Мария Воронова
Второй ошибки не будет
И все-таки нет. Я предлагаю перейти к делу.
– Ах, Инночка, проблемка пустяковая, – смеется начальница и тщательно закрывает дверь, – нужно всего лишь слегка поправить ваше заключение по той аварии.
Я делаю виноватое лицо, вспоминая, где могла напортачить. Вроде бы все по шаблону написала, данные перепроверила… Работа у меня скучная и однообразная, но я стараюсь, потому что это единственное, чем я могу еще чуть-чуть гордиться.
– Совсем капельку, – журчит Алина Петровна, – надо просто написать, что в крови пострадавшего не содержится следов алкоголя.
– Простите? – Я не так уж сильно удивлена этим предложением, но изображаю сильнейший шок, как викторианская старая дева, случайно увидевшая обнаженного мужчину.
– Ах, Инночка, не надо так остро реагировать, – начальница дарит мне одну из самых ослепительных своих улыбок, – просто вместо двоечки поставьте нолик, и все. Нужно, чтобы бедняга оказался трезв.
– Но анализ показывает, что он был пьян, как сапожник.
– Тише-тише, Инночка, успокойтесь и поймите, что это необходимо сделать.
– Вы предлагаете мне сознательно сфальсифицировать результат экспертизы? – теперь я изображаю праведное негодование и, в общем, не так уж сильно наигрываю.
– Ах, Инночка, здесь задействованы серьезные, можно сказать, политические интересы. Вам трудно это понять, вы исполнитель, а я руководитель и вижу всю картину в комплексе.
– Зато я вижу два промилле алкоголя, и долг запрещает мне сделать вид, будто я их не вижу.
Алина Петровна хмурится:
– Не получается у нас разговора, Инна Александровна.
– Не получается.
– Вы ведете себя, как ребенок. Ну хорошо, если вы не видите дальше своего носа, я скажу, что поддержка на таком уровне откроет большие возможности перед всем нашим отделением.
Я пожимаю плечами.
– Да, это и новое современное оборудование, и научная работа, в конце концов, новое здание. Все это у нас появится, если вы поправите в заключении одну-единственную цифру.
Знаю, что не стоит, но не могу удержаться:
– А зачем нам новое современное оборудование, если мы будем в заключениях писать не то, что есть, а то, что надо? Пишущими машинками обойдемся.
Начальница морщится и поправляет свою безукоризненную прическу.
– Ах, как все-таки с вами трудно, Инна Александровна! Видимо, придется вам напомнить, что вы – моя подчиненная и обязаны выполнять мои распоряжения.
Господи, как же хочется запустить руку в безупречную прическу и приложить эту самодовольную рожу об стол… Раз пятнадцать, пока нос не встретится с затылком. Сил у меня хватит. Видение настолько сладостное, что я на несколько секунд выпадаю из действительности, смакуя его.
– Что вы молчите? Согласны?
– Что? – вздрагиваю я. – Ах, да. Да-да, Алина Петровна. Все сделаю, только пишите приказ.
– В смысле?
– Вы же начальник, вот и пишите: я такая-то такая-то, приказываю такой-то и такой-то сфальсифицировать результаты экспертизы по делу такому-то. Срок исполнения – сегодня. Контроль за исполнением приказа оставляю за собой. Впрочем, вы, руководитель, лучше меня должны знать, как это делается. Обещаю, что, как только получу приказ, немедленно его исполню, буквально в ту же самую секунду.
– Вы издеваетесь надо мной?
Улыбаюсь как можно простодушнее и развожу руками:
– Что вы, Алина Петровна… Как можно?
– Вы обязаны делать то, что я говорю, – чеканит начальница, – а поучать меня вы никакого права не имеете.
Она думает, что это звучит внушительно и грозно, поэтому я опускаю глаза.
Алина Петровна подходит ко мне ближе и шипит в самое ухо:
– Предупреждаю, или вы сделаете, что я говорю, или очень сильно пожалеете.
Я молча выхожу из кабинета. Навык сожаления о своих поступках и упущенных возможностях развит у меня очень сильно, поэтому я не боюсь ее угроз. Подумаешь, в общей куче я эту свою ошибку даже не замечу.
Весь день размышляю, не лучше ли сделать, как говорит Алина Петровна? В конце концов, если бы меня попросил о таком прежний начальник, то… Задумываюсь, согласилась бы я или нет, и успокаиваюсь только, когда понимаю, что Олег Иванович ни при каких обстоятельствах не предложил бы мне подобного. Если бы уж совсем край, то сам бы взял грех на душу.
С другой стороны, кому хуже от того, что пострадавшего признают трезвым? Вот если бы наоборот, трезвому нарисовать среднюю степень опьянения, тут да, а так-то…
Благое дело сделаю, принесу успокоение родным и, как утверждает Алина Петровна, пользу нашей лаборатории. Ответственная руководительница и заботница о подчиненных хочет чужими руками жар загребать, потому что если все откроется, то в тюрьму сяду я, а она ничего не знала.
Нет, не буду ничего исправлять. Профессиональная честь – единственное, что у меня осталось в этой жизни, если я и ее пущу на ветер, как все остальное, то можно сразу в петлю.
По дороге домой притормаживаю возле кондитерского отдела. Нечего мне там делать, но надо же как-то вознаградить себя за пережитое волнение, поэтому захожу внутрь и покупаю небольшой квадратный тортик с розочками. В программе телевизора сегодня вечером заявлен хороший фильм, буду смотреть его под чай с тортом, и хоть полтора часа отдохну от глухой ненависти, бесплодных сожалений и смутных тревог.
Дома переодеваюсь в любимый фланелевый халат, ставлю чайник и, пока он закипает, пробегаю глазами по книжным полкам. Фильм начнется только через час, а пока единственное спасение от беспросветности бытия – это книга.
Смотрю на корешки, но ничего не вдохновляет. Вздыхаю. Нет мужа – значит некому собрать двадцать килограммов макулатуры, чтобы получить талон на хорошую книгу, и подруг нет, обмениваться не с кем. Тоска…
Вдруг раздается резкий звук. Черт, ко мне так редко ходят гости, что я не сразу соображаю, что это дверной звонок. Я заглядываю в глазок, и сердце екает. На площадке нетерпеливо переминается с ноги на ногу Мануйлов, дражайший супруг Алины Петровны. Когда-то я мечтала об этом, но сегодня слишком хорошо понимаю, зачем он здесь, поэтому отбрасываю мысль переодеться и открываю прямо так, в халате.
Войдя, он озирается и тяжело вздыхает. Красивое лицо мудро, печально и доброжелательно. Я выдавливаю из себя ностальгическую улыбку, хотя знаю, что единственное, что он сейчас испытывает, это сожаление, что проблему нельзя обсудить по телефону.
– Ничего не изменилось, – произносит он, садясь на старый венский стул.
Я остаюсь стоять. Делиться с ним своим тортиком не собираюсь.
Выдержав эффектную паузу, гость насупливает брови, отчего становится особенно похож на артиста Тимоти Далтона из многосерийного фильма «Джен Эйр», который недавно показывали по телевизору.
– Что это за выходки ты себе позволяешь? – сурово спрашивает он.
Пожимаю плечами.
– Алина – твоя начальница, нравится тебе это или нет, и ты обязана делать то, что она говорит.
– Извини, но в данном случае это не работает. Она может поручить мне провести экспертизу, при соблюдении определенных правил может приказать мне сделать это сверхурочно, может по производственной необходимости перевести меня на другую работу, словом, довольно много всякого Трудовой кодекс позволяет ей со мной сделать, но влиять на результат экспертизы она не может никак, уж прости. Тут я должна довериться биосредам и реактивам.
Мануйлов закидывает ногу на ногу, глядит на меня исподлобья и бурчит, что не надо притворяться дурой и объяснять ему прописные истины.
Я пожимаю плечами и не понимаю, больно мне или нет. Вроде что-то ноет, как старые шрамы на непогоду, но не тянет даже на тень былых страданий.
– Ты где вообще живешь? В хрустальном замке?
– Как сам видишь, нет.
– Так какого черта выделываешься, как вошь на гребешке? Можно подумать, ты ни разу не мухлевала с результатами!
– Ни разу.
– Да ладно! – Он смеется, раздельно выговаривая каждое «ха», будто выбивает азбуку Морзе, – никогда в это не поверю.
– Дело твое.
– Ты вообще понимаешь, какие это люди и что они с нами сделают, если мы не пойдем им навстречу?
Я смеюсь:
– Да? И как, интересно, они собираются сделать мою жизнь еще хуже, чем сейчас? Лично мне такой способ неведом.
– Будешь дальше выделываться, так немедленно узнаешь.
– Слушай, дорогой, – говорю я, – ты так хорошо по мне проехался, что уверяю тебя – даже если меня расстреляют, будет только лучше.
Мануйлов морщится:
– Знаешь что, Иннуля, не надо песен! Мы оба знаем, кто из нас виноват.
Пожимаю плечами. Видимо, имеюсь в виду я, что ж, ничего нового. Одинокие люди всегда сами во всем виноваты. Мой гость шарит по карманам и, не спросясь, закуривает. Я молча смотрю, как он привычным, машинальным жестом подвигает к себе хрустальную пепельницу. Да, она стоит там же, где и шесть лет назад, я не выкинула ее и не разбила, хотя сама не курю. Он закидывает ногу на ногу, стул под ним тоскливо скрипит. Потяжелел седок, заматерел…
– Сейчас не время сводить старые счеты, – бросает Мануйлов между затяжками, – и от твоего ослиного упрямства пострадаешь, кстати, прежде всего ты.
– Спасибо за заботу, но не волнуйся обо мне. Я привыкла к неприятностям.
– Значит, нет?
– Нет.
Мануйлов с силой тушит сигарету в моей пепельнице и встает. Глаза белеют, лицо искажается. Он гневлив, я помню.
Он подходит близко, как для поцелуя, и смотрит сверху вниз.
– Значит, так! Завтра ты пойдешь на работу и напишешь то, что тебе говорят, – шипит он.
Я смотрю, как в уголках его рта мелко пузырится слюна, и думаю, что нужно обещать все что угодно лишь бы только он ушел, но какой-то черт толкает меня под руку, и я говорю, что фальсифицировать заключение не стану.
– Да что ты о себе возомнила, корова! – орет Мануйлов. – Ты никто и звать тебя никак. Завтра передадим другому эксперту, а тебя пинком под зад.
Я делаю вид, что смеюсь:
– Простите, а у нас разве вернули крепостное право?
– Для таких как ты и не отменяли его, уж не сомневайся. Три опоздания, и полетишь по статье, а мы еще тебя дерьмецом польем так, что никуда в приличное место на работу не возьмут.
Мануйлов успокаивается, снова опускается на стул и закуривает новую сигарету.
– Вывела меня, дура!
– Тебя сюда никто не звал.
Обида легонько колет мелкими иголочками, как бывает, когда восстанавливается кровоток в замерзших руках или ногах, но я знаю, что поддаваться ей нельзя. Не дай бог выйти из равновесия, встретиться лицом к лицу с собой и понять, как чудовищно ты изуродовала своими собственными руками свою собственную единственную и неповторимую жизнь. Если осознать, что с тобой на самом деле происходит, то рухнешь в бездну, на дне которой или самоубийство, или беспросветный алкоголизм, что по большому счету тот же суицид, только растянутый во времени.
Нет, если думать, вспоминать и сердиться, то пропадешь. Только апатия и чай с тортиком, ибо единственное спасение – это анабиоз.
– Господи, какое счастье, что я на тебе не женился, – вздыхает Мануйлов, – а ведь хотел.
– Не ври!
– Хотел, но, слава богу, вовремя понял, что с тобой что-то не так.
– И что же? – спрашиваю, хотя ясно, что не надо.
Мануйлов смеется:
– Да ты в зеркало на себя посмотри! Раскисшая баба! Ну что ты лезешь со свиным рылом, что строишь из себя, я же помню, что ты дерьмо готова была жрать с лопаты ради лишнего рубля, а тут вдруг принципиальность взялась не пойми откуда.
Нет, нельзя его слушать, он специально так говорит, от злости.
Тем временем Мануйлов достает из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынимает оттуда розовую купюру:
– Хочешь?
– Убери.
– Ты же за копейку удавишься!
– Ничего подобного.
– Неужели? А что ж магнитофон мне не отдала? Кстати, я через полгода уже купил новый, так что не думай, что ты сильно меня тогда уела.
Точно, магнитофон, серебристый «Шарп», чудо техники, последний на тот момент писк моды, лежит у меня в дальней кухонной тумбочке вместе с тяжелой латунной ступкой, туркой и формочками для печенья. Это утварь для семейных людей, поэтому тумбочка не открывалась уже много лет.
Тогда я думала, что он откладывает деньги на нашу свадьбу, а он купил магнитофон и женился на Алине Петровне.
Я не отдала «Шарп» не потому, что он был куплен на мои средства, хотя, в сущности, дело обстояло именно так, все бытовые расходы лежали на мне, нет, я притырила его из совсем других соображений. Все было сказано, точки над «и» расставлены жестко, но я почему-то надеялась, что он придет за магнитофоном и тогда я найду какие-то волшебные слова и смогу уговорить его остаться.
Это японское техническое чудо, приобретенное у какого-то морячка, было моим последним шансом на счастье.
Не сработало. Так, может, швырнуть его Мануйлову в лицо?
– Ну что, – скалится он, – вижу, разгорелись глазки. Может, мало десятки?
Пожимаю плечами. Главное сейчас – не поддаваться, не думать, что в его словах есть хотя бы доля правды.
– Могу дать и четвертной, я человек не бедный.
Ему весело, я помню, что после вспышек ярости у него всегда приподнятое настроение.
– Посиди, я сделаю тебе кофе, и поговорим, как взрослые люди.
Я выхожу на кухню.
Сквозь тонкую стенку слышу, как Мануйлов расхаживает по комнате, напевая себе под нос. Вот и появился повод открыть забытый шкафчик с утварью для семейных людей. Половицы скрипят у него под ногами, а я, гремя посудой, стараюсь приготовить кофе именно так, как он любил, крепкий, с щепоткой соли и перца, и снять с огня за миллисекунду до закипания.
Интересно, варит ли ему кофе Алина Петровна?
Маленькую чашку костяного фарфора беру из серванта в комнате, заодно прихватываю шаль, потому что от волнения меня всегда знобит.
– Итак, ты готов заплатить за нужный тебе результат? – ставлю кофе на журнальный столик. – По-прежнему без сахара?
Он берет чашку и делает маленький глоток:
– Что ж, неплохо. Хотя бы кофе варить ты еще не разучилась.
– Спасибо, – я кутаюсь в шаль, – давай к делу.
– Так я все сказал. Четвертной билет устроит?
– То есть ты даешь мне двадцать пять рублей, а я рисую нолик вместо двух промилле в экспертизе крови Воскобойникова?
– Ну да, – Мануйлов раздраженно пожимает плечами, – или так, или получаешь крупные неприятности.
– Непростой выбор, – улыбаюсь я.
Мануйлов говорит, что думать тут нечего, и требует, чтобы завтра в одиннадцать часов готовое заключение лежало на столе у Алины Петровны.
Я молча протягиваю руку и забираю у него двадцать пять рублей не столько потому, что люблю деньги, сколько потому, что их любит он.
Оскорбления мои на него не действуют, так хоть по кошельку ударю, и то хлеб.
Раз он так легко расстался с деньгами, значит, рассчитывает получить за эту экспертизу что-то очень важное, ибо я никогда не поверю, что им движет светлое желание укрепить в сознании народа веру в непогрешимость его вождей.
Интересно, что обещали дружному семейству? Повышение по службе или путевку за границу? Или улучшение жилищных условий? Что-то очень серьезное, иначе Мануйлов сюда не приперся бы.
Закрываю дверь за неожиданным визитером, смотрю на часы. Фильм начнется через пять минут, слава богу, я ничего не пропустила. Гад Мануйлов не заставит меня отказаться от моих вечерних планов. Ставлю чайник, несу тортик к своему любимому креслу перед телевизором. Сладкое вкупе с интересным неплохо заглушают гнев и тоску, на себе проверено.
Главное сейчас – не смотреть на себя его глазами. Не думать о том, что я никто и звать меня никак, потому что это правда. Как там в романе «Мастер и Маргарита»? «Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия». Хочется спросить: ах, Пилат, что ты знаешь о бессилии, если никогда не был простой советской женщиной средних лет?
Сентябрь
Худшие опасения Ксюши сбылись на следующее же утро. Обычно первые красавицы класса Лена с Олей и примкнувшая к ним упакованная Киса даже не смотрели в ее сторону, но сегодня бросились ей навстречу, как только она вошла в класс.
– Здравствуйте, настоящая комсомолка, – воскликнула Лена, восторженно всплеснув руками, – как вы только до нас снизошли?
– Девчонки, да я просто… – пробормотала Ксюша, но ее перебила Киса, согнувшись в поклоне, как это делают мужики в мультфильмах по мотивам русских народных сказок.
– Исполать тебе, героиня!
– Взошла путеводная звезда, – засмеялась Оля, – ой, а где же ваша повязка с красным крестом и полевая сумка?
Ксюша огляделась. Остальные ребята молчали, но видно было, что им весело и они ждут, когда девочки скажут что-нибудь еще смешное.
– А может, вы не санинструктор, а ППЖ?
Все засмеялись. Ксюша не знала, что такое ППЖ, но догадалась, что что-то обидное.
Дернув плечом, она прошла мимо девочек и села за свою парту.
Начался скучный урок обществоведения. Учительница будто сама понимала, какая тоска ее предмет, поэтому не слишком налегала на дисциплину, и два друга с третьей парты, Дима и Паша, всю первую половину урока что-то рисовали, пригибаясь от смеха к парте, а потом пустили по рядам листочек, на котором, когда он достиг соседней парты, Ксюша, присмотревшись, узнала себя. Она была изображена ползущей по полю боя почему-то в сетчатых чулках и с вытянутыми трубочкой красными губами, а из гимнастерки вываливалась такая пышная грудь, какой у Ксюши отродясь не было, и в будущем тоже не приходилось рассчитывать на подобное великолепие.
Еле сдерживая слезы, Ксюша попыталась убедить себя, что картинка не слишком обидная и вообще это ненадолго, скоро появится что-то более интересное, и о ней снова забудут. И вот когда поверить в это почти удалось и забрезжила надежда на спасение, в ту же секунду открылась дверь, и в класс величественно, как авианосец, вплыл директор собственной персоной, а секретарь комсомольской организации и пионервожатый держались у него в кильватере. В руках директор держал букетик красных гвоздик.
Все нехотя и разрозненно встали, грохоча стульями.
– Садитесь, ребята, а ты, Ксюша, подойди сюда, – повелел директор.
Она вышла к доске на ватных ногах.
Директор с чувством пожал ей руку, вручил цветы и произнес небольшую речь о том, как он рад, что вверенная ему школа воспитала такую замечательную и героическую девочку, как гордится Ксюшей и уверен, что ее, смелую, сообразительную и отзывчивую, ждет большое будущее.
Речь была очень хорошая, и Ксюша, ей-богу, прониклась бы, если бы не знала, как ей это «слово отзовется».
– Я благодарен тебе не только как педагог, но и как автолюбитель, – улыбнулся директор почти совершенно по-человечески, – ведь гораздо приятнее ездить, когда знаешь, что есть на свете люди, готовые прийти на помощь в критический момент. Молодец, Ксюшенька! Так держать!
Директор положил руку ей на плечо, и Ксюша чуть не расплакалась от неловкости. Директор был глыба, матерый человечище, что-то такое из области мифологии, титан и гиперборей (Ксюша не сильно знала, кто из них кто), и видеть, что этот исполин сошел с пьедестала и превратился в обычного добродушного дядечку ради такой ничтожной козявки, как она, было страшновато.
Секретарь комсомольской организации и вожатый тоже пожали ей руку, затем делегация удалилась так же величаво и в том же порядке.
Листок с карикатурой на нее возобновил свое неумолимое движение по рядам. Еще две парты, и он попадет в руки Вани Корнеева, и тогда… Плохо тогда.
Учительница, ласково улыбаясь, проводила Ксюшу к ее парте, а цветы поставила в вазу, чтобы не завяли.
Это было Ксюше все равно. Главное, что она сейчас окончательно опозорится в глазах Вани, и это будет конец, потому что Корнеев – ее первая любовь.
Строго говоря, не совсем первая. Впервые она влюбилась еще в седьмом классе в мальчика на три года старше. Сердце екало, когда она его видела, а он даже не подозревал не только о ее чувствах, но и о том, что вообще на свете существует человек по имени Ксюша Кругликова.
Она мечтала, как вдруг в один прекрасный день он наконец ее разглядит и тоже влюбится, как и она в него. Описаны же, черт побери, такие явления в мировой литературе, и фильмов вон сколько на эту тему, за всю жизнь не пересмотришь. Она смогла, а он почему нет? Всем же известно, что красавицы – дуры, эгоистки и вообще ненадежные люди, настоящие мужчины выбирают скромных девушек, мама так прямо не устает повторять этот тезис. А вдруг оно и правда так?
Сердце замирало от сладких видений, но время шло, и ничего не происходило. Мальчик закончил школу, оставив Ксюше свой светлый образ для упоительных фантазий, которые, как она теперь знала, никогда не воплощаются в реальность.
Иногда она встречала его на улице, не совсем случайно, потому что старалась ходить через квартал, где он жил, и душа все так же трепетала в ожидании чуда. А он все так же смотрел сквозь нее. Ксюша читала новеллу Цвейга «Письмо незнакомки» и представляла себя на месте героини, и думала, что могла бы так же самоотверженно служить предмету своей любви, потому что прекраснее этого ничего нет, но прошел еще год, и пришла пора взрослеть, то есть понимать, что жизнь – скучная и тяжелая штука, в которой великая любовь начинается вымученной свадьбой «по залету», а кончается разводом и дележкой имущества.
Мальчик попадался на улице все реже и постепенно выветрился из Ксюшиной головы, и она сначала обрадовалась освобождению из плена страсти, но очень скоро оказалось, что без любви жизнь какая-то неполная. Ксюша огляделась, и лучшим юношей, по которому приятно страдать, показался ей Ваня Корнеев, новичок, в этом году переехавший с семьей из Благовещенска.
Если Ксюша за десять лет не смогла стать в школе сколько-нибудь заметной девчонкой, то Ваня завоевал популярность за десять минут. Очень красивый парень, он чем-то напоминал артиста Столярова, только артист Столяров такой прямо хороший-хороший, что и на человека не очень похож, а в Ване чувствовалась чертовщинка, адская глубина. Уже этого бы хватило, но Ваня еще и прикинут был круто, и кандидат в мастера спорта по большому теннису. О ком мечтать, как не о нем?
Ксюша поежилась, глядя, как листок неумолимо подползает к Ваниной парте. Ребята разглядывают, хихикают, что-то подрисовывают, наверняка унизительное и неприличное.
Хоть бы учительница отобрала, но она, как всегда, делает вид, что ничего не замечает, долдонит свой бред про господство финансовой олигархии, Ксюша понятия не имела, что это такое и вникать не собиралась.
Конечно, надеяться на взаимность глупо. Ваня сразу начал тусоваться с нормальными ребятами, Ксюша для него никто, но с этой ролью она давно смирилась. Но господи, так не хочется превращаться в объект насмешек! Пусть бы не замечал, лишь бы не ржал!
Она с замиранием сердца следила, как листок неумолимо доползает до Ваниной парты. Вот сидящая перед ним Киса обернулась и, подмигнув, передала ему листок. Ваня взглянул и вдруг сложил его и спрятал в карман.
Ксюша едва не застонала вслух. Теперь Ваня будет долго над ней глумиться. Сам посмотрит, а потом покажет друзьям из своей теннисной секции, смотрите, какая у нас в классе учится сумасшедшая. Та самая дебилка, про которую в телике рассказывали.
Ох, лучше бы она тогда на автобусе поехала!
Остаток дня прошел ужасно. Девчонки не унимались, называли ее «ваше геройшество» и «ваше комсомольшество», Киса на перемене склонилась в реверансе: «Там в сквере статуя вам свой постамент уступила, не желаете ли занять?»
Острили про мемориальную доску и бюст на родине героя, каковой из-за величия Ксюшиного подвига сделают не нулевой, а четвертый размер.
Ксюша отмалчивалась. Если бы Ленка была рядом, а не на спортивных сборах, вдвоем они нашли бы, что ответить, но сама она не могла придумать ничего достойного, сил хватало только не расплакаться.
На большой перемене захотелось поесть, но Ксюша не пошла в столовую. Еще неизвестно, даст ли мама денег на новый фартук, и лучше сэкономить, а, главное, ребята наверняка устроят представление из покупки ею коржика. Не стоит рисковать.
Во время перемен полагалось гулять по коридору. На втором этаже, где малышня, стоял ор и броуновское движение, а на третьем старшеклассники чинно наматывали круги, объединившись в пары и тройки. Без Ленки Ксюше ходить было не с кем, а в одиночку это бы выглядело совсем ужасно, поэтому она подпирала подоконник и думала, не перейти ли в другую школу. В Ваню она, конечно, влюблена с первого взгляда, но, с другой стороны, знакома с ним всего неделю, наверное, получится забыть. Все равно она для него клоун несуразный, бесноватая дура.
Перейти в новую школу, где не знают, как она отличилась, и не станут издеваться. Хорошо бы, но мама не позволит, потому что выпускной класс. Надо готовиться к поступлению и получить хороший аттестат. Здесь учителя нормально к тебе относятся, четверку всегда выведут, а в другой школе еще неизвестно… Здесь английский, а там что? В общем, нечего и думать о переводе, надо терпеть. Железное правило такое – если не реагируешь на насмешки, то тебя оставляют в покое в два раза быстрее.
Главное, почаще проверять спину, чтобы не приклеили какой-нибудь гадостный плакатик. И купить уже нормальный черный передник, а не рассекать, как белая ворона.
Тут Ксюша вспомнила, как в новостях недавно говорили, что появилась новая школьная форма для старшеклассниц. Не дурацкое платье, а синие костюмы в двух вариантах, классический и спортивный. В первом юбка и пиджак, во втором – юбка и куртка с пояском и множеством карманов, кажется, такие называются френч. Пока это на стадии эксперимента, но форма уже продается в магазинах. А если попросить у мамы вместо фартука купить такой комплект? А у бабушки одолжить под него любимую блузку с кружевным бантиком и так явиться в школу? Сразу все забудут, что она настоящая комсомолка и геройская героиня.
План, конечно, утопический, но ради восстановления репутации стоит рискнуть.
Вернувшись домой, она сделала генеральную уборку, вылизала до блеска плиту и сковородки, надеясь, что это существенно повысит шансы на субсидию, а после для гарантии взяла бидон и банку под сметану и отправилась в гастроном. Пока стояла в очереди, репетировала разговор и продумывала доводы, способные убедить маму, что форма нужна не из дурацкой прихоти, а по-настоящему. Достойных аргументов не нашлось, и Ксюша решила уповать на «ну пожалуйста-пожалуйста», но, войдя в квартиру и увидев лица мамы с бабушкой, сразу поняла, что о новой форме нет смысла даже заикаться.
Замогильным голосом мама сообщила, что звонил человек, который представился следователем и хочет поговорить с Ксюшей насчет аварии, а бабушка заметила, что до сих пор их семья не имела ничего общего с правоохранительными органами и что подобная бойкость девушку не красит. Они хотели бы оградить Ксюшу от этого ужасного опыта, но следователь был очень настойчив. Одна надежда, что Ксюша наконец поймет – никогда не нужно лезть, куда тебя не просят.
Ноябрь
Федор лежал на кровати поверх покрывала и смотрел, как за окном льет черный ноябрьский дождь, мелкий, скучный и безнадежный. Солнце давно зашло и опустились сумерки, тяжелые, как асфальт. Стемнело, но он не зажигал света. Так, в сумраке, среди неясных очертаний, легче было предаваться самому бесполезному занятию на свете – представлять то, что могло бы быть.
Он думал, что сейчас животик у Глаши уже стал бы немножко заметен, и он бы подолгу держал на нем ладонь, в ожидании, пока малыш шевельнется, и они гадали бы, кто там, мальчик или девочка, и спорили, как назвать.
На глаза накипали едкие слезы, и тут же в голову непрошеными вторгались мысли о том, как меняется человеческое тело после смерти. Федор гнал их от себя, но ужасные видения вновь и вновь вставали перед глазами.
Дверь спальни слегка приоткрылась.
– Федор, ты не спишь? – тихонько спросила Татьяна.
– Нет.
– Как ты себя чувствуешь? Может, что-нибудь принести?
Он сел, зажег свет и сказал, что с ним все в порядке.
Жена тихонько подошла и села на край кровати. Федор прикрыл глаза и почувствовал на своем плече легкое прикосновение ее руки.
– Ты все-таки скажи, если я чем-то могу помочь, – негромко проговорила Татьяна.
– Да чем тут поможешь…
– Ну да. Время только если, и то навряд.
– Ты прости меня, Таня, что так вышло.
В неверном свете уличного фонаря Федору показалось, что она улыбается.
– Не за что прощать. Я не сержусь на тебя, Федя.
– Правда?
– Конечно. Я знаю, что ты меня никогда не любил.
– Почему?
– Знаю, и все.
– И за это прости.
– Я тоже тебя не любила.
– Правда?
– Да.
Федор сел на кровати:
– А зачем тогда замуж за меня вышла?
Татьяна пожала плечами и усмехнулась:
– От стыда и отчаяния. Мне было все равно куда, хоть к черту в зубы.
– Почему?
– Федя, я принесла в подоле, как ты думаешь, родители простили мне такой позор? Как же, девочка из такой семьи и вдруг мать-одиночка! Папа еще ничего, а мама вела себя со мной как с последней шлюхой. Самоубиться я не имела права из-за Ленки, уйти из дома боялась из-за нее же, оставалось два варианта – или психушка, или ты.
– Да, нелегко тебе пришлось. А я-то думал, что понравился тебе.
– Вообще нет.
– Нисколечко? Я же красивый.
Татьяна покачала головой:
– Ты мне показался мрачным, напыщенным и невоспитанным дураком.
– Спасибо.
– Как есть. Но это было не важно, главное, что, выходя за тебя, я из паршивой овцы и позорной бабы превращалась сразу в уважаемую матрону, а уж кто ты там, какой ты там – плевать с высокого дерева. И потом…
Татьяна вдруг опустила глаза и махнула рукой.
– Что потом, Танюша? Скажи.
– Потом главное было удержать тебя не ради тебя, а ради положения замужней женщины, а когда стало понятно, что у меня не получается родить тебе, я каждый день ждала, что ты уйдешь и я снова упаду на дно, где в качестве брошенки буду полной ложкой хлебать презрение и фальшивую жалость.
– Прости…
– Да ты-то в чем виноват? – Татьяна засмеялась. – Это я жила в страхе, как дура, а когда ты попал в аварию, то даже не знаю, как сказать, будто озарило, что ли… Прозрением бы назвала, если бы это не звучало так пафосно. Короче, я внезапно поняла, что очень мало чем могу в этой жизни управлять. Как ты ни старайся, а мир сильнее, и невозможно защитить любимых от всех его опасностей и соблазнов. И любить себя тоже не заставишь, так что остается? Только молиться за вас, вот и все.
Федор молча смотрел в окно. Ветер усилился, гудел, громыхала старая жестяная крыша на сарае. Скоро должен перестать идти дождь, выпадет снег, слегка присыплет асфальт и фасады, ляжет узкими гирляндами на карнизах и сразу растает – но ждать зиму станет уже веселее. Таня права, у любви слабые руки, ничего она не может ими сделать. Долг может, а любовь – нет.
– Если уж у нас зашел такой откровенный разговор, – усмехнулась Татьяна, – то должна тебе признаться, что я действительно на какой-то момент подумала, что было бы лучше, если бы ты погиб.
