Марк Казарновский
Склерозус вульгарис, или Русский поцелуй
Вот о таком я, Арик, тайком и мечтаю. Да где там. Нет, нет, перевелись нынче бабы-стахановки. Еще не раз вспомнишь советскую власть, угнетательницу литературы.
Ну, я опять не туда залетаю. Давай, Арка, понемногу, и расскажи мне про себя. Вот, бог мой, лет тридцать не виделись. Почти как у мушкетеров – двадцать лет спустя.
– Ладно, давай накатим, и я расскажу тебе свою опупею. Это сразу роман, сценарий, детектив и исследование женской природы. Фрейд переворачивается.
Мы выпили. Немного, и это, повторяю, радует.
– Слушай, и только одна просьба – не перебивай. Я этого не терплю. А уж в подпитии могу и в ухо.
Да, Арик может, он этим еще в школе отличался. И я решил не перебивать ни в коем случае. Ибо даже по пьянке получить по физиономии от приятеля не совсем приятно.
* * *
– Так вот, помнишь, нас часто на лето отправляли в лагеря. Да ладно хмыкать, конечно в пионерские. Меня сразу выбрали начальником пионерской дружины. Мои задачи как начальника были просты. Отряд должен построиться утром на подъем флага. Далее все разбегались кто куда. Нет, вру. Все мчались в столовку, что была в большом, конечно полностью ободранном, храме. Ели мы макароны. Реже – картошку вареную. Никогда – мяса. Нет, вру, иногда попадалась в макаронах тушенка. Называлось это «макароны по-флотски» и поглощалось нами, детьми любых отрядов, то есть любых возрастов, немедленно. Съедали все и добавки не просили. Точно знали: добавки не будет. Ее не было даже в торжественный ужин при окончании смены. Дали две печенюшки. Вкусные.
Но теперь, с высоты наших прожитых годов, я понимаю и не виню администрацию лагеря. Шел тысяча девятьсот сорок шестой или сорок седьмой год. Еды в стране не было. Ну, это я чего-то развспоминался. На самом деле с нами со всеми, то есть с отрядами мальчиков, что-то случилось. Мы же все учились в мужских школах. Ну кроме девочек. Которые, естественно, учились в женских. И вот в лагере мы увидели, что… догадайся с трех раз!
Я от волнения налил рюмку чая зеленого. Выпил и был уверен, что пью водку.
– Мы увидели девочек в сарафанчиках, майках цветастых, спортивных штанах сатиновых. В трусах девочкам ходить не разрешалось. Я недавно узнал почему. Вождь нашего государства, гениальный зодчий товарищ Сталин, на параде физкультурников увидел марш колонн гимнасток в спортивных трусиках. И сразу узрел легкое волнение на трибуне Мавзолея. Особенно где стоял наш народный крестьянский староста Михаил Иванович Калинин. Тут-то вождь сразу и распорядился: никаких трусов! Даже возмущался: женщина, а в трусах по городу, можно сказать!
Вот наши девчонки и щеголяли в сатиновых штанах.
И еще! Почти все еще не пользовались этими, как их, бюстгалтерками. А все же видно. Лето. Майки. Сарафанчики. Кофтенки с оборванными пуговицами. Мама мия! В общем, полная картина маслом.
Так вот, в девочку Риту сразу я и втюрился. Кстати, немного отвлекаясь. Мы жили в палатках. Было холодно и грязно. А весь лагерь пионерский располагался в монастыре близ Бородинского поля. Еще толком ничего после боев убрано не было. В кустах стоял немецкий танк. Но внутрь уже никто не лазил. Его давно пионеры лагеря превратили в туалет. С соответствующими запахами. А танк – это такое сооружение, что запахи держатся долго.
Ну ладно, не отвлекаюсь. Но когда еще вот все вспомнишь да и расскажешь такому же «пионэру», кто прошел, я уверен, то же самое.
– Ну что ты мне, Арка, говоришь. А то я в лагерях не бывал. Пионерских. У всех одно и то же. Обязательно втюришься в какую-нибудь Ленку, Зинку, Люську или Светлану. Но! Есть так хотелось, что этих девчонок забываешь на раз. Мы знали: девчонок много, и еще будут, а вот макароны по-флотски – одно блюдо, и добавки – ни-ни.
– Так вот, однажды после обеда я, как командир отряда, взял своего соседа Толика и девочку Риту, и пошли мы воровать картошку. Тогда это называлось «подкапывать». Чтобы испечь ее и употребить. Печеная, она ведь вкусноты необыкновенной! Еще коли соль будет… Соль мы из столовки стырили.
Но где-то я, видно по неопытности, допустил ошибку. Вижу, Толик все с Риткой. А ей вроде все равно. Хохочет да как-то странно все плечами трясет. Вроде цыганочки. Мы, правда, в эти годы цыганочек, в смысле танцев, и не видели. Вот я и думаю: что это она так странно плечами трясет, не больная ли? Нет и нет. В дальнейшем оказалась даже очень здоровая.
Толик брал Ритку за руку и даже однажды на плечо ей руку положил. Мол, я комара отгоняю. А меня все задвигал, задвигал. При этом еще и командовал: «Ну чо ты, Арик, иди сзади. Видишь – тропка, по ней только вдвоем, и то если прижмемся. Ну, Рита, ну, прижимайся, прижимайся. А то споткнемся».
Ритка – в хохот. Толик – хихикает. Я – злюсь. Почему бы?
В Москве мы все прощались. Пели любимую «Ах, картошка, тошка-тошка, пионеров идеал…». Менялись адресами. К моему удивлению, стала ко мне приходить Ритка. И про Анатолия мы, конечно, и не вспоминали.
Я тогда сразу в геологический – все бредил открытиями академика Ферсмана. А Рита – по филологической части, учит французский и английский. Умная. Начала курить, и это ей здорово шло. Научила меня, помню до сих пор – «мон анж». Значит «мой ангел».
Но все летело быстро, быстро. Я топал, летал и ползал по Сибири. И Западной. И Восточной. И дооткрывался, в смысле ископаемых. В общем, чо тебе рассказывать. Страна распалась, партия наша крякнула, и «золото КПСС», что я наоткрывал, исчезло, очевидно в подвалах Цюриха. И неудивительно. Там, в Цюрихе, еще наш Ильич бабло прятал… Давай немного.
Немного выпили. Рассказ Арика лился плавно, и еда была хороша. Поэтому мы сидели, как говорится, славно. В свое полное удовольствие.
Мой склероз, кстати, стал как бы сказать, очищаться. Или, вернее, мозги от него, вульгариса, стали немного-немного приходить в порядок. Все явственней и явственней проступали тени персон, о которых Арик упоминал. И Риту я уже вижу такой, какой она была в девяностых, когда мы виделись, как думалось, в последний раз. Потому что у Арика были сложности, в которых понимал только он, да и я думал в те времена: убьют, не убьют? Бауманская группировка запросто могла. А за что? Этого в те годы объяснить не мог никто. Да ладно. Убьют – значит, надо. Время такое. Так рассуждала наша славная милиция. А Ритка стояла передо мной – рыжая, яркая, как солнце, – и хохотала.
* * *
Арик продолжал.
– У меня квартира осталась от родителей. Да ты помнишь, наискосок от твоего дома. Вот мы и поселились. Я – в экспедицию, Ритка – в ожидание.
Скажу честно, никогда не думал об этом самом. Ну, кто ножи точит на кухне в мое отсутствие. Все в Ритке было. И взбалмошная, и обманщица, и притворщица, и жестокая до омерзения. Но вот как-то не думал, и все. Даже сомнения не заползали.
А тем временем подходили эти проклятые, страшные в своей разрухе и голоде, девяностые.
Эвон как заговорил Арик. Послушала бы его наша литераторша, Наталья Ивановна Выскребенцева, ей-богу, обрадовалась бы. Еще бы! Уж ежели оболтус Маркел, то есть я, пишет книги, а раздолбай Арнольд Чапский излагает о жизни таким литературным «штилем» – жизнь, значит, прожита не зря.
Мы тихонько накатили еще понемногу. Чтобы кураж не прошел, с одной стороны, но и в сон не впасть – с другой. Особенно это опасно для меня. Я ведь могу впасть в сон в любую минуту дня и ночи. Правда, в последнее время отмечаю, как доктор прописал, все в блокнотике. Во-первых, велел профессор. Во-вторых, полезно для себя, ибо проснулся – сразу в блокнот, и уж точно знаешь, где ты.
Арик продолжал.
– Вон у тебя, судя по рассказам, как легко. Не понравилась – ушел. И еще раз ушел. А затем уплыл – тут-то тебя только видели. А я не могу. Это теперь, уж прошло много лет, а в те лихие девяностые все только и начиналось.
Геология схлопнулась. Экспедиции – пожалуйста, но за свой счет. Я на этом чуть не погорел. В управлении в Норильске мне начальник и говорит: «Ваши съемки закрываем, платить нечем». Я, как начальник экспедиции, объясняю. Мол, ладно, финансирование екнулось, но рабочему персоналу и нам, инженерно-техническому, произведите расчет. Он, сука, отвечает: «У нас нет денег». «Ладно», – говорю так мирно, и ка-а-ак дам ему в ухо. Потому как он дом себе нехилый построил. В Краснодаре. А на нас – нет денег.
Потом суд был, но мои отстояли. Просто сказали судье и этому начальнику: посадите Чапского – перестреляем все управление и всех вас, судей да прокуроров. Переругались. Знают: геологи не филологи. Сказал – сделал. Отпустили. Оказалось, адвокат доказал, у меня вялотекущая шизофрения.
Тут еще и Ритка прилетела со справкой из генштаба. Я бумажку видел, ее в дело мое подшили. Мол, Чапский Арнольд выполняет спецзадание госзначения. Нервы у «полковника» Чапского напряжены до предела. Просим учесть и т. п. И подпись: «генерал армии Руцкой».
Меня отпустили, извинились, мол, что же вы, коллега, нам не открылись. Я только мычал и смотрел на Риту, ничего не понимая.
Но в Москве все пошло так, как и должно было быть в те лихие. То есть плохо.
Стали мы потихоньку ругаться. Я ей здраво объясняю, что замуж она выходила в другой стране. Значит, и муж был другой. А теперь страна не пойми куда катится. Значит, и мужской контингент изменился. Что ты думаешь? Получил только одну характеристику: «Дурак».
* * *
Уже давно все съедено. Выпито, кстати, немного. Соразмерно с возрастом. В общем, решили с Ариком закончить нашу встречу кофием. Но первый заартачился я. Да как же так, на полуслове, полумиге. Что с Аркой было дальше? Я не мог просто так отпустить моего дворового другана. Чувствовал, лихие девяностые еще жгут нам пятки.
К моей радости, Арик после кофия разошелся и сообщил, что, пока мне всю жизнь с Риткой не расскажет, отсюда ни ногой.
Слава богу, Арик продолжал:
– Ты пойми меня правильно. Только ты да Сашка остались, что знаете меня да Риту. Вот мы уйдем в мир иной – и что? Я хочу, чтобы ты хоть рассказик тиснул про меня. Ты даже не представляешь, сколько окажется читателей.
– Как так?!
– Да вот так. У Риты появилась такая прыть и энергия – любо-дорого. Я все со своей экспедиционной колокольни. Мне бы в мою партию по исследованию Алтая заместителем Риту взять. Мы бы таких открытий наворочали, что ох!
Но пока – денег нет, работы нет, да и любовь на серьезном излете.
Рита уже потихоньку давит на мозоль: «Чо на диване лежишь, сейчас простор неограниченный. Давай устроим сервис по маникюру-педикюру с легким эромассажем». «Что это за эромассаж такой?» – спрашиваю. «Да так у нас, у профи, мы называем эротический массаж». Всего тела. Или даже отдельных его частей.
Уговорила. Отдал, что копил с экспедиций. Рита купила полуподвал, и замелькал бизнес.
Через неделю попросила меня поработать вахтером, охранником, замдиректора, завкадрами – все в одном лице. Ладно, вышел в подвальчик. Там мило. Рита, правда, просила меня носить с собой кастет. Эта просьба пригодилась. Я начал осваивать суть нынешней жизни. То есть перво-наперво – крыша. Ладно, ладно, все всё знают. Не буду размазывать, появилась она и у нас.
Но я своих не давал в обиду. Особенно профессора по тайскому массажу, вьетнамца Цоя. Звали его почему-то Миша (оказался кореец из Казахстана, работал с семьей по выращиванию лука). И девочек защищал. Однажды даже мне сделали педикюр.
– Стоп, Арик, вот здесь подробнее. Потому что я уже обрезать ногти на ногах не могу в силу отсутствия возможности наклона, а пойти в эту педикюрню мне до сих пор не позволяет дворовое, народное воспитание. Так и кажется – появится в момент педикюра Надежда Константиновна[9] и скажет: «Мы с Володей в Цюрихе маникюры-педикюры не позволяли, и Володя отдал свою молодую жизнь вовсе не за то, чтобы какие-то нагло педикюры делали. Еще разобраться нужно, за какие деньги и как они были заработаны».
Мы смеялись.
– Так вот, – продолжал Арнольд, – мне этот педикюр сделали, хотя я и испытывал что и ты, и наша совесть, товарищ Ленин. Мне стыдно, но так хорошо стало ногам, что я не удержался. Позвонил Сашке. Рассказал ему, что хочу обрезать у ботинок носки, чтобы пальцы ног были видны, очень уж красиво. На что мне Сашка спокойно ответил, мол, я в Израиль ездил, сделал там обрезание – что же, теперь мне с расстегнутыми штанами ходить и что-то демонстрировать, а?
Ну-с, моя Ритка не унималась. Наш бизнес, говорит, приносит доход чисто номинальный, надо расширяться.
И создали мы контору по обмену, покупке и продаже квартир. Называться стали «риелторы». Я так до сих пор не знаю, что это такое. Но понимаю: дело не очень симпатичное. Стремное.
Рита собрала пять парней, и стали все они менять, продавать, оформлять квартиры. Выяснил, что эти парни не компаньоны вовсе, а бригада. В общем, бандюганы. Как уж они там эти квартиры меняют-продают?
Мы быстренько переехали на Чистые пруды. Кажется, живи да радуйся. Я и место нашел рядом с домом. Грузчик при магазине. Времена не меняются. Грузчики воруют и при социализме, и при капитализме.
Но вот в квартире установился проходной двор. Пришли, о чем-то переговорили. Пива хлопнули и разбежались.
Мне это очень не нравилось. С Ритой несколько раз серьезно разговаривал. Не дело это, притон. Предлагал ребенка завести. Или кошку. Рита на меня смотрела молча и ни в какие дискуссии не вступала. Правда, спать стала отдельно и мне сказала: «Теперь новая страна, и ей нужны новые люди. А таким осколкам, вроде тебя, грузчика, с этой страной не по пути».
Я понимаю, что близится конец моему браку, но сделать ничего не могу. Ну вот не могу взять да уйти. Тем более уйти некуда. Все записано на Ритку, а Москва бездомных не ждет. Поверь, такая тоска иногда охватывала, что хоть в петлю.
А Ритка на меня не смотрит вовсе. Будто я совсем инородное тело.
Однажды двое из бригады забежали днем. Какие-то смурные. Я их хорошо знал. Симпатяги. Одного звали Шкаф, другого – Паровоз. Штангисты.
Я сразу на кухню – и жарю сардельки. Да у меня еще квашеная капуста. В магазин завезли, ну и, конечно, мимо грузчиков такая закуска проскочить не могла. В общем, не обед, а благодать.
Ну-с, мы втроем эти сардельки с капустой прибираем. Но ребята на меня поглядывают.
Закончили мы трапезу, пиво допили, а Шкаф мне и говорит: «Ты, Арноль…» – так они меня звали – «…не обижайся. Но тебя заказали».
Что такое «заказали», я уже знал.
Я сразу смеяться: «Ты, Колян, сам подумай, ну кто может заказать грузчика магазина „Зеленый кузнечик“? Может, за то, что вчера при разгрузке капусту спер?»
Ребята смотрят на меня с сожалением. Так на нас в школе, ты помнишь, смотрел физик. Ибо, кроме двойки, ничего поставить не мог.
«Дурак ты, Арноль, – говорят, – полный дурак. Заказала тебя Ритка, наша хозяйка. Мы бы и мочканули, но купил ты нас сардельками с капустой. От чистого, видим, сердца поляну выкатывал. Мы и решили: западло тебя убирать. Ты мужик правильный. Просто достался плохой бабе в дурное время. Вот, верни ей конверт. Она тебя в две тыщи баксов заценила, не больно дорого. Ну, мы тебя не видали, а с хозяйкой ты уж перетри сам, что по чем, куда и зачем. Бывай».
Вот теперь скажи, что я сделал. Через двадцать минут с рюкзаком моим геологическим, с паспортом, конечно, да Риткиным задатком я был на вокзале – и тю-тю на Алтай. Я его хорошо знал, мы золото там находили, съемку делали.
Вот и исчез я. Уже потом, много позже, узнал: Ритка не успокоилась, велела отлупить моих «убивцев» и искать меня почему-то на Камчатке, Сахалине и в Приморье. Ну кому же это охота. Только в кино всегда ищут и, конечно, находят. По жизни все по-другому. Местные передали в Москву. Мол, да, появлялся такой, шифровался все время, пока его в хабаровской тайге тигр не схарчил. Нашли рюкзак, сапог и рукав от телогрейки. Да маляву. Нехорошая. Что в случае смерти вините какую-то Ритку-суку. Маляву уничтожили, а рюкзак, сапог и рукав посылаем заказчице. Мол, поисковые работы закрываем. Пока нас самих тигры не схавали.
* * *
– Ну, может, хватит? Я уже одурел от себя, кстати.
– Нет-нет, Арка, ты как в сериалах – останавливаешься на самом интересном месте. Всего-то седьмой час. Щас возьмем облепихового, и до двадцати трех часов ты в моем распоряжении. Как говорят, кто тебе пьет облепиховый, тот тебя и слушает.
Кстати, небольшое отвлечение. Девчонки-официантки таки на Арку положили глаз. Все ему. Вот что значит женщины. Они сразу чувствуют, кто почем. Видно, я с книжками своими нипочем. А вот Арно!.. Но я не раздражаюсь. Я – слушаю.
– Ну хорошо. Я сказал, подался на Алтай. Что это такое, не мне рассказывать. Просто нужно увидеть Обь, Бию, Катунь – и ты уже навсегда на Алтае. Эти реки колдовские, поверь мне.
Не буду называть поселков. Я их и не очень помню.
Сразу пошел знакомыми тропами, вышел ближе к Катуни и нашел пещеру. Ее знал по своим прежним маршрутам. Залез, какие-то зверьки вылезли и долго на меня ворчали. Может, сурки.
Поверь, я два дня только пил воду из ручья да спал. Просыпался, выглядывал – и снова спать.
Осень – благодатное время. В общем, обустроился. Что нужно обязательно: спички и еще раз спички. Топор и пила. Конечно, ружье. Я его купил в поселке у деда вместе с набором жаканов[10]. Но как-то так случилось, я ни одной зверушки за все, почитай, почти двадцать лет не убил.
А зверь, заметь, ох как все понимает. Поэтому и вились стрепеты без боязни, белки шастали нахально, у меня орехи воровали. Да весь, считай, животный мир Алтая крутился возле моей берложки. И кабарги, и косули, и лоси. Следы «хозяина» видел, но, видно, он со мной встречаться не захотел.
Обустроился и принялся готовиться к зиме. Оставалось немного до декабря – первого снега. Поэтому я торопился, таскал и сушил мхи, лишайники, хвою, траву. Конечно, очаг сделал. Варил незамысловатое и, главное, из местного озерца стал таскать рыбу. Такого хариуса да форели ни один князь земной не едал.
Ах, не представляешь, какое было мне счастье!
Постепенно, как ни странно, стал обрастать народом.
Охотники тропами ходят, свои зимники[11] готовят к соболиной охоте. Конечно, к моей берлоге забредают. Им ох как интересно – все же человек свежий. Да не местный. Да оброс и живет в пещере, даже избушку не поставил. Что-то не то. Непонятно. А коли непонятно – то и загадка. А человек – как обезьяна: любопытен сверх меры. Я же эту меру не удовлетворял. Пил чай, угощал гостя. Он и оставлял обязательно и пачку чая, и махры, и банку тушенки.
Охотники были довольны, что я зверя не брал. Даже для пропитания, уж кабаргу бы мог. Но не стрелял.
Видно, на самом деле, правы бабы местных сел: поселился отшельник. И начали шептаться. Бывший убивец, грехи замаливает. Очень уж много на нем крови… Это все бабы по избам вечерами судачили. Ах, интересно-то как – увидеть отшельника. Да живого, а не со сказок.
Я зиму пока тянул хорошо. Очаг мой камнем обложил, два котелка у меня есть. Ел немного и ходил на свое проточное озеро. Лунку пробил, а к ней рыбка всегда подскачет. Вот тебе и уха на обед, и жареха на ужин.
Смешно, часы потерял. Хорошие были, швейцарские. Река Катунь дань взяла.
Я вообще стал, как понимаю, немного святым. Ни от чего не огорчаюсь. Раз уронил часы в Катунь, значит, ей нужнее. Ну не идиот ли? А где диалектический материализм?
Вот однажды пришли двое. Охотники, из села Прижимки. Еды принесли много. Попросили разрешения ночевать. Да кто откажет-то?
Пьем чай. Конечно, про погоду, что, старики бают, зима будет «чижолая».
Наконец один, видно главный, мне и говорит, так тихо, мирно: «Ты, мил человек, не обижайся. Но по округе…» – это километров двести – триста – «…слух прошел, что ты поселился как отшельник и святой человек. Не держи гнева на нас, но поведай, верно ли, что бабы судачат по вечерам, когда пряжу прядут? Мол, ты возродился в Питирима-отшельника и многое тебе открыто. Нас, скажу честно, особо интересует излечение, ибо докторов и фельдшеров в наших глубях отродясь не бывало. Ежели что, то травки да бабкины наговоры али везти в поселок. Это по Катуни бежать за триста верст, далече однако. Как ты, мил человек, думаешь? Да и как тебя звать? А то неудобно. Вот тут я, охотник, меня зовут Пахом. Мол, вся сила в ём…»
Посмеялись.
«…А мой дружок – сосед, зовут Ефимием. Он из крестьян. Выращивает. Вот с этого мы и живем. Тебя-то как звать-величать?»
Ну, крутить нечего. Я честно сказал, звать Арнольдом. Батюшка был Лазарь.
«Святое имя», – уважительно отметили гости.
«Я вовсе не знахарь, не лечебных дел мастер и просто ушел от мира, – рассказываю. – Мир для меня стал тяжелый».
Я почувствовал, что заговорил уж как реальный отшельник. Не объяснять же местным, что меня заказали.
«Может, ты травник? У нас в травах большая сила заложена. Мы имя и спасаемся. Коли лихоманка или поясницу схватит».
Тут меня дьявол дернул.
«Коли поясница, возьми зверобой да с солодкой. На пол-литра водки – все как рукой сымет».
Говорю, а сам думаю: «Что я несу, что я несу?!»
Но гости мои покивали головами, и улеглись мы спать. Я, как всегда, камень привалил ко входу. Береженого и бог бережет.
С тем утром мужики и ушли. Часы при них были, и утра того было восемь часов. Я их проводил и долго видел, как две фигуры уменьшались в ущелье. Моем, пустынном, по которому бежит очередной ручей. Напоить Катунь.
«Скоро снег пойдет», – подумал я и стал пилить очередной сушняк.
Дров было сколь хошь.
Мне неожиданно на самом деле стало казаться, что я и есть тот самый Питирим, который был кровавым Кудеяром.
Арик вдруг приподнялся и довольно сильным баритоном, даже скорее баритональным басом, пропел:
Жило двенадцать разбойников
Жил Кудеяр-атаман…
* * *
Честно говоря, я забыл, где мы, кто мы и с кем это я. Верно, яркая вспышка этого вульгариса.
Мы сидели молча. Я сквозь разрывы времен рассматривал свою бестолковую жизнь. Арик вспоминал Алтай.
– Ну, зима прошла для меня хорошо, – продолжал он. – Начал ладить избушку. Вот же смешно. Не плотник я, не лесоруб. А все как-то получалось, и избушка почти была к осени готова. Даже сложил камелек, ведь ни плиты, ни труб у меня не было.
Но начались неожиданности. Появились по весне, когда уже пройти по тайге можно, две бабы. Это – впервые, и я прежде всего глянул, все ли в порядке со штанами. Уже после я узнал. Мои два пришельца, как водится на Руси, мне совершенно не поверили. А бабам рассказали расхожую байку про бандита, что отмаливает свои грехи. Да так истово, что Дух святой наделил его способностями врачевать. И тут же приводили пример: я им зверобой с солодкой на ноль пять белого – поясницы как не бывало.
Мужики истово клялись, бабы им с перепугу и от волнения белого наливали. Почему-то после второй объемной рюмки поясница у всех проходила.
Но, слава богу, до меня добираться не менее сорока километров. Да не по ровной тропе. Так что я особо никого и не ждал. Эти две тетки не в счет. Я их попросил чаю сделать да рыбку сварить. Это очень хорошо, когда тебе кто-то готовит. Да вкусно. Да рыба царская.
Ну, бабы осмелели и подъехали ко мне с ахами да охами. Никто им, горемычным, не помогает.
«Мужики все на охоте либо лес сплавляют. А мы, бабы, одни. И у нас с рождением детей плохо. Ты бы дал какой отвар, чтобы мы понесли, уж прости нас, святой отец».
Вот так я стал святым отцом. И совсем обнаглел. Говорю первое, что приходит на память из нашей ботаники за восьмой класс.
«Значит, возьмите маралий корень. Дай его мужику с чаем после баньки и сразу тащи его в постелю». – «И чо, сладится?» – «А это как уж Бог управит».
Ну, бабы ушли – я, конечно, тут же этот весь бред забыл. Но то, что живые души мелькают раз в два-три месяца, – это хорошо.
Неожиданность случилась после появления мужика лет под пятьдесят. Охотника.
Он поздоровался, большой мешок скинул и стал выгружать такое, что я не видывал никогда в нашей дворовой, а затем геологической бродячей жизни. Появились золотые от копчения хариусы, осетрина, навага жареная, лосось копченый и хорошие шматы сала с мясом. Верно, я что-то наделал. Подумал и пощупал – нож был на боку. Но все получилось гораздо лучше, чем я пугался…
(Что на Арнольда совсем непохоже.)
– Мужик объяснил: после визита ко мне двух баб и моего рецепта (уж что я им говорил – и не помню) бабы понесли. А это дар, как водится, от мужей, кои уже и не чаяли такой благодати.
Слава понеслась, понеслась. Называть меня стали Питиримом, и все шептали: «Помоги, старче, помоги, старче, помоги…»
Я точно понял: россиянину в глубинке нужно только простое человеческое сочувствие. Например, если мужику жена тихонько так шепчет: «Какой же ты у меня умница. И умелец. И заботец…» – он и расцветает. Хоть сейчас лети к нему, пчела, да пыльцу собирай.
А ежели как Рита? Тогда беда. Недаром в еврейских книгах написано: «Плохая жена хуже дождя». И я бы пропал, ежели бы не бежал на Алтай. Да в пещеру.
И Арнольд потребовал ликеру. Шел десятый час вечера. Официантки скользили мимо нас.
А мне казалось, что это я, забыв мирскую суету и этот чертов склерозус вульгарис, кипячу в пещере чайник, завариваю травки и ставлю в плошки для охлаждения. И ничего больше не надо, только иногда слышится мне басок: «… Много разбойники пролили крови честных христиан…»
* * *
И последнее.
Арнольд засмеялся и сказал мне шепотком:
– Слушай еще одно сказание Питирима, хо-хо.
Когда не хочешь, тогда все и приходит. Я имею в виду мирскую славу.
Однажды пришла женщина. Из Вяток, это так километров двадцать пять – двадцать семь, не больше. Я же вообще далеко не ходил. Столько оказывается дел и делишек, что не успел оглянуться – уже стемнело.
Короче, пришла женщина. С ружьем, а иначе в тайге страшновато. Сразу попросила чаю и говорит: «Вот у меня какая история, старче. Детей нет, а мне уже скоро сорок. Супруг хороший, и все у нас ладно, но Богу все недосуг, видать, на нас оборотить око свое святое. И травки я пила, и мужа в бане парила, и водки беленькой выпили аж больше ведра. И все мимо. Помоги, старче. Уж я и муж мой рассчитаемся с тобой по-царски».
«Я, голубушка, мзду не беру. И заговорами не занимаюсь. Ежели уж ничего не помогает, то неси свой крест со смирением. Видно, судьба».
«Ну ладно, – говорит, – деваться некуда. Видно, Бог не дает счастья. Уж извини, старче, поутру уйду».
Конечно, у меня остаются, даже одеялок разных нанесли. Когда бабы остаются, я перехожу из избушки в свою пещерку. И засыпаю так же крепко, как и в избе. Вот и в этот раз заснул. Только ночью что-то горячее оказалось около меня. И не отпускало меня до утра. А поутру уж я не отпускал это.
Утром я проспал все, даже костерок в пещере для чая не развел. Эх-эх, досадовал, ведь согрешил, а «отец Питирим»… Так ходил, себя укорял, но и посмеивался. И еще хотелось, чтобы снова тетка бесплодная зашла переночевать.
Через четыре месяца появился очередной посетитель. Как всегда, молча мешочек положил. Сидит, улыбается.
«Ну что, старец, пришел тебя благодарить. Небось, не помнишь, к тебе моя жена приходила, зовут еще ее чудно, Ронька».
«Нет, – говорю, – я имен ни у кого не спрашиваю».
А у самого-то холодок за ворот бежит.
«Ладно, отче, понесла после своего похода моя Ронька. Видно, и на самом деле место твое Богом и Матерью Божьей освящено. Прими дар наш да особо не распространяйся. Есть и злые люди».
В мешочке был золотой песок и два маленьких самородка.
Вот те-те-те-те.
И Арка тихонечко запел:
Много народу пограбил он,
Много он душ загубил…
Ну что еще рассказать? Началось ко мне паломничество. Нет, конечно, очередей не было. Не очень часто. На мои вопросы местные охотники объясняли: давно идет молва, что твоя, Питирим, пещерка да срубчик суть волшебное место. Тобой, мол, намоленное. Кто переночует из дамского полу – так сразу и несет.
Так и пошло. Пришла, переночевала, чаю попила, поклонилась, улыбнулась и была такова.
Мужики несли мне самородочки. Небольшие. Что с ними делать, я не знал. Но меня подтолкнули: давай, мол, иди в Рассею и в южных краях покажи. Токо осторожно.
Я показал. И хоть у меня эти мешочки отрывают южане с руками, я ничего лучше своей пещерки и зимовья не вижу.
Сейчас еще ликерчика – и гудбай. Завтра улечу. В Барнаул, а там уж до Катуни доберусь. Родные ведь места.
– Кстати, а как Рита-то?
– Риту таки посадили. При обмене убила бабушку, и дали ей восемь лет. Я ей посылочки шлю, а что делать?
И Арик вздохнул. Я тоже.
* * *
Мы прощались. Увидимся ли? Как же мне хотелось в эту пещерку! Смотреть на свирепую Катунь.
Но, видно, не суждено.
Я стоял у «Чайхоны № 1» и смотрел, как Арик спокойно и вальяжно садится в «Бентли». Ну и ну, отец Питирим. Странно, но я тут же забыл, как зовут моего визави. Имя Питирим – запомнил.
Вот и уехал в сумрачный отсвет мой школьный друг.
А мне все видится Рита. Которую я встречал мельком в сумбурных девяностых. Она и сейчас стоит передо мною – огненно-рыжая, ярко освещенная солнцем – и все время хохочет.
Уж очень она любила жизнь.
* * *
Я закончил этот блокнотик и понес профессору. Мол, вот вам результат борьбы с вульгарисом. Как вы прописывали.
Через два дня он просил зайти. Вернул мне тетрадку. Внимательно на меня посмотрел и тихо сказал:
– Через четыре месяца жду следующий блокнот. Все хорошо, только не перебарщиваете ли вы, батенька, с женским вопросом?
– Да не знаю. Но мне легко: все я теперь отношу к этому вульгарису.
А в четверг у меня очередная «Чайхона № 1». Придет мой друг бесценный – Гришка Нейштадт. Ворчал, что далеко, но сын обещал его привезти.
Жду. Волнуюсь. Во-первых, узнаю ли? Во-вторых, не забыть бы, как зовут. Да-а-а, ребята, эта болезнь уж точно, извините, не гонорея.
