Мария Воронова
Эхо первой любви
Мы совсем забросили учебу, ибо все наши помыслы были направлены только на то, чтобы побыть вдвоем. Мы сбегали с уроков и шли ко мне или к нему, а если днем нам никак не удавалось соединиться, то мы скитались по улицам, хищно высматривая любую норку, чтобы юркнуть туда. Не знаю, как теперь, а тогда в Петербурге было много местечек, подходящих для озабоченных подростков, и, думаю, мы испробовали все.
Я спокойно относилась к возможности забеременеть и, думаю, в глубине души даже хотела, чтобы наша любовь воплотилась в новую жизнь. Дети – самое важное, а все остальное как-нибудь да образовалось бы. Но мой возлюбленный был очень осторожен, несмотря на молодость и страсть. Говорил, и так чувствует себя виноватым, что лишил меня первой брачной ночи в полном смысле этого слова, так уж пусть дети родятся как положено. Врал, конечно, а я, дурочка, только больше восхищалась его благородством.
Я таяла, исчезала в своем счастье и никогда не думала о том, что все может в одну секунду измениться. Мой возлюбленный стал частью меня, и предположение, что он меня покинет, казалось таким же абсурдным, как то, что у меня без всяких причин внезапно отвалится голова. Мы – одно целое отныне и навек, и ни разу я в этом не усомнилась.
Наше будущее виделось мне все яснее. Главное – уехать, вырваться из душного мира обыденности и рабства, который только и ждет, чтобы засосать нас. Пожениться мимоходом, без всяких церемоний, и переживать бедность, как приключение, растить детей… Я ничего не боялась и, предвидя удары, которые может нанести нам жизнь, знала, что выстою перед любым из них. Только судьба – большая выдумщица и опытный боец, она бьет туда, где ты чувствуешь себя полностью защищенной.
Не знаю, кто виноват в том, что случилось дальше. Я просто не знала, что школа – это всего лишь инкубатор, там не происходит ничего настоящего, а только тренировка и обучение, репетиция перед жизнью. Я думала, что живу, а на самом деле дозревала в скорлупе иллюзий.
Кто виноват, что мой мальчик думал иначе и решил оставить меня в школьном прошлом, как учебники и старые тетрадки? Может быть, родители сказали ему, что «мужчине надо перебеситься», или «детская любовь – это несерьезно», или вместо этих расхожих штампов какими-нибудь более оригинальными словами внушили ему, что сильное и чистое чувство к юной девушке смешно и нелепо, а похоть и пьяное валяние по чужим кроватям – это да, это настоящая достойная жизнь. В самом деле, как стать образцовым рабом без секса и алкоголя? А разве могут рабы допустить, чтобы у них вырос свободный человек?
До сих пор не знаю, почему мы расстались. Он испугался ответственности? Понял, что мир населен женщинами, которым он стал теперь интересен? Так или иначе, но он исчез из моей жизни, а я поступила в институт.
Странно, как судьба отнимает у нас все, что мы страстно любим и желаем, и осыпает дарами, к которым мы совершенно равнодушны. В этом правиле почти не бывает исключений. Иногда мне становится даже смешно, настолько моя настоящая жизнь не похожа на ту, о которой я мечтала. Диаметрально противоположна, как снимок и негатив.
Я поступила на филфак, исполнив этим чью-то чужую мечту. Купила тетрадки. Родители расщедрились мне на новые джинсы – как раз тот стиль, к которому я всегда питала отвращение.
В общем, жизнь повернула в совершенно другое русло, но она продолжалась.
Долго не могла я ходить мимо дома моего возлюбленного, и вообще в городе оставалось мало мест, откуда бы на меня вдруг с острым ножом не могли выпрыгнуть воспоминания. Я даже выходила из дома на десять минут раньше (настоящий подвиг для студентки), чтобы сесть в метро на другой станции, а не на нашей, где все эскалаторы прекрасно помнили наши поцелуи.
Так продолжалось почти всю мою первую студенческую осень. Закатилось румяное осеннее солнце, опала и раскисла золотая листва, и ноябрь запечатал небо свинцом, только тогда я вспомнила, что свободна и должна бы понимать разницу между любовью и дурной любовной зависимостью.
Я заставила себя после занятий поехать прямо к его дому. Посмотрела на внушительную железную дверь парадного. Потом прошла одна нашим секретным путем, постояла на том перекрестке, где мы обычно встречались.
Помню, шел дождь, и я продрогла до того, что не чувствовала пальцев ног, и на душе было тоскливо и горько, но я заставила себя понять, что счастье больше не вернется. И что это не повод отменять свои планы.
В субботу Зиганшин натопил баню, устроив такой знатный пар, что даже немного испугался за Льва Абрамовича. Но дед только фыркнул: «Спокойно, сынки» – и нырнул на полок быстрее их с Максом. Руслан стеснялся своего увечья и никогда не приезжал париться, как бы Зиганшин ни заманивал его.
Вдоволь нахлестав друг друга вениками, они выпили огромное количество зеленого чая и поговорили о всяких пустяках. Лев Абрамович вскоре начал клевать носом и пошел к себе, а Голлербах с Зиганшиным как настоящие сибариты развалились в креслах перед телевизором.
Незадолго до этого Мстислав Юрьевич отправил детей спать, но предвидел, что они воспользуются его расслабленным состоянием и пробесятся наверху до часу ночи. Ничего, завтра в школу не надо, пусть поиграют.
Зиганшин заварил новую порцию чая и, поставив поднос на журнальный столик, испытующе взглянул на своего гостя. Кажется, Макс чем-то опечален, так что даже великолепная баня не смогла его развеселить.
Мстислав Юрьевич был не из тех людей, кто церемонится с близкими друзьями, поэтому напрямик спросил, в чем дело.
– Да сразу и не сказать, – Макс смущенно улыбнулся, – никакой катастрофы, так что прошу прощения за свой кислый вид.
– Да при чем тут! Я просто переживаю. Это из-за вашей девушки?
– У меня нет девушки.
– Да? – удивился Зиганшин. – А как же та красотка Христина, из-за которой вас чуть не закрыли[1]? Я думал, у вас все движется куда надо.
Макс пожал плечами:
– К сожалению, она оставила меня. Вернулась из санатория и сказала, что не готова к серьезным отношениям.
– Стандартная отговорка.
– Да, но я не стал ее пытать. Встретила она другого или просто поняла, что вся полнота жизни не вмещается в наши отношения, не знаю.
– Что ж, это участь всех спасителей, – Зиганшин усмехнулся, почему-то вспомнив Клавдию, – оставаться в одиночестве.
Максимилиан только развел руками:
– Что поделать? Главное, я оказался в нужное время в нужном месте и помог чем сумел, на том и спасибо.
Зиганшин промолчал. Он сам не участвовал в оправдании Макса, но именно благодаря его делу обратил внимание на Лизу Федорову. Она казалась ему довольно нерадивым следователем, и когда усомнилась, что Макс убил бывшего мужа своей возлюбленной, несмотря на вполне убедительные улики, Мстислав Юрьевич впервые подумал, что есть в ней потенциал.
Девушка во время расследования получила тяжелую травму, и Макс потратил все свои сбережения на ее лечение. Зиганшин был уверен, что теперь, когда Христина поправилась, у них с Голлербахом все хорошо, и узнать, что это не так, стало неприятным сюрпризом и лишним аргументом в пользу того, что женщины – существа коварные и беспринципные. А с другой стороны, как иначе? Бедняга была в коме и не могла ни от чего отказаться, решение Макс принимал самостоятельно. Что ж ей теперь из благодарности жить с ним? Из свободного человека превратиться в выгодное приобретение?
Макс, кажется, не жалеет о потраченных капиталах, как и Фрида не сильно убивается о потерянной ради лечения отца квартире. Необратима только смерть, а деньги всегда можно заработать.
Зиганшин быстро встал и вышел, чтобы скрыть вдруг охватившее его волнение. Мысль, что они с Фридой никогда не будут вместе, будто ужалила его. Последние дни подобное случалось с ним часто, он, как разбуженный, вдруг понял, что никогда она его не простит. Между тем неожиданная встреча с Леной навела в его душе полные ясность и порядок. Он понял, что первая любовь прошла вместе с юностью. Прошлое – в прошлом, и когда это сознаешь, обретаешь свободу и спокойствие, которые стоят того, чтобы пережить тоску об утраченном.
Но Фриду отпускать никак не хотелось. Может быть, когда-нибудь она и станет прошлым, и он будет вспоминать ее так же светло и радостно, как Лену, но не теперь. И очень не скоро.
Зиганшин поднялся к Свете и Юре и, по доносящемуся из-за двери сдавленному шепоту убедившись, что они еще не спят, поклянчил у детей шоколадку. Света достала со дна своего огромного школьного рюкзака, заключавшего в себе, кажется, всю мудрость человечества, половинку батончика и остатки шоколадной плитки, аккуратно завернутые в фольгу.
– Я все компенсирую, – пообещал Зиганшин и понес угощение Максу.
Честно поделив добычу, приятели стали пить чай.
Зиганшин снова спросил о причинах подавленного настроения друга, и Голлербах признался, что у него неприятности на работе.
– Меня обвиняют в сексуальном домогательстве к пациентке, – сказал он, улыбнувшись немного смущенно.
От удивления Зиганшин не нашел слов и только присвистнул.
– Эпопея эта давно уже тянется, – вздохнул Макс, – и я надеялся, что все заглохло, но нет. Пошел новый виток.
– Я даже не стану спрашивать, есть ли какие-то основания для подобных обвинений. Вы вроде уравновешенный человек, а нужно быть сильно с левой резьбой, чтобы приставать к сумасшедшим.
– По медицинским канонам моя пациентка не сумасшедшая, а вполне себе нормальный человек, – сказал Макс, – этот прискорбный эпизод произошел давно, когда я был еще женат и ради заработка подвизался на ниве психотерапии. Строго говоря, обсуждая с вами этот случай, я немножко нарушаю врачебную тайну, но раз не называю имен, то оно и ничего. Вообще психотерапия – занятие довольно тонкое, с ее помощью очень легко все понять и объяснить и крайне трудно что-то исправить, особенно если дело касается пограничников.
– Почему? – изумился Зиганшин. – Что такого в них особенного?
Макс засмеялся:
– Пограничников не в смысле рода войск. Мы так называем особую категорию пациентов, или, правильнее, клиентов, людей, балансирующих на грани нормы и патологии, хотя лично я обозначаю их термином «псевдотравматики». Вам, наверное, скучно все это слушать, но, боюсь, без объяснений вы станете считать меня распутником.
– Мне очень любопытно.
– Понимаете, Мстислав, одна из самых больших несправедливостей жизни заключается в том, что люди, пережившие в раннем возрасте тяжелую психологическую травму, остаются всю жизнь глубоко несчастными. У меня не поворачивается язык назвать их больными или калеками, потому что часто они становятся вполне успешными, имеют зрелые убеждения, умны и способны к сопереживанию, просто им недоступны радость и непосредственность восприятия. И требуется колоссальная работа, чтобы вернуть им это хотя бы отчасти. К таким людям я испытываю глубокое уважение и стараюсь помочь всем, чем могу. Но недавно я обнаружил, что некоторые пациенты причисляют себя к травматикам без веских на то оснований. Да, может быть, родители были излишне авторитарны или, наоборот, равнодушны. Возможно, не уделяли внимания желаниям ребенка и слишком рьяно заставляли учиться. У каждого человека в душе хранится целое досье обид на родителей.
– У меня нет. Реально! – Зиганшин нахмурился, пытаясь припомнить хоть что-нибудь! – Вот серьезно, ничего не выплывает. Только, наоборот, блинчики.
– То есть?
– Я один раз маленький болел и лежал в кровати. Мама мне принесла блинчики, и чтобы мне было проще есть, заранее их нарезала на кусочки, а я так не любил. В общем, я вдруг зарыдал и крикнул, чтобы она их склеила. Главное, сам был уверен, что за такую наглость получу сковородкой по башке, а все равно орал. И вдруг мама говорит: «Ладно» – и через пять минут приносит мне совершенно целые блины. Я прямо офигел! Долго размышлял, как ей это удалось, и только через много лет сообразил, что она новые просто напекла.
– Вот видите! А наверняка родители не во всем вам потакали?
Зиганшин пожал плечами:
– Трудно сказать. Но они никогда мне ничего не запрещали без того, чтобы я не понял, почему это делать реально не надо. Консенсус у нас был всегда.
Макс улыбнулся:
– Ну тогда считайте, что вам необычайно повезло.
– Я знаю.
– А вообще люди растут среди людей, а не в оранжерее с идеальными воспитателями, и взрослые то и дело совершают промахи, которые оставляют глубокие зарубки на сердцах детей. Но есть люди, у которых эти зарубки не заживают никогда. Они ничего не помнят из своего детства, кроме обид, и каждый день переживают их заново и растравляют, выдавая за глубокую психологическую травму. Их я и называю «псевдотравматики», и, к сожалению, они составляют львиную долю клиентуры психотерапевта.
Зиганшин подлил в чашки еще чайку и кивнул приятелю, который, кажется, колебался, рассказывать дальше или нет.
– Эти люди тонут в океане жалости к себе, – продолжал Макс, – ищут снаружи то, что можно обрести только внутри себя, и от этого вся их личность состоит из ужасных противоречий. Раз уж у нас с вами пошел откровенный разговор, признаюсь, что я сам был таким.
– Да ну прямо!
– Вот и прямо! Единственное, что я не обивал пороги психотерапевтов, а так жевал жвачку детских обид не хуже какого-нибудь барана. А потом в одну секунду как перемкнуло. Знаете, бывает иногда, провалишься в воспоминание? Так живо все представишь, словно в кино или на фотографии?
– Бывает, да.
– И вот я провалился в одно воспоминание, жемчужину своей коллекции обид, и вдруг понял, что этот мальчик уже не я. Когда-то был мной, а теперь отпочковался и стал так же реален, как герой любимой книги или фильма. Сколько бы я ни думал о нем, я ничего не могу для него сделать, ничего изменить, подсказать или исправить. Я не могу управлять этим мальчиком, но почему-то позволяю ему управлять собой. С какой стати? Детство мое прошло, и если я буду жить в прошлом, то останусь без будущего. И чем страдать по недополученной материнской любви, лучше полюбить мать, пока она еще жива. В общем, такое.
Зиганшин сочувственно кивнул, не зная, что ответить. Он не умел делиться собственными переживаниями и не привык, чтобы люди с ним были откровенны, кроме редких случаев чистосердечного признания. Как реагировать? Скажешь банальность, собеседник решит, что ты глупый человек, и вообще не думал над тем, в чем он исповедовался тебе. А начнешь придумывать свое, так решит, будто ты над ним смеешься. Макс, кажется, понял его замешательство, потому что с улыбкой продолжал:
– Почти никогда не бывает так, чтобы человек понял важную для себя истину и не захотел тут же ею поделиться с миром. Вот и я решил нести свет и радость людям и стал рьяно набирать себе пациентов-пограничников, несмотря на то что все мои коллеги бегут от таких, как от чумы. Я решил, раз я такой умный, да плюс еще личный опыт, то уж так людям помогу, что просто ужас! Стыдно теперь вспомнить, как я осуждал коллег за то, что они не бросаются на помощь несчастным страдальцам, будто Гиппократ не для них клятву написал! Счастье, хоть ума хватило вслух не высказываться на эту тему. Не буду утомлять вас лишними подробностями, скажу только, что потратил кучу нервов и не добился никакого результата, кроме того, что сам чуть не свихнулся. Много пришлось пережить скандалов, слез, истерик и оскорблений, прежде чем я понял, что психотерапия этим людям не нужна.
– Не помогает?
– В том и суть, что не «не помогает», а именно «не нужна»! Они ужасно страдают от багажа своих детских обид, но попробуй отними! Любые попытки как-то смягчить остроту переживаний вызывают настоящую ярость. От психотерапевта они хотят не чтобы он помог им измениться, а чтобы изменил мир вокруг них, чтобы люди наконец признали их исключительно несчастными и особенными и обращались соответственно, как с тяжелобольными. Бытует мнение, что пациенты влюбляются в своего психотерапевта – и действительно, они очень быстро становятся зависимы от него, вымогают дополнительные сеансы, требуют общения помимо терапии и всеми возможными способами пытаются занять центральное место в жизни доктора. Но это не любовь и даже не влюбленность. Просто им надо заручиться поддержкой, убедиться, что психотерапевт на их стороне и исправно выполняет возложенную на него миссию по изменению мира.
– Но это бред какой-то, – фыркнул Зиганшин.
Макс покачал головой:
– Для вас бред, а для людей – стройная и логичная концепция. У пограничников вообще талант увязывать совершенно противоположные понятия. С одной стороны, они всегда во всем правы и непогрешимы и лучше всех все знают, а с другой – категорически не желают брать на себя ответственность, даже самую минимальную. Всегда виноват кто-то другой.
– Все так, – улыбнулся Зиганшин, – каждый имеет четкое представление, как надо управлять страной, а коммуналку вовремя заплатить – зачем?
– Ну да, у нас в стране большая доля пограничников. Это же передается, как эстафета, к сожалению. У пограничных родителей редко вырастают дети со здоровой психикой. Но тут нетерпимость к критике доведена до высшей точки: человеку ни в быту, ни на работе, ни даже на сеансе нельзя сделать даже маленькое замечание. Пациент сразу забывает обо всем остальном и не успокаивается, пока не докажет, что вы не правы и обвинили его совершенно напрасно. В крайнем случае, если уж совсем нельзя придумать никакое оправдание себе, вынимается козырь: как вы могли меня упрекать, при моей-то заниженной самооценке? Но о том, как исправить сложившуюся ситуацию, он не задумается ни на секунду.
– Так если человек себя считает непогрешимым, значит, у него самооценка высокая. По логике-то?
– По логике-то да. Но когда работаешь с пограничниками, о логике лучше забыть, чтобы не свихнуться. Кстати, эти люди интеллектуально стоят довольно высоко и с упоением читают специальную литературу, но воспринимают только фрагменты, служащие к оправданию их образа мыслей, и игнорируют все остальное. Они кучкуются на всяких психологических форумах, где с ходу объявляют себя безресурсными клиентами и с умилением повторяют, что с ними нужно осторожненько, по шажочку, и аккуратно выпаивать их бульончиком настоящей любви. Они лучше любого психиатра знают, что нельзя говорить человеку в депрессии, чтобы он делал над собой усилие, и без колебаний диагностируют у себя это расстройство. Говорят, как им необходимо понимание и принятие, и проклинают своих психотерапевтов, которые этого не дают. Но самое главное: удивительная способность пограничников не только отрицать всякую значимость собственных действий, но и даже забывать, что эти действия вообще имели место. Поэтому они с легкостью совмещают несовместимые понятия. Намекаешь, что надо пытаться взять себя в руки, тут же получаешь, что, мол, невозможно. Я в депрессии, и моя депрессия не такова, как у обычных людей, а совершенно эксклюзивна. Ну, раз эксклюзивна, предлагаешь медикаментозную терапию – и тут же получаешь суровую отповедь: как это можно нормальным людям лекарства для психов назначать?! Ну и так далее. После каждого сеанса с подобным товарищем остаешься с мыслью, что сам тронулся умом, а если пограничников несколько в день проходит, то впору головой о стенку биться. Не так давно я выработал для себя критерий – если пациент готов хотя бы попытаться рассмотреть идею, что его родители не самые ужасные чудовища на земле, то я продолжаю с ним работу, а если даже легкие намеки на примирение вызывают ярость, то пытаюсь всеми возможными способами передать пациента другому специалисту. Ну, разумеется, если родитель не сделал ничего реально ужасного. Даже странно, как подобные товарищи самозабвенно воображают себя маленьким ребенком, нуждающимся в утешении, но ни за что не принимают того утешения, которое родители готовы им дать.
– «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал, а как стал мужем, то оставил младенческое», – процитировал Зиганшин, – пусть родители гнобили в детстве, но детство-то закончилось, можно похоронить обиды там и общаться как взрослые люди.
– Вот именно! Только понять это могут далеко не все. Ладно, хватит теории. Я обещал рассказать о своих домогательствах, а вместо этого прочел скучную лекцию.
– Что вы, очень интересно! Я даже вспомнил нескольких сослуживцев, которых считал просто козлами, а оно вон как… Но вы про домогательства все же расскажите.
– В общем, ходила ко мне одна дама, желая, чтобы я сделал ее счастливой, безмятежной и успешной, так чтобы ей не пришлось самой прилагать к этому никаких усилий. Сначала я ей сочувствовал и старался помочь, как только мог, даже предлагал провести несколько бесплатных сеансов с ее матерью или совместный сеанс, чтобы они нашли общий язык, но это вызвало такую бурю негодования, что пришлось закрыть тему. Дама оказалась навязчивой и требовала, чтобы я позволил ей писать в почту, хотела разговаривать по скайпу, словом, чтобы я был всегда доступен для общения. Я долго сопротивлялся, но в недобрый час пожалел ее и дал свою почту и номер телефона, чтобы она обращалась, если станет совсем уж невыносимо. К сожалению, психотерапевт, если хочет помочь, а не просто заработать денег, часто вынужден говорить клиенту не самые приятные вещи, так вот любое мое замечание делало ее жизнь невыносимой, и я получал ночные звонки и кучу пространных писем, где доказывалось, как я был не прав. В общем, слушать меня она не желала, но, кажется, пребывала в убеждении, что у меня есть волшебная палочка и мне ничего не стоит приказать миру измениться так, что все люди станут ею восхищаться, жалеть и прислуживать. Словом, только глупая вредность мешает мне превратить ее в царицу мира.
– Так послали бы ее подальше. Как обычные врачи делают: хочешь лечиться – лечись, а нет – иди к черту.
– В то время я еще верил в себя и надеялся, что смогу до нее достучаться. И я, черт возьми, думал, что в ответе за тех, кого приручил. Помню, она сказала, что впадает в зависимость от меня, я что-то попытался вякнуть и тут же получил суровую отповедь, что это целиком и полностью ответственность психотерапевта, именно он должен уметь провести черту, а раз я не сумел, то должен терпеть. Да мне тупо было неудобно. Как это я возьму и брошу человека, который так во мне нуждается. Гордыня, что ли, обуяла меня или глупость просто, не знаю. Самое смешное, что она никогда не воспринимала меня как потенциального любовника или возлюбленного, а, наоборот, хотела назначить меня на роль родителя, но когда выяснилось, что функции родителя состоят не только в том, чтобы потакать и ублажать, а надо дитя еще и воспитывать, тут произошел перелом. Я превратился в такое же чудовище, как ее мать, и стал объектом лютой ненависти. Мы провели еще несколько сеансов, где я, как последний идиот, пытался ее урезонить, но успеха не добился, услышал только, что я груб, некомпетентен и загнал ее в ретравму. Ушла, хлопнув дверью, и принялась строчить на меня жалобы во все инстанции, как заведенная. Сначала на форуме опубликовала целую эпопею о том, какой я идиот, ходить ко мне напрасная трата времени и денег, но никто особенно не отреагировал на ее откровения, и даже в комментариях было несколько доброжелательных откликов обо мне, чего от психопатов вообще редко дождешься. Тогда она написала в прокуратуру, и в нашу этическую комиссию, и в ректорат, и в Роспотребнадзор, что я хотел ее изнасиловать во время сеанса. На форуме поместила душераздирающий рассказ, как она пришла, вся такая безресурсная, в приступе панической атаки ко мне за помощью, а я сначала морально ее нагнул, а затем и физически. Ну и понеслось расследование.
– Да уж, – вздохнул Зиганшин, – мужику нелегко оправдаться и откреститься от подобных обвинений. В прокуратуре ладно, там люди конкретные сидят, они без веских доказательств шевелиться не станут, а в более гуманных организациях, наверное, другой подход. Дыма без огня не бывает, стало быть, грешен в чем-то человек, раз женщина такое говорит. Может, и не изнасиловал, но целоваться лез, по крайней мере встречаться предлагал, а, насколько мне известно, личные отношения с пациентами у вас порицаются почти так же, как у нас связи с фигурантами дел.
Макс со вздохом заметил, что Зиганшин прав. Прокурорские отвязались от него быстро, в Роспотребнадзоре немножко помотали душу и тоже успокоились, а в этической комиссии развернулись хорошо, так что, может быть, и лишат его права работы психотерапевтом. В их среде конкуренция большая, так что всем выгодно, чтобы профессор Голлербах выпал из игры.
– А на основной работе как отреагировали?
– Поржали. Тот не психиатр, кого пациенты во всех грехах не обвиняли. Я почти уверен, что эти разбирательства ничем не кончатся, но все равно муторно ходить и доказывать, что ты порядочный человек, а не какой-то там похотливый бабуин. Она еще, как назло, девица довольно красивая, и легко поверить, что я ее вожделел.
– Ну мало ли красивых девчонок по улицам ходит, что ж теперь?
– Помните, меня обвиняли в убийстве?
Зиганшин кивнул и заметил, что у Макса вообще-то слишком богатая криминальная биография для скромного доктора наук.
– Тогда я, конечно, не обрадовался, что стал главным подозреваемым, но понимал, что улики против меня достаточно веские, поэтому оставалось только склонить голову перед превратностями судьбы и надеяться на Лизу, которая в то время была для меня следователем Федоровой. Все это было грустно, неприятно, страшно, но понятно и логично. А когда на основании голословных обвинений, не подкрепленных вообще ничем, второй год мотают душу, а ты стоишь, как дурак, и не знаешь, что сказать, потому что оправдываться глупо, а доказать свою невиновность ты не можешь точно так же, как эта пациентка не может доказать твою вину…
Макс развел руками, и Зиганшин с досадой подумал, что чем чище у человека душа, тем проще замарать ее разными нелепыми обвинениями. К негодяю не полезут, догадываясь, что он отплатит той же монетой, причем быстро и сполна, а порядочный и честный доктор чем опасен? Совесть не позволит ему навредить своему обидчику, тем более он клятву Гиппократа давал! Так зачем же скромничать, давайте лить весь свой негатив на головы врачам, ибо бояться нечего, ответочка не прилетит.
– Самое смешное, что для терапии она была безресурсной пациенткой, совсем не имела сил работать над собой. А когда решила мстить, сразу энергии появилось огромное количество, просто неиссякаемый источник забил! – фыркнул Макс.
– Если бы энергию всех жалобщиков направить в созидательное русло, страшно подумать, что могло бы получиться. А то у нас сейчас столько инстанций, куда можно свою кляузу занести, что просто глаза разбегаются. Будто специально, чтобы гражданин понял, что он – никто. От него ничего не зависит. Виноват всегда кто-то другой.
Макс задумчиво кивнул и, взглянув на часы, заметил, что пора спать. Зиганшин согласился, внезапно почувствовав, как его разморило после бани и серьезного разговора.
Поднявшись, чтобы идти в отведенную ему мансарду, Макс вдруг остановился в дверях и сказал:
– Прошу вас, никому ни слова. Мне и так неловко, что я с вами поделился, но, ей-богу, не мог больше в себе держать. Вы только не думайте, что я злюсь на эту пациентку или желаю ей плохого, ни в коем случае. Больной человек, что возьмешь?
– Кое-что возьмешь, – улыбнулся Зиганшин, – на учет в психоневрологический диспансер, например, поставишь. Чтобы ни ружья, ни автомобиля, а только дама в очках. А если признают здоровой, то пусть несет ответственность за клевету. У нас вообще-то свобода, честь и достоинство личности пока еще охраняются законом.
– Любой личности, кроме врача, – засмеялся Макс, – а если серьезно, то есть какая-то очень горькая ирония в том, что люди вроде моей преследовательницы не понимают нормального человеческого общения и отталкивают тех, кто желает им добра, но если находится манипулятор, готовый играть с ними в их психопатические игры, то нет подвига, который они ради него бы не совершили.
После стычки с неадекватными родственниками Фрида заработала серьезное сотрясение мозга, а Николай Алексеевич – множественные переломы ребер и пневмоторакс. Бедному травматологу коллеги поставили дренаж и госпитализировали, а Фрида хотела пойти домой, но, встав на ноги, почувствовала такое сильное головокружение, что поддалась уговорам врачей и осталась в больнице. Ее положили в двухместную палату, санитарочка помогла промыть волосы от запекшейся крови и сбегала к Фриде домой за халатиком и чистым бельем. Девушке было даже немного неловко, что все так о ней заботятся.
Соседка по палате, женщина лет пятидесяти, лежала на скелетном вытяжении после ДТП, в котором потеряла мужа. Фрида старалась помогать ей и ободрять, хотя сама плоховато понимала, что происходит вокруг, и больше всего на свете ей хотелось укрыться одеялом с головой и провалиться в сон, который, впрочем, не спешил снизойти на ее пострадавшую голову, и большую часть времени Фрида находилась в неком подвешенном состоянии: пребывая в реальности, она все же не могла ясно осознавать ее.
Николай Алексеевич навестил ее, зашел в палату бодро и уверенно, помахивая дренажем, как тросточкой, но стоило ему попытаться сесть, как сломанные ребра напомнили о себе, и бедный травматолог скривился от боли. Фрида улыбнулась ему и покраснела, вспомнив, как плохо думала о докторе, а он защитил ее. Как знать, что сталось бы с ней, если бы Николай Алексеевич не вышел? Была бы она сейчас жива, большой вопрос.
Наскоро спросив о ее здоровье, травматолог начал крыть администрацию, которая уже приходила в лице главврача и начмеда и очень возмущалась, что доктора дали делу ход, а не обставили так, будто «упали сами». Ни одного слова сочувствия руководством произнесено не было, не говоря уже о благодарности, что Фрида с Николаем Алексеевичем не позволили явно неадекватным и агрессивным людям проникнуть в отделение реанимации. Обругав всех, что вынесли сор из избы, администрация удалилась, выпустив парфянскую стрелу: дали распоряжение заведующему переселить докторов из платных палат в общую, поскольку у них нет полисов ДМС.
– А меня почему не вызвали? – спросила Фрида.
– Мы сказали, что у тебя сильное сотрясение, ты под транквилизаторами и все равно ничего не соображаешь, – засмеялся Николай Алексеевич, – на кой черт тебе весь этот бред слушать?
– Спасибо. Так мне в общую палату собираться?
– Ага, сейчас! Сиди тут и никуда не смей двигаться. У меня хорошие адвокаты есть, так они их нагнут по полной! Оформим нам производственную травму и такую компенсацию отсудим, что мама не горюй!
