг нахмурилась и вернулась к недоеденному эклеру. Зиганшин пил кофе и размышлял о всяких житейских делах, не торопясь в обратный путь. Он смотрел на детскую площадку c яркими разноцветными горками и качелями, на ребятишек и мамаш и думал, что купит квартиру в этом самом дворе, почему нет. Или в другом, поближе к Анжелике, чтобы дружить семьями именно так плотно, как она привыкла в своем военном городке. Или найти квартиру в доме прямо напротив отдела – и хулиганов нет, и на работу близко. Зиганшин вздохнул: все зависит от мамы, а у него самого с деньгами полный швах. Получка – грех жаловаться, но ведь жена и пятеро детей, и шестой скоро будет, если суррогатная мамаша не взбрыкнет в последний момент. Зиганшин поморщился. Проект, придуманный женой Фридой: зачатый в пробирке ребенок вынашивается суррогатной матерью, с которой заключили договор и изрядно ей заплатили, ему не нравился, но когда это женатый человек делает то, что ему по душе? Вот именно никогда.
Фрида вдруг решила, что пятерых приемных детей ему для счастья недостаточно, обязательно нужно еще одного, родного, плоть от зиганшинской плоти, так сказать. Это казалось ему несправедливым по отношению к жене и не хотелось, чтобы какая-то чужая баба вынашивала его ребенка, и вообще надо жить по-христиански, то есть довольствоваться тем, что дает Бог, и не пытаться обмануть природу, выторговывая себе счастье разными кривыми путями. «Все это, конечно, очень интересно, – сказала Фрида, – но встал и пошел в центр планирования семьи. Остальное по дороге расскажешь».
И Зиганшин встал и пошел, поставив только одно условие – он никогда не узнает, кто выносил его ребенка. Он очень боялся, что женщина захочет оставить ребенка себе, и не совсем понимал, что станет делать в этой ситуации. Отпустит с миром или… А между тем любое «или» будет безнравственно, потому что у него пятеро детей, которым он обязан посвятить все свои силы и заботы.
Фрида зря все это затеяла, и хуже всего, что еще больше полугода ему жить на горячей сковородке неопределенности.
За это время надо решить с квартирой и купить максимально просторную. Придется продать любимый джип и взять автомобиль попроще. Сильно попроще, потому что кататься каждый день в деревню больше не будет необходимости, а до супермаркетов можно и на отечественном автопроме доехать.
Черт, он уж и подзабыл вкус бедности. Точнее, стесненности в средствах, потому что до настоящей бедности ему, к счастью, очень далеко. Просто много лет привык жить, все себе позволяя, и теперь трудно перестраиваться. Раньше хотел квартиру – пожалуйста, крутую тачку – нет проблем, потянуло к корням – вот тебе, Митенька, дом в деревне. А сейчас, с детьми и моральными ценностями, приходится носки себе штопать.
Теперь Зиганшину казалось странным, как это он так непринужденно вписался в систему и много лет без тени стыда или раскаяния занимался разными неблаговидными делишками. Он рос в семье глубоко порядочных людей и в юности был чист душой, а потом любимая девушка Лена не дождалась его из армии, вышла за состоятельного человека, и пламя юности угасло в Мстиславе Зиганшине под натиском чего-то холодного и тягостного.
Он узнал, что можно предать любовь ради денег и быть счастливым, откосить от армии и прекрасно жить, не чувствуя стыда, а, наоборот, гордясь своей расторопностью. Розовые очки вдруг свалились с носа, и он увидел, что все так живут. А там уж мысль «раз все, то почему не я» не заставила себя долго ждать.
Он решил, что есть в богатстве что-то такое важное, надежное и настоящее, и оно, наверное, действительно дает счастье, раз ради него можно пожертвовать любовью.
Многие считали его дураком, простофилей, что он служил, воевал и рисковал зачем-то жизнью, когда так просто было этого не делать, и он понял, что действительно был дураком.
На практике в школе милиции он хотел проявить себя с лучшей стороны, но удостоился только небрежного «Дитя войны», сказанного наставником с таким презрением, что Зиганшину стало тогда стыдно и за то, что воевал, и за свою горячность.
К выпуску он точно знал, что быть честным – глупо и позорно, а истинно достойное занятие для мужика – это крутиться и наваривать, чем Зиганшин и промышлял долгое время.
Если совесть, пребывавшая после Лениной измены в глубокой коме, вдруг приоткрывала один глаз, Зиганшин быстро успокаивал ее тем, что он на фоне остальных просто бриллиант честности и профессионализма, и покуда он реально защищает одних граждан от посягательств на их жизнь, здоровье и имущество, то имеет полное право вознаградить себя за счет других граждан, которые разбогатели далеко не честным путем, и теперь еще чего-то хотят.
«Система такая», – говорил он себе, пока в один прекрасный день не понял, что системы не существует. Есть конкретные люди на конкретных рабочих местах, принимающие конкретные решения, а системы нет. И если он на своей должности берет взятки, то виноват в этом не Вася Пупкин, который тоже берет на аналогичной должности, и уж точно не «страна такая», не «государство, у которого сколько ни воруй, своего все равно не вернешь», а только и исключительно он сам.
Он тогда как раз вынужден был усыновить племянников и собирался уходить со службы, поэтому потихонечку слил свою теневую экономику, а потом встретил Фриду, женился и остался в полиции. И как-то возродился, хоть это звучит высокопарно и фальшиво.
А не возрождался бы, так сейчас купил бы любую квартиру, какую захотел, и недвижимость Виктора Тимофеевича трогать бы не пришлось. А теперь придется все активы слить, зато Пестрякову может смело смотреть в глаза, и вообще любому человеку. Честный мент с шестью детьми. Бедная Фрида, послал Бог мужа-идиота!
Зиганшин усмехнулся и снял крышечку со своего стакана. Черт, для него теперь даже этот несчастный кофе – уже дыра в бюджете, а дальше будет только хуже. Старшим скоро готовиться к ЕГЭ, а значит, нужны репетиторы. Но и занятия с ними не дают гарантий поступления на бюджетные отделения, а значит, платить еще и за учебу, потому что хорошее образование – это очень важно.
В общем, хорошо быть честным и принципиальным, если ты один и отвечаешь только за себя. А когда ты остепенился, обременен семьей, твоя спокойная совесть может приоткрыть второй глаз и спросить: «А почему это, Митенька, у тебя дети придурки и работают черт знает кем? Лох ты, а не отец».
В общем, Зиганшин предчувствовал, что его возродившимся и еще не окрепшим моральным принципам предстоит новое серьезное испытание, и на всякий случай от Пестрякова лучше держаться подальше.
Он вспомнил свою беседу с Георгием Владимировичем, состоявшуюся перед его назначением на должность начальника отдела.
Пестряков принял его с вежливостью, которая Зиганшина не обманула.
Вскользь пройдясь по достижениям подполковника Зиганшина, Георгий Владимирович заключил:
– Надеюсь, вы понимаете, что, если я о чем-то не говорю, это не значит, что я об этом не знаю.
Зиганшин выдержал долгий пристальный взгляд и ничего не ответил.
– Вы способный, даже талантливый офицер, – продолжал Пестряков, – участник боевых действий, но все же я долго сомневался, прежде чем дать вам рекомендацию.
Зиганшин пожал плечами.
– Признаюсь, что я хотел дать вам отрицательную характеристику, но узнал, что вы воспитываете приемных детей.
– Разве это имеет отношение к профессионализму? – усмехнулся Зиганшин и сообразил, что своим повышением обязан полковнику Альтман. Безумная женщина продавила его назначение, апеллируя к простой человеческой жалости.
– Косвенное имеет. Я изучил вашу биографию более внимательно и увидел много положительных черт. Вы умеете работать с людьми, обладаете личной храбростью… В общем, не буду расточать вам комплименты, просто резюме: у вас есть потенциал, и я надеюсь, что вы образумитесь, и мне не придется потом жалеть о том, что дал вам рекомендацию.
Зиганшин вышел от Пестрякова с неприятным ощущением щенка, которого ткнули носом в собственную лужу, и в тот момент никакой благодарности к Георгию Владимировичу не чувствовал. Наоборот, в сердцах обзывал его козлиной и ворчал, что очень легко быть принципиальным и радеть за честь мундира, когда у тебя папа генерал-майор милиции, а мама – проректор медицинского института.
Можно и попрыгать на канате, когда внизу растянут мягкий батут, а на поясе – страховка, почему нет? Весело, интересно, а главное – безопасно. А еще так здорово унижать тех, которые идут на свой страх и риск, зная, что при первом неосторожном движении упадут и разобьются.
Пестряков тогда сильно задел самолюбие Зиганшина, и он злился, мол, конечно, когда родился в такой семье, можно и не брать взяток, а потом сообразил, что можно и брать. И ого-го как можно! А Георгий Владимирович вот нет, не берет, поэтому имеет право свысока смотреть на таких заблудших, как Зиганшин.
Главное, дал рекомендацию, поверил в него, и Зиганшин чувствовал какое-то противное детское желание оправдать это доверие.
Он собрал упаковки от еды и добежал до урны возле детской площадки. Напрасная встреча и напрасное сидение в машине вместо кафе или Анжелкиной кухни.
На что он рассчитывал, когда просил ее посмотреть дело? Что она найдет какую-нибудь зацепку? Но там ничего нет, а что Пестрякова не надо дергать за усы без крайней необходимости, он и без Анжелы знает. Как и то, что извращенцам место в дурдоме.
Ради этой ценной информации не стоило сажать майонезное пятно на новенькие форменные брюки.
Зиганшин вернулся в машину, вздохнул и потянулся к ключу зажигания, но Анжелика перехватила его руку:
– Слушай, одна несуразность все-таки меня смущает. Это, конечно, мелочь, но двор, в котором была убита Пестрякова, находится чуть в стороне от оптимального маршрута «бассейн – дом».
– То есть?
– Славик, я знаю этот район. Больше скажу, плавала в том бассейне, когда была маленькая. У меня там поблизости бабушка жила, и я проводила у нее много времени. То есть не столько у нее, сколько тусовалась с местной гопотой, так что райончик знаю как свои пять пальцев. Но на всякий случай еще гугл-карты посмотрела, так вот я тебе скажу, родной, что через этот двор пройти, конечно, можно, но так поступил бы только круглый идиот. Зачем, если есть прямая, открытая и хорошо освещенная дорога?
– Может, срезать она хотела?
– Я тебе говорю – прямая! Куда еще срезать? Логичное объяснение только одно: женщина вышла из бассейна с кем-то вместе и проводила этого кого-то до остановки или даже до парадной, а потом дворами двинула домой. Тогда все сходится. Только подружка, с которой они вместе плавали, показала, что Карина ушла одна. Кстати, тут единственная недоработочка – не опросили охрану бассейна и не затребовали записи видеокамер, но это простительно.
Зиганшин пожал плечами. Пока не знаешь истину, не поймешь, что простительно, а что – нет.
– В общем, незачем было бабе заворачивать в тот двор, – заключила Анжелика. – Между тем не обнаружили никаких признаков, что тело перенесли.
– Может, Климчук ее припугнул и угрозами заставил пойти куда ему надо? Или притворился, что ему плохо, а Карина Александровна была врач, хоть и главный. Клятва Гиппократа, то-се…
– Ты слишком хорошего мнения о мозгах Климчука и о благородстве Карины Александровны. Он бы не додумался давить на жалость, а врачебный долг это, конечно, хорошо, но в случае чего Гиппократ тебя не защитит. Я лично сомневаюсь, что сунулась бы в темный двор.
– Я бы сунулся, но тоже без особого энтузиазма, – вздохнул Зиганшин, – а Пестрякова, может, смелая женщина была или действительно кого-то провожала.
– У нее теперь не спросишь…
– И записи с камер не посмотришь.
– Нет.
– Но раз ты говоришь, что все чисто…
– Все, родной. Придраться не к чему.
– Вот и хорошо.
– Только знаешь, что реально могло быть?
– Весь внимание.
– Если на нее напал Климчук, перехватил где-то по пути, облапил быстренько и убежал, а она отошла в сторонку почиститься и оценить ущерб. А тут убийца не заставил себя ждать.
– Взрослая уравновешенная женщина сворачивает на темную помойку, хотя в трех минутах ходьбы светлый и безопасный дом? Да не, бред какой-то.
– Конечно, бред.
– Полный.
– Так точно, дорогой. Только ты забываешь, что дома ее ждал сын-подросток. Наверное, матери не очень хотелось показываться ему расхристанной и с пятном спермы на пальто.
– Нельзя нам с тобой работать вместе, Анжелочка, – вздохнул Зиганшин, – вечно мы ерунду какую-то придумаем.
* * *
Георгий не любил выходные, которые с юности казались ему бездарной тратой времени. Субботы и воскресенья нравились ему только тем, что утром можно выпить кофе, никуда не торопясь, а потом начиналась скука. Когда Карина была жива, они обычно ездили в гипермаркет, закупались продуктами на неделю, а дальше начиналась культурная программа. Музей, или парк, или лыжи, или еще что-нибудь – Карина всегда знала, где можно провести досуг. Вечером – театр или гости. Георгий томился в музеях, скучал в театрах и гости тоже не особенно любил, но понимал, что нужно уделять время семье, духовно развиваться самому, да и альтернативы, в общем-то, нет. Любое другое времяпрепровождение будет еще более бессмысленным и пустым.
Подрастая, сын стал отвиливать от совместных мероприятий, приходилось тащить его чуть ли не со скандалом, но, если Алешке не удавалось физическое отсутствие, духовно он оказывался очень и очень далеко. Карина отбирала у него телефон, но это не помогало. Сын погружался в свои мысли и не замечал ни прекрасных картин, ни действия на сцене.
Видя страдания сына, Георгий порывался дать ему амнистию от искусства, но Карина была непреклонна. Они же не быдло и не алкаши, а культурные люди и обязаны заниматься воспитанием ребенка.
Георгий был с этим согласен и занимался, но всегда был рад, когда служебная необходимость призывала его на службу в воскресенье.
На уровне ощущений Георгий помнил скуку и тоску выходных, но теперь, на втором году вдовства, они представлялись ему счастливыми, и воспоминание о радости, которой никогда не было на самом деле, вгоняло его в еще большее уныние.
Он хотел быть ответственным отцом, но без жены проводить время с сыном не получалось. Алешка вечно был занят то уроками, то спортом, то хотел общаться с друзьями, и Георгий понимал, что для парня это важно, важнее, чем таскаться с хмурым папашей по пыльным музеям.
У сына была еще одна страсть – чтение. Георгий втайне завидовал способности Алешки с головой погрузиться в книгу, не видя ничего вокруг. Тренер жаловался, что он даже на соревнованиях ухитряется читать, поэтому из него никогда не выйдет чемпиона, хотя физические данные прекрасные.
Георгий тогда огорчился, но не очень сильно – мужчина должен стремиться к победе, но преуспеть лучше не в спорте, а в какой-нибудь отрасли, где любовь к чтению станет плюсом, а не минусом.
У самого Георгия этой любви никогда не было. С большим трудом одолев школьную программу, он решил, что данного культурного багажа ему хватит на всю жизнь, и дальше читал только специальную литературу.
Вымысел был ему неинтересен в любой форме, поэтому он и фильмы не любил, а в театр ходил только ради антракта.
Теперь, когда жена умерла и некому стало заботиться об его досуге, Георгий по выходным наматывал бесконечные километры на беговой дорожке под какую-нибудь документалку. Он существенно расширил свой кругозор и подтянул физическую форму, но тоска по ускользающему времени его не покидала.
Георгий впервые испытал это чувство, будучи шестиклассником. В тот день он не пошел в школу, потому что утром по телику показывали фильм «Корона Российской империи» (наверное, составители программы решили порадовать советских детей, добрую половину которых эпидемия гриппа уложила в кровати). Георгий как раз переболел и чувствовал себя вполне прилично, но, имея в виду посмотреть фильм, немножко преувеличил слабость и головокружение, так что мама разрешила ему остаться дома.
Родители ушли, а он приник к телевизору и какое-то время завороженно пялился на экран, как вдруг почувствовал леденящий ужас, причину которого не мог сразу понять.
Сначала он подумал, что просто завидует героям фильма, их насыщенной и интересной жизни, но вскоре сообразил: все гораздо хуже. Это была острая тоска по самому себе, по бесцельно потраченному дню, который никогда не вернется. Он вдруг показался себе каким-то грязным, обрюзгшим, отвратительным и старым. К горлу подкатила тошнота, и Георгий решил срочно выбираться из этого болота, пока не увяз. Он выключил телевизор, раз и навсегда стряхнул с себя морок художественного вымысла, и когда родители вернулись с работы, застали отрадную картину: сын сидел за учебниками и пытался решить задачу со звездочкой.
Георгий стал лучше учиться, плотно занялся дзюдо, приналег на общественную работу, хотя до этого был холоден к пионерскому движению, и быстро поднялся до председателя совета дружины, успел провести эпический сбор макулатуры и металлолома и готовился стать председателем комитета ВЛКСМ школы, но тут эта могучая организация вдруг перестала существовать.
Георгий не растерялся, ибо в коммунистические идеалы не верил с детства, а в комсомоле тусовался только потому, что нравилось быть занятым, энергичным и востребованным. Они с ребятами не штудировали труды Маркса, а занимались разными полезными делами, за которые не стыдно людям в глаза смотреть при любой политической системе.
Впрочем, рано усвоив полезный урок, что идеологическую платформу могут выбить у тебя из-под ног в любую секунду, Георгий больше не совался в политику.
Исчезнувший комсомол больше не мог ему помочь с поступлением в вуз, но, к счастью, Георгий получил медаль и без труда прошел на юрфак университета, исполнив мечту отца, выпускника школы милиции.
В универе он учился так же ревностно, как в школе, и спортом занимался так активно, что однажды даже выиграл студенческое первенство. Общественная работа в те годы пришла в полный упадок, и Георгий ходил в Студенческое Научное Общество, писал статьи и собирал материалы по поручению преподавателей, в общем, жил насыщенной и полной жизнью.
Потом делал карьеру, создавал семью, стараясь, чтобы ни один день не пропадал напрасно, и все равно нет-нет да и хватала за душу холодная каменная рука.
А теперь что ж… На службе он достиг потолка, совершенно ясно, что генералом он никогда не станет и на повышение тоже не пойдет. Жена умерла, сын почти вырос, и в будущем ничего его не ждет, кроме пенсии.
Он прожил достойную жизнь, максимально использовав время, силы и способности, не только достиг высокого положения, но и совершил много хороших дел, которыми имеет право гордиться, но так не хочется чувствовать себя выброшенным из жизни! Боже, как не хочется! Акела должен промахнуться, но суть не в том, что придется уступить дорогу молодым и ловким волкам, а в том, что Акела не может схватить проносящийся мимо день. Время утекает без толку, без смысла, сколько ни клацай вокруг него зубами…
Он не думал об этом, только когда был влюблен. О, тогда он знал, зачем живет, и был так счастлив, что ни о чем не жалел и ничего не боялся. Тогда даже безделье казалось ему исполненным глубокого смысла, если рядом с любимой.
Время то давно ушло, но вдруг вернется хотя бы тень прежнего счастья, если у них с Аней все получится?
Георгий замечтался: картины будущей семейной идиллии с Анечкой представали перед его внутренним взором так ясно, что просто обязаны были сбыться. Родится дочка, такая же хорошенькая и изящная, как Аня, и любовь вытеснит из сердца безнадежность, и время станет не бессмысленно утекать, а приближать его к первой улыбке, первому шагу, первому слову малышки.
Снова придется бороздить музеи и театры и нырнуть в водоворот семейных торжеств, и снова будет ему скучно, но скука – это не тоска.
Георгий слез с беговой дорожки и отправился принять душ.
Он долго стоял под струями горячей воды, которую включил на полную мощность, громко и фальшиво пел и думал, звонить девушке или лучше просто послать ей букет цветов с романтичной записочкой. Склонялся он ко второму варианту: так получилось, что Георгий никогда не ухаживал за девушкой, и теперь ему хотелось прочувствовать, каково это.
«А целовать пока не будем», – вдруг вспомнил он скабрезный анекдот и рассмеялся.
Время утекает безвозвратно, но некуда им с Анечкой спешить.
Выйдя из ванной, он увидел, как Люся несет в комнату сына чай и тарелочку с печеньем. Георгий поморщился – «что за барство» – и остановил ее.
– Но как же, – растерялась Люся, – Алешеньке сейчас надо это.
– Что это? – хмуро спросил Георгий, недоумевая, почему Люся вообще здесь.
– Это же первое дело, чайку выпить, когда грустно, – сказала она с уверенностью, – в чае самая сила.
– Почему вы решили, что Алексею грустно?
– Ой, ну вы не женщина, не понимаете. Мальчику сейчас забота нужна и ласка. Шутка ли, мать потерял, а вы совсем его не жалеете.
– Отнесите в кухню, – скомандовал Георгий, которому совершенно не хотелось устраивать митинг в собственном коридоре, – и в дальнейшем я вас настоятельно прошу ничего подобного не делать.
– Но, Георгий Владимирович…
– Настоятельно прошу, Люся, – с нажимом повторил он, – и кстати, я сегодня не ожидал вас тут увидеть.
– Да я вчера догладить не успела.
– Ничего страшного, сделали бы в понедельник.
– Там новые дела накопятся. Хозяйство – это такое дело, чуть зевнешь и через день уже не будешь знать, за что хвататься. Да вы не волнуйтесь, я лишних денег не возьму, вы ж мне почти родные.
Георгий сдержанно кивнул, и вдруг стало неприятно, что Люся видит его в халате и с мокрыми волосами. Не настолько они все-таки родные.
– У меня ж тоже сердце не каменное, – вздохнула Люся.
Георгий молча вернулся к себе и оделся, с досадой думая, что обидел домработницу. Разве можно порицать человека, когда он близко к сердцу принимает чужое горе и хочет помочь?
Люся работала у них в семье много лет, Георгий уж и со счету сбился. Карина всегда употребляла глагол «служит», а не работает, и он действительно подходил гораздо лучше. В истории семей Люси и Карины сквозила тень какого-то книжного благородного служения.
Отец Карины Александр Корсунский был главным прокурором области, а мать до перестройки трудилась судьей, но как только стало можно, основала адвокатскую контору и замечательно преуспела в своем бизнесе. При такой насыщенной жизни не до быта, и много лет в семье служила Галина Федосеевна, расторопная баба, красивая монументальной русской красотой.
Георгий до сих пор с восторгом вспоминал, как она делала тесто для пельменей: брала доску, насыпала горку муки, выливала туда яйцо, еще что-то и начинала рубить ножом, так что через несколько минут непостижимым образом появлялся упругий шар.
Юридическая фирма тещи приносила солидный доход (Георгий предпочитал думать, что дело обстоит именно так, и тесть-прокурор тут ни при чем), семья переехала в загородный дом, обзавелась целым штатом прислуги, а Галина Федосеевна стала кем-то вроде дворецкого.
Когда Георгий женился и родился сын, на семейном совете было категорически решено сделать все, но не допустить, чтобы Карина попала в кухонное рабство. Она – умненькая девочка, с перспективами, и совершенно не обязана хоронить себя среди кастрюль и подгузников.
Чтобы этого не произошло, на помощь молодой семье была командирована Галина Федосеевна. Она приходила три раза в неделю и здорово освободила их от быта. Георгию было немного неловко перед другими молодыми семьями, которые прекрасно справлялись самостоятельно, а потом он привык, и даже то, что услуги Галины Федосеевны оплачивали родители Карины, со временем почти перестало его смущать.
