Марк Твен
Похождения Тома Сойера
Глава XIX
Том говорит всю правду. – Чернильная месть.
Том пришел домой в угрюмом настроении, и первые же слова, которыми встретила его тетка, показали ему, что здесь его горе не найдет сочувствия.
– Том, я готова с тебя шкуру спустить!
– Тетя, да что же я сделал?
– Довольно сделал. Я-то, старая дура, лечу к Сирине Гарпер, воображая, что она поверит всему этому вздору насчет сна, и вдруг, здравствуйте вам, оказывается, что она уже знает от Джо, как ты был здесь и подслушал наш разговор. Горько мне, что ты мог пустить меня к Сирине Гарпер и выставить меня такой дурой, не сказав ни слова.
Это была новая точка зрения на дело. До сих пор утренняя выдумка Тома казалась ему очень ловкой и остроумной шуткой. Теперь она выходила попросту низкой и дрянной. Он повесил голову, не зная, что ответить, наконец сказал:
– Тетя, мне жаль, что я это сделал, но я не подумал.
– Да, дитя, ты никогда не думаешь. Ты никогда не думаешь ни о чем, кроме своего удовольствия. Ты подумал о том, как пробраться сюда с острова Джэксона позабавиться нашей тревогой, ты подумал о том, как одурачить меня ложью, но ты никогда не подумаешь пожалеть нас и избавить от горя.
– Тетя, я вижу теперь, что поступил подло, но я не хотел поступить подло. И я совсем не для того приходил в тот вечер, чтобы позабавиться.
– Так для чего же?
– Я хотел дать вам знать, чтобы вы не беспокоились, так как мы не утонули.
– Том, Том, я была бы счастливейшим человеком на свете, если б могла поверить, что у тебя была такая хорошая цель, – но ведь ее не было, и я это знаю.
– Была, тетя, правда-правда, была. Не сойти мне с этого места, если это не так!
– О, Том, не лги, не делай этого! От этого поступок только становится еще во сто раз хуже.
– Это не ложь, тетя, это правда. Я хотел, чтобы вы не горевали, затем и пришел.
– Я бы отдала все на свете, чтобы поверить этому, это загладило бы много грехов, Том. Я, пожалуй, была бы рада даже тому, что ты убежал и вел себя так дурно. Но это нелепо, почему же, в таком случае, ты не дал мне знать о себе, дитя?
– Видите ли, тетя, когда вы говорили о похоронной службе, мне пришло в голову, что хорошо бы было прийти и спрятаться в церкви, и я никак не мог отказаться от этой шутки. Поэтому я спрятал кору в карман и ушел потихоньку.
– Какую кору?
– Кору, на которой я написал вам, что мы сделались пиратами. Мне жаль теперь, что вы не проснулись, когда я поцеловал вас, честное слово, жаль.
Строгое лицо тетки смягчилось, и внезапная нежность блеснула в ее глазах.
– Ты поцеловал меня, Том?
– Ну да, поцеловал.
– Наверно, Том?
– Ну да, тетя, наверно.
– Зачем же ты поцеловал меня, Том?
– Потому что я люблю вас, а вы лежали и стонали, и мне было так жалко.
Слова эти звучало правдиво. Старушка сказала дрогнувшись голосом:
– Поцелуй меня еще раз, Том! И ступай в школу, и не приставай ко мне больше.
Как только он ушел, она побежала в чулан и достала истрепанную куртку, которую Том носил в бытность пиратом. Она взяла ее, но вдруг приостановилась и сказала самой себе:
– Нет, не смею. Бедный мальчик, я уверена, что он солгал, – но это была благая, благая ложь, в ней столько утешительного. Я надеюсь, что Господь, – я знаю, что Господь простит ему, ведь он солгал от доброго сердца. Но я не хочу удостоверяться в том, что он солгал. Не стану смотреть.
Она снова повесила куртку и с минуту простояла в нерешительности. Дважды она протягивала руку и отнимала.
Наконец решилась и на этот раз подкрепила себя таким размышлением: «Это ложь с доброй целью, с доброй целью, и я не буду огорчаться». Она отыскала карман и минуту спустя читала записку Тома на коре, заливаясь слезами и приговаривая:
– Я готова простить теперь мальчику миллион грехов.
Глава XX
Бекки в затруднении. – Том проявляет великодушное самопожертвование.
В поцелуе тетки Полли было что-то такое, отчего уныние Тома сразу развеялось, и он снова стал веселым и беззаботным. Он отправился в школу и встретился с Бекки Татчер в Луговом переулке. Его действия всегда определялись настроением. Не колеблясь ни минуты, он подбежал к ней, сказал:
– Я вел себя ужасно подло сегодня, Бекки, и очень жалею об этом. Я никогда-никогда в жизни не буду так делать. Давай помиримся?
Девочка приостановилась и окинула его презрительным взглядом.
– Я буду вам очень благодарна, если вы избавите меня от вашего общества, мистер Том Сойер. Я не намерена больше никогда разговаривать с вами.
Она отвернула голову и прошла мимо. Том был так огорчен, что не нашелся даже ответить что-нибудь вроде: «И не нуждаюсь, мисс Франтиха», – пока она еще могла слышать. Он ничего не сказал, но взбесился страшно. Угрюмо бродя по школьному двору, он сожалел, что она не мальчик, а то бы задал он ей трепку. Случайно встретившись с нею, он отпустил колкое замечание. Она ответила тем же, и разрыв стал окончательным. В своем озлоблении Бекки не могла дождаться начала занятий – так ей хотелось, чтобы Том был высечен за испорченную хрестоматию. Если у нее и было слабое желание выдать Альфреда Темпля, то оно исчезло после оскорбительного замечания Тома.
Бедная девочка, она не знала, что над ней самой нависла беда. Учитель, мистер Доббинс, достиг средних лет, не удовлетворив своего честолюбия. Заветной мечтой его было сделаться доктором, но бедность помешала ему подняться выше деревенского школьного учителя. Каждый день он доставал из своего стола какую-то таинственную книгу и погружался в нее в свободное от учебных занятий время. Он держал эту книгу под замком. Не было такого мальчишки в школе, которому бы не хотелось до смерти заглянуть в нее, но это еще ни разу никому не удалось. У каждого мальчика и каждой девочки имелось свое мнение насчет этой книги, но не было двух сходных мнений, а фактическая проверка оказывалась невозможной. И вот Бекки, проходя мимо стола, который стоял недалеко от двери, заметила, что ключ торчит в замке! Момент был драгоценный. Она оглянулась, убедилась, что кругом никого нет, и в следующую минуту книга была в ее руках. Заглавие – «Анатомия» профессора такого-то, – ничего не сказало ее уху, и она принялась перелистывать книгу. Ей сразу попалась красивая раскрашенная гравюра, изображавшая человека. В это мгновение чья-то тень упала на страницу, – Том Сойер вошел в дверь и увидел картинку. Бекки захлопнула книгу и второпях нечаянно разорвала гравюру до половины. Она бросила книгу в стол, повернула ключ и залилась слезами стыда и негодования.
– Том Сойер, это подло с вашей стороны подкрадываться и подсматривать.
– Почем я знал, что вы тут что-то смотрите!
– Постыдились бы вы, Том Сойер, вы хотите выдать меня и… ох, что мне делать, что мне делать? Меня высекут, а меня еще ни разу не секли в школе.
Она топнула своей маленькой ножкой и сказала:
– Будьте так подлы, если вам этого хочется! Я тоже кое-что знаю. Подождите, увидите! Противный! Противный! Противный! – Она снова залилась слезами и выбежала из комнаты.
Том стоял, пораженный этим бурным нападением. Наконец он сказал про себя:
– Ну и глупые же эти девчонки! Ни разу не пороли в школе! Подумаешь, великая важность – порка! Бабьё, кожа нежная и сердце цыплячье! Разумеется, я не скажу старому Доббинсу об этой дурочке, можно рассчитаться с ней и другим способом, без такой подлости, но что же из того? Старик Доббинс спросит, кто разорвал книгу. Никто не признается. Тогда он примется по своему обыкновению допрашивать всех поодиночке, и когда дойдет до нее, то узнает, хоть бы она отпиралась: у девочек всегда по лицу видно. Храбрости у них не хватает. Быть ей битой. Да, попала в переделку Бекки Татчер, не вывернется.
Том обдумывал еще с минуту это происшествие, а затем прибавил:
– Ну и пускай себе; она бы рада была, если бы я попал в такую беду. Пусть-ка сама попробует!
Том присоединился к толпе школьников, игравших на дворе. Через несколько минут пришел учитель, и все уселись по местам. Том не особенно интересовался уроком. Он то и дело поглядывал на скамьи девочек. Лицо Бекки смущало его. Принимая во внимание все обстоятельства, у него не было основания жалеть ее, однако же он не чувствовал никакого торжества. Но обнаружилась порча хрестоматии, и Том на время был поглощен собственными делами. Бекки очнулась от своей летаргии и с интересом следила за происшествием. Она не думала, что Тому удастся вывернуться, если он будет отрицать, что пролил чернила, и не ошиблась. Отрицание, по-видимому, только ухудшило дело. Бекки думала, что будет рада этому, и старалась уверить себя, что она рада. Но уверенности не было. Когда началась расправа, ее подмывало встать и выдать Альфреда Темпля, но она сделала над собой усилие и промолчала, так как, – говорила она себе, – «он наверно скажет, что я разорвала книгу. Ну так и я не скажу ни слова, хотя бы для спасения его жизни».
Том выдержал порку и вернулся на место без особого огорчения, так как считал возможным, что он как-нибудь нечаянно, сам того не заметив, вывернул чернильницу на книгу, во время возни с товарищами. Он отпирался только для проформы, потому что таков был обычай и он не хотел отступать от принципа.
Час прошел обычным порядком, учитель клевал носом на своем троне, воздух был наполнен усыпительным гудением зубрящих. Но вот мистер Доббинс потянулся, зевнул, затем открыл ящик стола и сунул руку за книгой, но, по-видимому, не сразу решил, доставать ее или нет. Большинство учеников взглянули на него равнодушно, но двое следили за каждым его движением с напряженным вниманием. Мистер Доббинс рассеянно вертел книгу, потом вытащил ее и уселся, приготовясь читать.
Том взглянул на Бекки. Точно заспанный, беспомощный зайчик под направленным на него дулом ружья! Он и думать забыл о ссоре с ней. Живо, что-нибудь надо придумать, и сейчас, немедленно! Но самая неотложность парализовала его изобретательность. Ага, придумал! Кинуться, вырвать книгу и удрать! Но минутное колебание погубило все дело: учитель уже открыл книгу. Эх, упустил случай! Поздно, не вернется, теперь уже для Бекки нет спасения, мелькнуло у него в голове. В следующее мгновение учитель уставился на класс. Все опустили глаза перед этим взглядом. В нем было нечто, отчего и невинные струхнули. Наступило гробовое молчание, в течение которого можно бы было сосчитать до десяти. Учитель старался овладеть своей яростью. Наконец он сказал:
– Кто разорвал эту книгу?
Ни звука. Упади иголка – было бы слышно. Безмолвие продолжалось. Учитель всматривался в лица учеников, стараясь угадать виновного.
– Бенджамен Роджерс, вы разорвали эту книгу?
Отрицательный ответ. Новая пауза.
– Джозеф Гарпер, вы?
Опять отрицание. Тревога Тома росла под влиянием медленной пытки этого допроса. Учитель опросил скамьи мальчиков, затем перешел к девочкам:
– Эми Лауренс?
Отрицание.
– Грэси Миллер?
Тоже.
– Сюзанна Гарпер, вы это сделали?
Опять отрицание. Следующая девочка была Бекки Татчер. Том дрожал всем телом от волнения и от сознания безвыходности положения.
– Ребекка Татчер (Том взглянул на ее лицо: оно побелело от ужаса), – вы разорвали… – нет, глядите мне в глаза (она с мольбой подняла руки), – вы разорвали эту книгу?
Внезапная мысль молнией пронеслась в мозгу Тома. Он вскочил и гаркнул:
– Это я разорвал!
Класс оцепенел от изумления при этой невероятной дерзости. Том постоял с минуту, собираясь с мыслями, а когда он вышел на место казни, удивление, благодарность, обожание, светившиеся в глазах бедняжки Бекки, казались ему достаточной наградой за сотню порок. Воодушевленный величием собственного подвига, он выдержал, не пикнув, самую беспощадную порку, к какой когда-либо прибегал мистер Доббинс, и равнодушно отнесся к добавочной жестокости – приказанию остаться на два часа после уроков, – так как знал, кто будет ждать за дверями школы конца его высидки, и не считал это томительное время ожидания потерянным.
В этот вечер Том ложился спать, обдумывая план мести Альфреду Темплю, так как Бекки со стыдом и раскаянием рассказала ему все, не скрывая и собственного предательства. Но жажда мести уступила более приятным размышлениям, и когда Том засыпал, в ушах его еще раздавались смутно последние слова Бекки:
– Том, как ты мог быть таким великодушным!
Глава XXI
Детское красноречие. – Сочинение молодых леди. – Мщение.
Вакации приближались. Школьный учитель, всегда строгий, становился все строже и требовательнее, желая, чтобы школа отличилась в день экзамена. Розга и линейка действовали почти не переставая, – по крайней мере, среди младших учеников. Только взрослые ученики да молодые девицы от восемнадцати до двадцати лет не подвергались порке. А порка мистера Доббинса была чувствительна, так как хотя под его париком скрывалась гладкая блестящая лысина во всю голову, но он был человек средних лет и мускулы его еще не начинали слабеть. По мере того как великий день приближался, его тиранические наклонности проявлялись все больше. Он как будто находил какое-то мстительное наслаждение в наказаниях за малейшие ослушания. Вследствие этого самые маленькие мальчики проводили дни свои в страхе и страданиях, а ночи в измышлении мстительных планов. Они не упускали малейшего случая устроить учителю какую-нибудь каверзу. Но перевес все время оставался на его стороне. Возмездие, следовавшее за каждой мстительной проделкой, было так основательно и внушительно, что мальчики удалялись с поля битвы побежденными. Наконец они сговорились и придумали план, суливший блистательный успех. Они посвятили в него сына живописца, рисовавшего вывески, рассказали ему, в чем дело, и просили его помощи. Он имел свои основания радоваться ему, так как учитель столовался в его семье и доставил мальчику немало поводов к ненависти. Жена учителя собиралась через несколько дней уехать в гости к знакомым, стало быть, не могла помешать исполнению плана. Учитель имел обыкновение подготавливаться к каждому торжественному собранию, накачиваясь до положения риз. И сын живописца уверял, что «обделает дельце», когда господин педагог в экзаменационный вечер доведет себя до надлежащей точки и захрапит в кресле. Затем он разбудит его, когда уже давно пора будет идти, и удерет в школу.
С течением времени многообещающий день наступил. В восемь часов вечера школа была ярко освещена и украшена венками и гирляндами из веток и цветов. Учитель восседал на высокой эстраде, в своем огромном черном кресле, за которым стояла классная доска. С виду он был под изрядной мухой. По три ряда скамей с каждой стороны и шесть рядов напротив него были заняты почетными лицами местечка и родителями учеников. Налево, за рядами посетителей, была устроена временная эстрада, на которой сидели школьники, участвующие в торжестве: ряды маленьких мальчиков, умытых и прифранченных до нестерпимо мучительного состояния; ряды неуклюжих подростков, белоснежные ряды девочек и барышень, в батистовых и кисейных платьицах, видимо гордившихся своими обнаженными руками, бабушкиными драгоценностями, пунцовыми и голубыми бантиками, и цветами в волосах. Вся остальная часть помещения была наполнена школьниками, не участвовавшими в представлении.
Церемония началась. Крошечный мальчуган выступил вперед и застенчиво пробормотал: «Могли ли вы ждать, что дитя моих лет так выступит смело в блистательный свет», и т. д., сопровождая эти стихи такими старательными и судорожными жестами, какие могла бы проделывать разве машина, разумеется, слегка развинтившаяся. Но он благополучно, хотя и не без жестоких страданий, добрался до конца, вызвал единодушные аплодисменты, отвесил механический поклон и удалился. Маленькая, застыдившаяся девочка пролепетала: «У Мэри был ягненочек» и т. д., сделала внушающий сострадание реверанс, получила свою долю аплодисментов и вернулась на место, сконфуженная и счастливая.
Том Сойер самоуверенно выступил вперед и возгласил: «О, дайте мне свободу или смерть», с великолепным бешенством и неистовыми жестами, но в середине запнулся. Неодолимый ужас забывшего роль актера обуял его, колени его затряслись, он чуть не упал. Правда, сочувствие публики было к нему очевидно – но и безмолвие публики также, а это было еще хуже сочувствия. Учитель нахмурился, это доконало его. Том поборолся еще немного и удалился, разбитый наголову. Была слабая попытка к рукоплесканиям, но тотчас замерла.
Затем последовали: «Мальчик стоял на пылающей палубе»; также «Ассирияне шли» и другие перлы декламации. Их сменили упражнения в чтении и правописании. Скудный учениками латинский класс с честью выдержал испытание. Теперь последовал гвоздь вечера – оригинальные произведения молодых девиц. Каждая по очереди выходила на край эстрады, откашливалась, открывала рукопись (перевязанную хорошенькой ленточкой) и принималась читать, с заботливым вниманием к «выразительности» и знакам препинания. Темы были те самые, какие обрабатывались при подобных же случаях их матерями, а раньше того их бабушками и, без сомнения, всеми их предками женского пола вплоть до Крестовых походов. Тут были: «Дружба», «Воспоминания о минувшем», «Религия в истории человечества», «Страна грез», «Преимущества культуры», «Формы политического строя», «Меланхолия», «Детская любовь», «Томление сердца» и так далее.
Главной чертой этих произведений была старательно взлелеянная меланхолия. Далее расточительное обилие «изящных оборотов», стремление притягивать за уши излюбленные словечки и фразы, затаскивая их донельзя, а в конце каждого из них обязательно помахивало своим закрученным хвостом неизбежное и тошнотворное нравоучение. О чем бы ни шла речь, содержание, с мучительным напряжением мозга, подгонялось к такому заключению, которое могло бы быть назидательным для нравственной и благочестивой души. Явная фальшь этих назиданий оказывалась недостаточной для изгнания их из школы, как и теперь оказывается недостаточной. Да, пожалуй, и до скончания века останется недостаточной. Нет школы в нашей стране, где барышни не считали бы себя обязанными заканчивать свои сочинения нравоучением, и нравоучения самой легкомысленной и наименее религиозной барышни всегда оказываются самыми длинными и самыми беспощадно благочестивыми. Но довольно об этом. Правда глаза колет. Вернемся к экзамену. Первое прочтение сочинений носило заглавие «Так это – жизнь?» Быть может, читатель в состоянии будет претерпеть отрывок.
«При обычном течении жизни с каким упоительным волнением всматривается юный ум в озаренное ликованием будущее! Воображение не устает набрасывать розовые картины веселья. В сладостных мечтах поклонница света видит себя среди ликующей толпы. К ней приковано «зрение всех зрителей». Ее стройный стан в белоснежном платье кружится в вихре веселого танца, ее глаза ярче, ее походка воздушнее, чем у кого-либо в веселом собрании. В таких восхитительных мечтах время быстро мчится, и вскоре настает желанный час ее вступления в Элизиум света, который рисовался ей в таких лучезарных грезах. В каком волшебном свете предстает он перед ее очарованным взором! Каждая новая сцена очаровательнее предыдущей. Но с течением времени она убеждается, что под этой прекрасной внешностью таится только суетность; лесть, которая когда-то очаровала ей душу, теперь режет ей слух. Бальная зала утратила свои чары, и вот, с пошатнувшимся здоровьем и с горечью в сердце, она отворачивается и уходит, убежденная, что земные наслаждения не могут удовлетворить томление души!»
И так далее, и так далее. Время от времени в течение чтения пробегал ропот одобрения, сопровождавшийся восклицаниями вполголоса: «Очень мило!», «Как красноречиво!», «Как верно!» и т. п., когда же чтение закончилось особенно удручающим нравоучением, последовал взрыв восторженных рукоплесканий.
Затем тоненькая, меланхолическая девица с интересной бледностью на лице, происходящей от пилюль и дурного пищеварения, прочла поэму. Двух строф будет достаточно.
ПРОЩАНИЕ МИССУРИЙСКОЙ ДЕВУШКИ С АЛАБАМОЙ
Алабама! С любовью прощаюсь с тобой!
Я надолго тебя покидаю!
Мое сердце болит, несказанной тоской
По тебе я крушусь и страдаю!
По твоим я бродила цветущим лесам,
Я читала у струй Талапузы.
Уносилась мечтой вслед Таласским волнам
И встречала зарю я у Кузы.
Но в печали моей без стыда сознаюсь,
Без смущения горько рыдаю;
Ведь не с чуждой землей я в тоске расстаюсь
И скорблю не по чуждому краю.
Впечатленья невинных младенческих лет
Мне навеки священными будут!
Да погибнут глаза мои, сердце и tete,
Коль тебя, Алабама, забудут!
Лишь очень немногие из присутствующих знали, что означает tete, но тем не менее поэма понравилась.
На эстраде появилась смуглая, черноглазая и черноволосая девица, вдохновенно помолчала, приняла трагическое выражение и начала с расстановкой:
ВИДЕНИЕ
«Мрачная и бурная царила ночь. На тверди небесной не мерцала ни единая звездочка, но глухие раскаты тяжеловесного грома непрестанно сотрясали воздух, а грозные молнии, с гневом извергаясь из облачных чертогов неба, как бы издевались над уздою, которую наложил на их ярость знаменитый Франклин! Даже буйные ветры единодушно устремились из своих таинственных жилищ и бушевали кругом, как бы с намерением усилить, со своей стороны, великое смятение природы. В это время, столь мрачное, столь унылое, человеческого сочувствия алкала душа, но вместо того Мой друг единственный, кем жизнь моя полна, Утеха в горести, ко мне пришла она.
Она двигалась подобно одному из тех светлых существ, которыми романтическое и юное воображение населяет солнечные луга Эдема, – царица красоты, не украшенная ничем, кроме собственной неизъяснимой прелести. Столь легка была ее походка, что не издавала ни малейшего шороха, и если бы не таинственный трепет, сообщаемый ее волшебным прикосновением, она, как часто бывает с непритязательной красотой, проскользнула бы неощутимой, незамеченной. Странная скорбь лежала на ее чертах, подобно ледяным слезам на одежде Декабря, когда она указала на стихии, бушевавшие извне, и двух существ, стоявших передо мною».
Этот кошмар занимал десяток страниц рукописи и заканчивался нравоучением до того безнадежным для непресвитериан, что удостоился первой награды. Произведение было признано прекраснейшим перлом вечера. Мэр, вручая автору награду, произнес прочувственную речь, в которой заявил, что это «лучший образчик красноречия, какой ему когда-либо приходилось слышать, и что сам Даниэль Уэбстер мог бы им гордиться». Заметим мимоходом, что число сочинений, в которых слово «прекрасный» торчало на каждой строчке и имелись ссылки на человеческий опыт, как на «страницу жизни», было не ниже средней нормы.
Наконец захмелевший учитель встал, отодвинул кресло, повернулся спиной к аудитории и принялся рисовать на классной доске карту Америки для предстоящих испытаний по географии. Но рука плохо повиновалась ему, и в публике послышалось сдержанное хихиканье. Он понял, в чем дело, и хотел поправиться. Стер линии и начал снова, вышло еще уродливее, и смех усилился. Он сосредоточил все свое внимание на чертеже, как будто решил игнорировать веселье. Он чувствовал, что все глаза устремлены на него. Ему казалось, что дело пошло на лад, однако смех продолжался и даже усиливался. Не мудрено. В потолке над головой учителя было отверстие с подъемной дверью. В это отверстие спускалась кошка на шнурке, подвязанном ей под мышки. Морда ее была обмотана тряпкой, так что она не могла мяукать. Медленно опускаясь, она изгибалась вверх, цепляясь когтями за шнурок, потом падала и хватала воздух. Смех раздавался все громче и громче. Кошка была уже в шести дюймах от головы учителя, поглощенного своим делом. Вниз, вниз, еще немножко, – и вот ее когти с судорожным отчаянием впились в парик, и в то же мгновение она взвилась вверх, унося в лапах свой трофей! Обнаженная лысина учителя засверкала ослепительным сиянием, так как сын живописца позолотил ее.
Пришлось прервать заседание. Мальчики были отомщены. Наступили вакации.
Примечание автора. Приведенные выше «сочинения» заимствованы мною без изменений из книги, озаглавленной «Проза и Поэзия, соч. западной леди», но они, безусловно, ничем не отличаются от ученических упражнений и в этом смысле удачнее всяких подражаний.
