bannerbannerbanner
Жанна д\'Арк

Марк Твен
Жанна д'Арк

Полная версия

Глава Х

Вступив в свою должность, Жанна первым делом продиктовала письмо к английским полководцам, осаждавшим Орлеан; она предлагала им сдать все захваченные ими укрепления и покинуть пределы Франции. Можно было предположить, что она заранее обдумала все и мысленно составила текст письма – так легко находила она нужные слова, и столько силы и яркости было в ее выражениях. Однако такое объяснение было бы ошибочно: она всегда отличалась быстротой мысли и гибкостью языка, а в продолжение последних недель способности ее развивались непрерывно. Послание это надлежало отправить из Блуа. Теперь уже не было недостатка в добровольцах, в провизии и в деньгах, и Жанна назначила Блуа сборным пунктом для новобранцев и вещевым складом, а надзор поручила Ла Гиру.

Великий Бастард – побочный сын герцога и губернатор орлеанский – уже несколько недель взывал, чтобы Жанну прислали к нему; а тут явился новый посланец – старый д'Олон, заслуженный воин, человек надежный, хороший и честный. Король предоставил его в распоряжение Жанны, назначив заведующим ее хозяйственной частью, а остальных приближенных приказал ей выбрать самой – лишь бы их численность и достоинства соответствовали величию ее сана; и попутно распорядился, чтобы их надлежащим образом снабдили оружием, одеждой и лошадьми.

Между тем в Туре по заказу короля изготовлялся для нее полный набор латных доспехов. Латы из тончайшей стали, покрытой толстым слоем серебра, были богато украшены резными узорами и отполированы как зеркало.

Голоса поведали Жанне, что за алтарем церкви Святой Екатерины[35] в Фьербуа спрятан старинный меч, и она послала за ним де Меца. Причт церкви никогда не слыхал о чем-либо подобном. Начали искать и действительно нашли меч, зарытый в указанном месте, под каменной плитой. Ножны отсутствовали, и меч был заржавлен; священники отполировали его и отослали в Тур, где ожидалось наше прибытие. Они вдобавок заказали ножны из малинового бархата, а турские горожане приготовили вторые ножны – из золотой парчи. Но Жанна намеревалась носить этот меч во время всех своих битв и, отказавшись от пышных украшений, заказала ножны из простой кожи. Все верили, что меч принадлежал Карлу Великому, но то было лишь предположение. Я хотел было отточить этот старый булат, но Жанна сказала, что незачем, ибо она никого не собирается убивать и будет носить меч только как символ власти.

В Туре она придумала рисунок своего штандарта, за изготовление которого взялся некий шотландский живописец, по имени Джемс Пауэр. На куске тончайшего белого букассена с шелковой бахромой был изображен Бог Отец, восседающий на облаках и держащий в руке Вселенную; два коленопреклоненных ангела у ног Его протягивали Ему лилии; надпись: Jesus, Maria; на обратной стороне – корона Франции, поддерживаемая двумя ангелами.

Она приказала также сделать второе знамя, поменьше, изображавшее ангела, который подает лилию Пресвятой Деве.

В Туре кипела шумная жизнь. То и дело раздавался гром военной музыки; поминутно слышались мерные шаги марширующих людей – то были отправляемые в Блуа отряды новобранцев; днем и ночью в воздухе разносились песни, крики и ликующее «ура!». В город нахлынули приезжие, улицы и трактиры были полны народа, всюду шли хлопотливые приготовления, и лица всех сияли радостью и довольством. Вокруг главной квартиры Жанны постоянно толпился народ, в надежде взглянуть хоть одним глазком на нового главнокомандующего, и если им удавалось дождаться этого, то они становились как угорелые. Впрочем, показывалась она редко, потому что была занята подготовкой похода, выслушиванием докладов, отдачей распоряжений, отправлением гонцов, и если выпадала ей свободная минута, то она выходила к важным сановникам, ожидавшим в ее приемной. А уж нам, молодежи, почти совсем не приходилось видеть ее: столько было у нее дел.

Мы переживали смену настроений: то надеялись, то нет. Она еще не выбрала себе свиты: вот из-за чего мы тревожились. Мы знали, что она была завалена просьбами о предоставлении мест и что просьбы эти поддерживаются именитыми и влиятельными людьми, тогда как за нас некому было хлопотать. Она имела возможность назначить даже на самые скромные места титулованных дворян, связи которых послужили бы ей могучей защитой и могли бы впоследствии оказать ей неоценимую поддержку. При таких обстоятельствах могло ли благоразумие позволить ей подумать о нас? Мы не разделяли веселья города, проявляя склонность к унынию и досаде. Время от времени принимались мы рассуждать о своих слабых надеждах, и каждый старался утешить себя, сколько мог. Но даже одно упоминание об этом вопросе причиняло страдание Паладину, потому что если у нас и была хоть тень упования, то ему ждать было решительно нечего. Ноэль Рэнгесон вообще предпочитал не начинать этих тягостных разговоров; но при Паладине – другое дело. Однажды мы опять заговорили об этом, и Ноэль сказал:

– Не грусти, Паладин: прошлою ночью мне привиделся сон, будто ты один из всех нас получил должность. Не очень-то почетную, но как-никак должность: что-то вроде лакея или прислужника.

Паладин встрепенулся и почти повеселел: он придавал значение вещим снам и вообще отличался суеверием. Надежды его начали возрождаться.

– Хотел бы я, чтобы сон твой оправдался, – сказал он. – Как ты думаешь, сбудется ли?

– Обязательно. Я прямо-таки уверен в этом: сны ведь никогда почти не обманывают.

– Ноэль, я задушу тебя в объятиях, если этот сон сбудется! Быть слугой главнокомандующего всех войск Франции… Весь мир услышит об этом, дойдет известие и до нашего села: то-то вылупят глаза все эти олухи, которые пророчили, что из меня не будет никакого толку! Какая великая будущность! Ноэль, действительно ли ты думаешь, что это непременно сбудется? Убежден ли ты?

– Убежден. Вот тебе моя рука.

– Ноэль, если это сбудется, то я о тебе не позабуду, – пожми мне руку еще раз! Я надену великолепную ливрею, об этом услышит наша деревня, и эти скоты скажут: «А он-то служит лакеем у главнокомандующего, на него смотрит весь мир и дивится… Каков? Ведь взлетел прямо в высоту поднебесную!»

Он начал ходить по комнате и строить воздушные замки – такие высокие и неожиданно быстрые, что мы едва поспевали за ним. Но вдруг на его лице погасла радость, и уныние сменило ее. Он сказал:

– О, это был ошибочный сон, который не сбудется никогда. Я совсем забыл про эту нелепую затею в Туре. Все это время я старался не показываться ей на глаза, надеясь, что она забудет и простит меня… но этому не бывать, я уверен. Она не может забыть. А в конце-то концов я не виноват. Я сказал, что она обещала пойти за меня замуж, но подучили меня другие, клянусь – это они! – Огромный детина чуть не заплакал. Немного оправившись, он сказал с унынием: – Это была единственная ложь за всю мою жизнь, и…

Хор гневных и досадных восклицаний заглушил его слова, и, прежде чем он получил возможность продолжать, в комнату вошел личный слуга д'Олона и сказал, что нас требуют в главную квартиру. Мы встали, а Ноэль возгласил:

– Ну, что я говорил? Я предчувствовал; дух пророчества на мне. Она сейчас назначит его на высокую должность, а мы призваны, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Иди же с нами!

Но Паладин побоялся, и мы оставили его одного.

Когда мы остановились перед Жанной, впереди толпы блестящих офицеров, она приветствовала нас обаятельной улыбкой и сказала, что принимает всех нас в свою свиту, потому что не может обойтись без своих старых друзей. Вместо нас она могла бы избрать людей знатных и влиятельных, и такая неожиданная честь была нам тем приятнее; но мы не находили слов, чтобы высказаться, ибо теперь ее недосягаемое величие повелевало нам молчать. По очереди мы выступали вперед, чтобы принять удостовери-тельную грамоту из рук нашего ближайшего начальника, д'Олона. Все мы получили почетные места: выше всех стояли оба рыцаря; затем – братья Жанны; я был первым оруженосцем и писцом; вторым оруженосцем назначен был молодой дворянин по имени Рэмон: Ноэль был ее гонцом; у нее были два герольда, а также капеллан и раздаватель милостыни, которого звали Жан Пакерель. Еще раньше выбрала она дворецкого и нескольких домашних слуг. Наконец она посмотрела кругом и спросила:

– Где же Паладин?

Сьер Бертран ответил:

– Он не знал, должно ли ему прийти, сиятельная госпожа.

– Это нехорошо. Позовите его.

Вошел Паладин с весьма смиренным видом. Он переступил через порог и не посмел идти дальше, но остановился в явном замешательстве и страхе. Жанна заговорила с ним ласково:

– Я наблюдала за тобой во время нашего путешествия. Ты начал плохо, но понемногу исправляешься. Смолоду ты любил говорить небылицы, но в тебе кроется муж – и я заставлю его проснуться. – Надо было видеть, как прояснилось лицо Паладина при этих словах. – Последуешь ли ты за мной, куда я прикажу?

– Хоть в огонь! – воскликнул он.

А я сказал самому себе: «Бог свидетель, она, по-видимому, превратила этого хвастуна в героя. Вот новое ее чудо – в том нет сомнения».

– Верю тебе, – сказала Жанна. – Вот, возьми мое знамя. Ты будешь ездить за мною во всех сражениях, и когда Франция будет спасена, ты возвратишь мне его.

Он взял знамя, которое ныне является драгоценнейшей реликвией Жанны д'Арк, и сказал дрожащим от волнения голосом:

 

– Если я когда-либо опозорю этот залог доверия, то мои товарищи, здесь стоящие, сумеют исполнить над моим телом долг дружбы, и я возлагаю на них сию обязанность, зная, что не обманусь в них.

Глава XI

Мы с Ноэлем пошли назад вдвоем; сначала мы молчали, находясь еще под впечатлением пережитого. Наконец Ноэль вышел из своей задумчивости и сказал:

– Первый да будет последним, последний – первым. В сих словах – оправдание этой неожиданности. Но в то же время надо сознаться, что нашего толстого бычка втащили бог знает как высоко!

– Да. Я до сих пор чувствую себя ошеломленным. Ему досталась самая почетная должность.

– Самая почетная. Командиров много, и она может еще больше увеличивать их число. Но знаменосец только один.

– Верно. После нее самой это самая видная должность во всей армии.

– И самая заманчивая и почетная. Мы знаем, что этого места добивались сыновья двух герцогов. А заполучил его – кто же? – эта чванная ветряная мельница. Скажи на милость, разве это – не огромное повышение, если взглянуть на дело как следует?

– Вне всякого сомнения. Эта должность – как бы уменьшенное подобие должности самой Жанны.

– Ума не приложу: как объяснить это? А ты понимаешь ли?

– Понимаю и могу объяснить без всякого труда – так, по крайней мере, мне кажется.

Ноэль был изумлен и быстро глянул на меня, словно желая узнать, не шучу ли я.

– Я думал, ты шутишь, – сказал он, – но вижу, что нет. Если можешь помочь мне разобраться в этой загадке, так сделай это. Объясни, в чем дело.

– Надеюсь, что сумею. Ты заметил, что наш старший рыцарь нередко говорит умные вещи; у него на плечах многодумная голова. Однажды мы с ним ехали рядом и разговаривали о великих способностях Жанны. Он сказал: «Но самый крупный из ее даров – это зрячий глаз». Я бухнул в ответ, словно дурак: «Зрячий глаз? Подумаешь, какая диковина: ведь это есть у всех нас». «Нет, – возразил он, – зрячим глазом одарены немногие». И он пояснил мне свою мысль. Он сказал, что обыкновенный глаз видит только внешнюю сторону вещей и на этом основывает свое суждение; но зрячий глаз пронизывает насквозь, умеет прочесть сердце и душу, находя там такие качества, о которых по внешности догадаться нельзя и которые не могут быть узнаны простыми глазами. Он сказал, что величайший военный гений ошибется и обратится в ничто, если он не одарен зрячим глазом, то есть если он не способен читать в сердцах людей и выбирать своих подчиненных с непогрешимой прозорливостью. Он как бы по наитию угадывает, что этот человек годен для стратегии, другой – для бесшабашной, удалой стычки, третий – для терпеливого, собачьего упорства; он назначает каждого на присущее ему место и достигает успеха; между тем полководец, не имеющий зрячего глаза, назначал бы не на те места и – проигрывал бы. Я увидел, что он правильно отозвался о Жанне. Когда она была ребенком, пришел однажды вечером бродяга: ее отец и все мы приняли его за негодяя, а она увидела сквозь лохмотья честного человека. Обедая у вокулерского губернатора, я ничего не заметил в наших двух рыцарях, хотя провел в разговоре с ними целых два часа. Жанна пробыла там пять минут, не разговаривала с ними и не слышала их речей, однако сразу признала в них людей надежных и достойных, и они оправдали ее суждение. Кому поручила она надзор за этой крикливой, неукротимой толпой новобранцев в Блуа – толпой бывших арманьякских разбойников, сущих дьяволов? Кому, как не самому сатане, то есть Ла Гиру – этому военному урагану, этому безбожному крикуну, этому докрасна накаленному горнилу богохульства, этому вечно деятельному Везувию сквернословия! Знает ли он, как обращаться с легионом ревущих дьяволов? Да лучше всех людей на свете! Ведь он – сам Вельзевул этого бесовского царства, он перещеголяет их всех, взятых вместе, и, вероятно, он – отец большинства из них. Жанна сделала его временным начальником, пока сама не приедет в Блуа… а там! Там-то она самолично приберет их к рукам, а если нет, значит, я ошибся в ней, несмотря на нашу многолетнюю близость. То-то будет зрелище, когда прекрасный ангел в белых доспехах начнет отдавать приказания этим негодным отбросам пагубы!

– Ла Гир! – вскричал Ноэль. – Наш давнишний герой!.. Хотел бы я увидеть этого человека!

– Я тоже. Его имя и теперь волнует меня столь же сильно, как в мои отроческие годы.

– Я хочу послушать, как он ругается.

– Еще бы! Я предпочел бы его ругательства молитвам любого человека. Он – самый прямодушный из всех людей и самый наивный. Однажды ему был объявлен выговор за то, что он грабит во время своих набегов; он ответил, что это сущие пустяки. По моему мнению, он как раз такой человек, которому следовало поручить временное командование в Блуа. Видишь, Жанна обратила на него свой зрячий глаз.

– А это возвращает нас к началу нашего разговора. Я искренно люблю Паладина – не потому только, что он славный парень, но и потому, что он – мое детище: я ведь сделал его таким, каков он теперь, то есть самым пустым хвастуном и самым щедрым лгуном во всем королевстве. Я радуюсь его счастью, но у меня нет зрячего глаза. Я не избрал бы его на самую опасную должность во всей армии; я поместил бы его в тылу, поручив ему добивать раненых и уродовать убитых.

– Поживем – увидим. Жанна, быть может, лучше нас знает его. И подумай еще вот о чем: если человек, занимающий положение Жанны, говорит кому-нибудь, что он храбрец, – тот верит этому, а веры достаточно. Действительно, разве верить в свою храбрость – не значит ли быть храбрым? Ведь в этом все дело.

– Что верно, то верно! – вскричал Ноэль. – У нее не только зрячие глаза, но и творящие уста. Конечно, в этом все дело. Жанна д'Арк сказала вещее слово, и вот Франция идет на врага, высоко подняв голову.

Тут меня позвали: Жанна хотела продиктовать мне письмо. В продолжение следующих суток портные были заняты шитьем наших должностных нарядов, и нам готовили новое вооружение. Теперь любо было посмотреть на нас, когда мы наряжались в свои походные или домашние мундиры. Паладин, одетый по мирному времени в дорогие многоцветные ткани, был подобен башне, вызолоченной роскошным закатом; а когда он наряжался на войну, то его султан, яркая перевязь и стальные латы составляли еще более величественное зрелище.

Был дан приказ отправляться в Блуа. Было ясное, свежее, прекрасное утро. Можете себе представить, какое это было красивое зрелище, когда наш блестящий отряд мчался по дороге, вытянувшись в колонну, по два в ряд – впереди Жанна с герцогом Алансонским, затем д'Олон и огромный знаменосец и так далее. А когда мы ехали сквозь радостную толпу, и Жанна кивала головой направо и налево, и солнце отражалось от ее серебряных лат, то зрители чувствовали, что перед их глазами взвивается занавес, открывая первое действие могучей драмы; и возрождение их надежд проявлялось восторгом, который возрастал с каждым мгновением, так что, наконец, тело начало ощущать колыхание воздуха, стонавшего от радостных криков. Далеко в конце улицы послышалась нежная духовая музыка, и мы увидели тучу движущихся копьеносцев; солнце мягким светом озаряло их доспехи, но ярко сверкали над их головами наконечники копий, как будто над светозарным туманом сияло скопление звезд; то была наша почетная стража. Этот отряд примкнул к нам, шествие вполне оформилось, начался первый военный поход Жанны д'Арк – занавес поднялся.

Глава XII

В Блуа мы пробыли три дня. О, этот лагерь принадлежит к сокровищам моих воспоминаний! Порядок?.. У этих разбойников царил такой же порядок, какой можно встретить среди волков и гиен. Они бродили туда и сюда, пьяные, горланили во все горло, кричали, галдели, ругались и искали развлечений во всевозможных грубых и бесшабашных выходках; на каждом шагу встречались крикливые, распутные женщины, не уступавшие мужчинам по части наглых шуток, бесчинств и нелепых причуд.

Вот среди какого сброда привелось Ноэлю и мне увидеть Ла Гира впервые. Он соответствовал самым заветным нашим мечтаниям. Он был высок ростом, отличался воинственной осанкой; он был с головы до пят закован в латы, на его шлеме развевался султан из перьев, а сбоку к поясу был привешен огромный меч.

Он отправлялся к Жанне, чтобы представиться ей как главнокомандующему; и, проходя через лагерь, он восстанавливал порядок и кричал, что приехала Дева и что он не допустит подобных безобразий в присутствии главы армии. Для восстановления порядка он прибегал к способу, весьма своеобразному, им самим придуманному: продвигаясь вперед, он ругался на чем свет стоит, грозил лютой карой каждому встречному и сыпал ударами направо и налево; и куда он попадал, там человек валился с ног.

– Проклятое чучело! – кричал он. – Чего ты тут шатаешься и сквернословишь, когда сам главнокомандующий приехал в лагерь! Держись прямее! – И он сшибал солдата с ног.

Что значило, по его понятиям, «держаться прямее», никому, кроме него, было неизвестно.

Мы последовали за знаменитым ветераном в главную квартиру, прислушиваясь, наблюдая, восхищаясь, можно сказать, пожирая глазами любимого героя французских мальчиков, которые, как и мы, обожали его от колыбели. Вспомнил я, как однажды, когда мы еще мирно проводили дни на пастбищах Домреми, Жанна упрекнула Паладина за легкомысленное отношение к могучим именам – к Ла Гиру и Бастарду Орлеанскому – и сказала, что для нее было бы высокой честью стоять где-нибудь вдали и хоть один только раз увидеть этих великих людей. Ей и другим девочкам они были так же дороги, как мальчикам. И вот, наконец, перед нами один из них – по какому делу идет он? Трудно поверить, а между тем это правда: он спешит обнажить голову перед Жанной и выслушать ее приказания.

Покуда он недалеко от главной квартиры усмирял «ласковым» способом значительную толпу своих разбойников, мы перегнали его и увидели военный совет Жанны – великих полководцев армии, которые только что прибыли. Их было шестеро – все знаменитые воины, красавцы, в блестящем вооружении; но красивее всех был генерал-адмирал Франции.

Когда вошел Ла Гир, то на его лице отразилось удивление: его поразили красота и чрезвычайная молодость Жанны; а по радостной улыбке Жанны легко было заметить, как она счастлива увидеть, наконец, героя своего детства. Ла Гир низко поклонился, держа свой шлем в руке, защищенной латной рукавицей, и произнес грубоватую, но милую приветственную речь, не разбавленную почти ни единым проклятием. Заметно было, что они сразу почувствовали расположение друг к другу.

Официальный прием продолжался недолго, и остальные посетители вскоре удалились; но Ла Гир остался, сел рядом с Жанной, прихлебывая вино из ее стакана, и они начали разговаривать и смеяться, как старые друзья. А когда она дала ему, как начальнику лагеря, некоторые предписания, то он чуть не поперхнулся. Начала она с того, что потребовала удаления распутных женщин – ни одной из них она не позволит остаться. Далее, надо положить конец необузданным оргиям, привести к пристойным и строго определенным границам употребление вина и водворить дисциплину на место беспорядка. А завершила она эту вереницу неожиданностей следующим требованием, которое едва не вышибло Ла Гира из его брони:

– Каждый человек, становящийся под мое знамя, обязан исповедаться у священника и получить отпущение грехов; и каждый вновь принятый солдат должен два раза в день присутствовать на богослужении.

С добрую минуту Ла Гир не мог вымолвить слова, наконец он сказал тоном глубокого уныния:

– О милое дитя, ведь они – эти мои бедные любимцы – порождение чертовых самок! Ходить к обедне!.. Да они, голубушка моя, скорей проклянут нас обоих!

И он продолжал в том же роде трогательные доводы, и богохульства полились щедрым потоком; Жанна не устояла и расхохоталась так, как не хохотала со времени своего детства, когда она веселилась на пастбищах в Домреми. Отрадно было ее слушать.

Но она настаивала, и воин принужден был уступить и сказал: ладно, раз таково приказание, он должен повиноваться и уж постарается не ударить лицом в грязь. После этого он освежил себя потоком самых мрачных проклятий и пообещал, что разможжит башку всякому, кто не изъявит готовности отрешиться навсегда от грехов и начать праведную жизнь. Это снова рассмешило Жанну; да и как тут было не развеселиться. Но она не согласилась с таким способом обращения на путь истинный. Она сказала, что они должны пойти добровольно.

Ла Гир ответил, что это само собою понятно: он ведь не собирается убивать послушных, а только тех, кто заупрямится.

Совсем не то: никого не надо убивать; Жанна не желает этого. Ведь если человеку предлагают сделать что-либо добровольно и угрожают смертью в случае отказа, то он будет более или менее стеснен в своих действиях, а она желает для них полной свободы.

Ветеран тогда вздохнул и сказал, что он посоветует солдатам ходить к обедне, но что едва ли найдется в лагере хоть один человек, который проявит большую склонность к этому, чем он сам. Тут на него обрушилась новая неожиданность.

 

– Но, дорогой мой, – сказала Жанна, – вы тоже будете посещать обедню!

– Я? Немыслимо! Это безумие!

– Ничуть. Вы будете два раза в день ходить на богослужение.

– Да что это, неужели я не сплю? Или я пьян?.. Или обманывает меня слух? Право, я скорей отправился бы к…

– Мне неинтересно знать куда. Завтра утром вы начнете, а продолжать будет уже гораздо легче. Полно, чего вы вдруг приуныли? Стерпится – слюбится.

Ла Гир старался ободрить себя, но тщетно. Он только грустно вздохнул и сказал:

– Ладно. Я сделаю это для вас. Но ни для кого другого, клянусь…

– Не клянитесь. Оставьте это.

– Оставить? Немыслимо! Я прошу вас… просил бы… О военачальник мой, ведь эта речь – мне родная.

Он обещал, что будет божиться только своим генеральским жезлом – в ее присутствии; в остальных случаях он тоже будет сдерживаться по мере возможности, хотя не надеется на успех, потому что эта застарелая привычка слишком уж укоренилась в нем и доставляет ему на старости лет отраду и утешение.

Упрямый, старый лев, расставаясь с Жанной, был уже значительно усмирен и приручен; не решусь сказать, что он был сделан кротким и мягким, такие выражения едва ли можно было к нему применить. Ноэль и я предположили, что, лишь только он окажется вне видимости Жанны, в нем сейчас же с такой силой воскреснет старая неприязнь, что он, не будучи в силах преодолеть себя, уклонится от обедни. Как бы то ни было, мы уговорились встать на другой день пораньше, чтобы посмотреть.

Что же? Он действительно пошел. Трудно было поверить, но вот он шествует сам, угрюмо исполняя свой долг, стараясь напустить на себя самый набожный вид и ругаясь, как леший. То было новое доказательство испытанной истины: всякий, кто прислушался хоть раз к голосу Жанны и посмотрел ей в глаза, подпадал под ее обаяние и переставал принадлежать себе.

Итак, сатана был обращен в веру. Ну а остальные последовали за ним. Жанна объезжала лагерь, и всюду, где показывался этот юный прекрасный образ в сверкающих латах, невежественной рати мерещился сам бог войны, сошедший с облаков. Сначала они дивились, потом начали поклоняться. А тогда уже она могла делать с ними, что хотела.

Через каких-нибудь три дня лагерь был очищен и приведен в порядок, и эти варвары два раза в день собирались на богослужение, как благонравные дети. Женщины исчезли. Ла Гир был ошеломлен таким чудом: для него оно было непостижимо. Если он чувствовал желание ругаться, то уходил за пределы лагеря. Такова уж была его натура: при всей своей врожденной и благоприобретенной греховности он относился с суеверным страхом к святым местам.

Восторженное отношение преображенного войска к Жанне, его преданность и пробудившееся в нем горячее желание идти под ее предводительством на врага превосходили все, что Ла Гир видал когда-либо на своем долгом веку. Он не находил слов, чтобы высказать, насколько его восхищали и поражали эти таинственные чудеса. Прежде он считал свое войско почти никуда не годным, теперь же его гордость и уверенность в солдатах не знали пределов.

Дня два или три назад они побоялись бы напасть на курятник, а теперь они готовы взять приступом хоть врата ада.

Жанна и Ла Гир были неразлучны, составляя контраст, который и забавлял и услаждал взоры. Ла Гир был громаден, она – изящна и миниатюрна; он, убеленный сединами, уже прошел значительную часть своего жизненного пути, она была еще так молода; его лицо было такое бронзовое и покрытое шрамами, ее – такое милое и розовое, такое юное и нежное; она была ласкова, он – суров; она была олицетворением целомудрия и непорочности, он – олицетворением греховности. Ее взор был полон милосердия и сострадания, в его глазах сверкали молнии; на ком останавливался ее взор, того словно осеняло Божественное благословение и спокойствие, но никак нельзя было сказать того же про глаза Ла Гира.

Раз двенадцать в течение дня объезжали они лагерь, заглядывая в каждый уголок, наблюдая, осматривая, исправляя, и всюду их появление вызывало бурю восторга. Ехали они рядом; он – олицетворение жилистой, мускулистой силы, она – маленькое чудо легкости и изящества; он – твердыня из ржавого железа, она – сияющая серебряная статуэтка. И, завидев их, новообращенные хищники-грабители говорили тоном ласкового привета:

– Вот они – сатана и оруженосец Христа!

Все три дня, что мы пробыли в Блуа, Жанна усердно и неутомимо уговаривала Ла Гира уверовать в Бога; старалась освободить его из сетей греха, вдохнуть в его бурное сердце благодатное спокойствие религии. Она убеждала, упрашивала, умоляла его прочесть молитву. В продолжение нашего трехдневного пребывания в лагере он не переставал упрямиться и чуть не со слезами на глазах просил избавить его только от одного – от этого невозможного требования; он готов исполнить что угодно – решительно все; пусть ему прикажут, и он будет повиноваться беспрекословно. Стоит ей сказать одно только слово, и он ради нее пойдет в огонь, но пусть его избавят от этого, только от этого, потому что он не может молиться, он отродясь не молился, он не знает, как читается молитва, он для этого не мог бы подобрать слов.

А между тем – поверите ли? – она таки поставила на своем, одержала даже эту беспримерную победу. Она заставила Ла Гира молиться. Мне кажется, это доказывает, что для Жанны не было ничего невозможного. Да, он стал перед ней, поднял руки, закованные в железную броню, и прочел молитву. И молитва была не заимствованная, но его собственная. Ему никто не помогал сочинять ее, и он придумал сам.

– Милый Господь Бог, – сказал он, – прошу Тебя, поступай с Ла Гиром так, как Ла Гир поступал бы с Тобой, если б Ты был Ла Гир, а он – Бог[36].

После этого он надел свой шлем и вышел из палатки Жанны, крайне довольный собою; он имел вид человека, которому удалось уладить ко взаимному удовольствию и восторгу какое-то запутанное и трудное дело.

Знай я, что он только что молился, я понял бы, почему он поглядывал кругом себя с видом превосходства, но, конечно, я еще не успел сообразить, в чем дело.

Как раз в эту минуту я приближался к палатке; я видел уходившего Ла Гира и заметил, что он шагает с каким-то особым величием; действительно, на него любо было глядеть. Но, подойдя к двери палатки, я остановился и отступил назад, пораженный и опечаленный, ибо я услышал, что Жанна плачет (как я ошибочно предположил), плачет, словно не будучи в силах перенести душевную боль, – плачет, словно испытывая смертные муки. Оказалось совсем не то: она хохотала, хохотала над молитвой Ла Гира.

Только через тридцать шесть лет узнал я об этом, и тогда… о, тогда я мог только заплакать при виде этой картины беззаботного веселья, этого образа, воскресшего передо мной из мрака и тумана минувшего. Смеяться я не мог, потому что от минувшего меня отделял тот день, когда я безвозвратно утратил этот дар Божий – дар смеха.

35Екатерина (1401–1438) – жена английского короля Генриха V, дочь французского короля Карла VI. Ее брак (1420) имел целью передать французский престол после смерти отца английским монархам. После смерти Генриха (1422) вышла замуж за Овена Тюдор, став родоначальницей дома Тюдоров, который в лице ее внука Генриха VII занял в 1485 г. английский престол.
36Молитва эта была многократно и многими народами похищаема в продолжение последних 460 лет. Но настоящий автор ее Ла Гир. (Примеч. авт.)
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30 
Рейтинг@Mail.ru