Марк Уральский
Бунин и евреи

Полная версия

К 65-летию со дня кончины И. А. Бунина

Предисловие

В преддверии 65-летней годовщины со дня смерти первого русского лауреата Нобелевской премии по литературе Ивана Алексеевича Бунина (22 октября 1870, Воронеж – 8 ноября 1953, Париж) интерес к его личности и деталям биографии не ослабевает. Ибо не только чтение текстов писателя приближает его к нам, но и раскрытие деталей биографии, интимных моментов личных переживаний, тех или иных мотиваций поступков и деяний. Все это делает историческую буниниану живой и очень востребованной областью документальной литературы.

Новая книга Марка Уральского в этом отношение – явление особого рода. Впервые в истории литературы автором затронута тема, ранее по многим причинам остававшаяся вне поля зрения буниноведов. Причины эти автор подробно рассматривает, стремясь всесторонне аргументировать саму правомочность темы «Бунин и евреи».

В целом книга Марка Уральского – это художественное исследование истории взаимоотношений русских и еврейских литераторов и, опосредованно, «еврейского вопроса» в России и в русской эмигрантской диаспоре «первой волны». Здесь, однако, автора в первую очередь интересует картина личных связей Ивана Бунина с литераторами и общественными деятелями еврейского происхождения, входившими в его очень широкий «круг общения». Немалое внимание уделяется, в частности, личности Ильи Марковича Троцкого – видного русского журналиста «русскословца», затем эмигранта, активного общественника русской эмиграции «первой волны», историю жизни и деятельности которого автор совсем еще недавно и опять-таки впервые описал в своей книге «Неизвестный Троцкий»^[1].

Небольшой, но информативный общий обзор восприятия евреев и еврейской жизни в русской культурной традиции позволяет читателю понять причины появления в русской литературе «серебряного века» отдельной «еврейской темы». Автором воссоздается пестрая по идеологическим акцентам и эмоциям картина литературного дискурса о еврействе, в котором принимали участие такие маститые знаменитости той эпохи, как Л. Андреев, В. Короленко, В. Розанов, М. Горький, В. Буренин, 3. Гиппиус, А. Белый, Е. Чириков и др. Одновременно описывается деятельность новоявленных русско-еврейских литераторов, в первую очередь Осипа Дымова и Владимира (Зеева) Жаботинского.

В своих описаниях и анализе Марк Уральский стремится дать, по возможности объективно, оценку долгого и непростого процесса «притирки» русского и еврейского типов ментальности и мировидения на всеобъединяющем поле великорусской культурной традиции. В его представлении все эксцессы юдофобства, в том числе и печально известная публицистическая активность Василия Васильевича Розанова, отстаивавшего правомерность кровавых наветов на евреев, для духовной атмосферы «серебряного века» – это в целом не более чем артефакты русского коллективного бессознательного. В годы, предшествующие революции, по мнению Марка Уральского, остевая тенденция русской общественной мысли как идеалистического, так и марксистского направлений была выраженно юдофильской.

При этом Марк Уральский вовсе не склонен преуменьшать, а тем более игнорировать фактор антисемитских настроений, видя в них культурный код, исторически присущий русскому социуму, как, впрочем, и всей христианской культуре в целом.

Особое внимание в книге, естественно, уделено Ивану Бунину, в первую очередь его отношению к «еврейскому вопросу» – ив общественно-публицистическом, и в сугубо бытовом плане. Подробно, с привлечением интересных фактов, описываются различные эпизоды его биографии: от юности до разгара гражданской войны – «окаянных дней» – и долгих лет изгнанничества. Основываясь на громадном материале: литературных текстах, воспоминаниях и письмах, Марк Уральский тщательно анализирует отношение Бунина к евреям. Он тенденциозно, однако доказательно, выделяет доселе упорно замалчиваемый в буниноведении факт, что в изгнании единственным, по существу, надежным местом для жизни у писателя стала именно «еврейская гавань».

Здесь имеется в виду сплоченный круг друзей и покровителей Бунина еврейского происхождения: от малознакомых с ним лично меценатов типа Френка Атрана, до ставших близкими друзьями и незаменимыми помощниками – супругов Фондаминских, Цетлиных и Алдановых, молодых эмигрантских литераторов А. Бахраха и А. Седых или уже упомянутого И. Троцкого.

Одним из выражений «еврейской поддержки» явился негласный лоббистский комитет (Марк Алданов, Илья Троцкий, Серж де Шессен), образовавшийся с целью продвижения кандидатуры Ивана Бунина на Нобелевскую премию по литературе и немало поспособствовавший успеху в реализации этой задачи. Как своего рода парадокс звучит отмеченный автором интересный факт, что в этом случае основным конкурентом Бунина был другой русский писатель-классик – Максим Горький, который, в отличие от Бунина, всегда манифестировал себя в качестве убежденного юдофила.

Отдельной главой в книге стоит рассказ о гражданском подвиге И. А. и В. Н. Буниных, приютивших во время нацистской оккупации Франции в своем доме и тем самым фактически спасших от гибели трех евреев – писателя А. Бахраха и пианистов супругов Либерман. Отметим особо, что именно автор настоящей книги первым из всех, кто имел отношение к буниноведению, обратил внимание на этот эпизод в биографии великого русского писателя. Таким образом, Бунин является единственным из довоенных нобелевских лауреатов по литературе, кто явил себя в роли спасителя евреев в трагические годы Холокоста.

На основании материалов, представленных Марком Уральским и проведенных Российским еврейским конгрессом и научно-просветительским центром «Холокост» (Москва) дополнительных изысканий, ими был инициирован процесс присвоения Бунину и его супруге Вере Николаевне Муромцевой-Буниной звания «Праведники народов мира», присваиваемое Израильским национальным мемориалом Катастрофы (Холокоста) и Героизма евреев «Яд Вашем».

Книга завершается интересно подобранным и в отдельных случаях впервые публикуемым эпистолярным материалом – «Переписка Алдановых и Ильи Троцкого с Буниными, письма Бунина Марку Вейнбауму и В. Н. Буниной М. С. Цетлиной». В этой главе автору удается реконструировать уникальный культурный и экзистенциальный диалог Бунина, который он вел со своими еврейскими корреспондентами на протяжении более тридцати лет жизни; показать, как в угнетающе тяжелой бытовой ситуации писатель упорно стремился оставаться на плаву, не теряя ни творческих сил, ни глубокой веры в свое литературное избранничество.

Представляется важным отметить, что книга Марка Уральского как образец научно-документальной прозы относится к разряду «серьезного» чтения. Сама же тема «Бунин и евреи» является отнюдь не маргиналией. Она, безусловно, важна и необходима, как для углубленного понимания творческого пути Ивана Бунина, так и для духовных импульсов, определяющих жизнедеятельность русской культуры в целом.

Стефано Гардзонио

Введение: к постановке темы

Всё проходит, да не всё забывается.

Иван Бунин

Писать о роли евреев в русской культуре не только не нескромно, но необходимо. И это нужно для обеих сторон, поскольку именно здесь их общее поле.

Академик Владимир Топоров

Иван Алексеевич Бунин предрекал, что дневники и все, что связано с интимной стороной биографии того или иного писателя, будет по прошествии времени востребовано куда больше, чем его произведения. Бунин, что называется, «зрил в корень», по крайней мере, в отношении собственного литературного наследия. Вряд ли кто-либо сегодня станет заявлять, что «Бунина много читают». Но вот интерес к его биографии и подробностям жизни в читательской среде сохраняется на актуальном уровне. Бунин, пожалуй, единственный русский классик, личность которого привлекает общественный интерес и по сей день. Это утверждение подкрепляется не только постоянными публикациями новых документов по разряду «буниноведение», но и многочисленными литературными и кинематографическими произведениями, как чисто художественными, так и относящимися к разряду документалистики. Образ Бунина постоянно реконструируется, уточняется, интерпретируется. Многое еще в плане всеобъемлющей научной биографии писателя остается до сих пор «terra incognita». Касается это и темы настоящей книги – «Бунин и евреи». Подробное обоснование ее постановки будет дано ниже, здесь же приведем малоизвестный эпизод из жизни молодого Бунина.

21 августа 1913 г. в николаевской «Трудовой газете» была напечатана заметка «Случай с И. А. Буниным»:

«Офицеры прибывшего в воскресенье в Николаев парохода Русско-Дунайского пароходства “Русь” передают о следующем случае с известным поэтом академиком И. А. Буниным, происшедшем во время предыдущего рейса “Руси” из Николаева в Одессу. На пароходе против И. А. Бунина сидело двое кадет. Один из них бросил непогашенную папиросу на палубу. – Молодой человек, – обратился к кадету И. А. Бунин, – потрудитесь потушить папиросу, не то, неровен час, сгорит пароход, и мы с вами сгорим. – Это нахальство с вашей стороны обращаться ко мне с подобным предложением, – заметил обидевшийся кадет. И. А. Бунин, однако, повторил свое предложение. Вспыливший кадет заметил, что за подобное предложение дают “по морде”, и затем добавил: – Не забудьте, пожалуйста, что я кадет 7-го класса, а вы только… жид. Иван Алексеевич обратился к находившемуся на пароходе офицеру, который по этому поводу произвел дознание»¹.

«Разглядел» ли неучтивый кадет в аристократичном по представительским манерам Бунине еврея², или же хотел просто-напросто осадить своего оппонента, мол, «родом дворянин, а делами жидовин» – не суть как важно. В России начала XX в. употребление слова «жид» в сугубо бранной коннотации было явлением широко распространенным. Хотя из официозного лексикона оно было исключено, а в «приличном» обществе относилось к разряду обсценной лексики, в быту для уничижительного обозначения еврея его использовали повсеместно, вследствие чего оно стало знаковой меткой антисемитизма.

Напомним, что в Российской империи антисемитизм имел статус государственной политики и был законодательно закреплен целым рядом правовых и поднадзорных актов. По российским законам тех лет евреи, а ими официально считались только лица, исповедовавшие иудаизм, признавались инородцами с ограниченными правами на местожительство («черта оседлости»), получение образования («процентная норма»), поступления на государственную службу и т. п.³ С начала XX в., в связи с резким подъемом национальных движений в Российской империи, активизацией борьбы еврейских масс за равноправие и возросшей ролью еврейства в российском социуме, «еврейский вопрос» оказался в числе наиболее «жгучих» и никогда не сходил с повестки дня. В ожесточенной полемике русских либералов-прогрессистов с консерваторами-охранителями еврейская тема была, и по сей день (sic!) остается, что называется, разменной монетой. Причем, если на страницах либерально-демократической печати тех лет речь шла о «евреях» и «еврейском вопросе», то в правых изданиях фигурировала зловещая фигура вездесущего «жида», умучивающего великую Россию. Подробный разбор всех проявлений «еврейского вопроса» в русской общественной жизни выходит за рамки данной книги. Лишь некоторые его аспекты, связанные в первую очередь с литературно-публицистической жизнью тех лет, вкратце затронуты ниже, в разделе, посвященном еврейской теме в русской литературе.

В советскую эпоху «еврейская тема» в числе многих других замалчивалась буниноведами по причинам сугубо идеологического характера. Но и в постсоветское время, когда проблематика русско-еврейских культурных отношений стала предметом широкого научного дискурса, интерес к ней, как ни странно, не возник. О «еврейских» контактах Бунина лишь вскользь упоминалось в работах А. К. Бабореко, О. Н. Михайлова и А. В. Бакунцева. И это при том, что такие контакты в последние 35 лет жизни писатель поддерживал с неизменным постоянством. Более того, он во многом зависел от помощи своего еврейского окружения. Основной аргумент, объясняющий стойкое нежелание историков литературы обратить внимание на тему «Бунин и евреи», часто формулируется уклончивым вопросом: «А был ли мальчик?» Существенно ли вообще то, что Бунин якшался с евреями? Ведь он, по общему мнению, как правило, игнорировал в общении с людьми национально-религиозный фактор, выделяя для себя в этом случае лишь их сугубо личностные качества.

Например, историк литературы Константин Азадовский, касаясь в личном сообщении автору настоящей книги самой темы «Бунин и евреи», пишет:

«Лично я не вижу здесь никакой особой проблемы или основания, на котором можно было бы “строить”. Тема “еврейства” самого Бунина не занимала, антисемитизмом он не страдал, относился к евреям – как и подавляющее большинство русской интеллигенции того времени – сочувственно, с участием. Можно говорить, скорее, об известном “юдофильстве” Бунина. Однако юдофильство того или иного крупного художника не предмет для обсуждения (если только он сам не касается этой темы в своих произведениях). Можно (и нужно) говорить о неприятии еврейства или особом к нему отношении у таких писателей, как Достоевский или В. В. Розанов. Можно говорить о сложном восприятии иудейства у таких поэтов, как Мандельштам, Пастернак или Бродский. Но абсолютно нормальное, цивилизованное отношение к евреям, как у Бунина или Леонида Андреева, само по себе не создает историко-литературной или культурологической проблемы».

Однако существует и прямо противоположная точка зрения, которой придерживается автор книги. Согласно ей отношение к евреям со стороны представителей всех цивилизаций всегда «само по себе создает историко-литературную или культурологическую проблему». Наше время и, в частности, его отрезок – первая половина XX столетия, тому наглядное подтверждение. Модель некоей литературной биографии, в которой писатель-реалист Иван Бунин оказывался бы отчужденным от «еврейского вопроса», должна полностью игнорировать его связь с реальностью, т. е. быть «методологически отрефлексированной»⁴, что, как отмечалось выше, и делалось до настоящего времени.

Другое возражение против постановки темы «Бунин и евреи» базируется на том факте, что «евреи» никогда не были ни темой, ни знаковыми персонажами в его произведениях. «В основе <…> содержания, объединяющего все, что Буниным написано, – лежит вечный общечеловеческий вопрос: кто я? откуда я вышел? куда я иду? – и с изумлением перед непостижимостью ответа на этот вопрос соединяется благодарная уверенность, что “пустой и глупой шуткой” жизнь наша в целом быть не может»⁵.

И хотя этот «вечный общечеловеческий вопрос» звучит в прозе Бунина не сам по себе, как внутренний монолог, отстраненный от отношений с окружающим миром, а в жесткой, до мельчайших деталей проясненной связке с данностью – реальным человеческим бытием, евреи в нем никак не задействованы.

Да и в личном плане у Бунина тоже никакого особого интереса к евреям не наблюдается. В российский период жизни среди его друзей евреев раз-два и обчелся. А то, что он с евреями тесно общался в эмиграции, это, мол, отличительная особенность бытовых условий, в которых он тогда находился. В первую очередь имеется в виду постоянная зависимость Бунина от доброхотства третьих лиц, богатых или влиятельных, среди которых большинство составляли евреи – «О, евреи, это сила!»⁶, но никак не душевное влечение или особого рода интерес. Особый акцент здесь делается на высказывании Александра Бахраха⁷ о Бунине, что, мол, «в личных отношениях у него подлинно “несть ни эллина, ни иудея”»⁸. При этом никак не принимается во внимание очевидное обстоятельство: в христианском обществе этот принцип должен являться поведенческой нормой. Бахрах же делает на этой выдержке из высказывания апостола Павла особый акцент именно потому, что в реальности, увы, дело обстоит иначе, точнее – совсем наоборот, и еще для того, чтобы подчеркнуть, насколько глубоко было размежевание эмигрантского сообщества по линии антисемитизма.

Более того, не будь у Бунина в эмиграции такого множества еврейских знакомых, навряд ли «пробился» бы он в нобелевские лауреаты – см. об этом ниже в гл. III., а также в разделе «Нобелевские дни Ильи Троцкого. “Буниниана”» книги автора «Неизвестный Троцкий»⁹. В любом обществе отношение к иноплеменникам-евреям никогда не было и не могло быть нейтральным. Позиционирование себя по отношению к евреям – «за» (юдофил) или «против» (юдофоб), всегда представляет для человека сознательный выбор. Здесь третьего не дано, чего-то среднего между этими полярными характеристиками ни русская культура в частности, ни христианская культура в целом до сего времени не выработали. Поэтому аргументы в пользу игнорирования «еврейского фактора» в жизни Бунина не кажутся убедительными, более того, в контексте реконструкции научной биографии Бунина они выглядят поверхностными, требующими по самым разным причинам, о коих речь пойдет ниже, всестороннего рассмотрения и уточнения.

Среди трепетных почитателей Бунина нередко можно встретить убеждение, что, мол, Бунин был юдофилом и относился к евреям так же, как, например, это про себя говорил Максим Горький: «Еврей вообще симпатичен мне, а симпатия – явление “биохимическое” и объяснению не поддается»¹⁰.

Существует и противоположное мнение, что Бунину якобы был не чужд «типичный “расейский” бытовой антисемитизм, не очень злобный и, конечно же, не являющийся выражением какой бы то ни было законченной идеологии. Бытовые бунинские предрассудки не ограничивались репликами насчет евреев. Нелицеприятные высказывания писателя в адрес иноплеменников зафиксировал, например, в своих воспоминаниях¹¹ Владимир Зензинов¹², да и в дневниках Бунина на них можно натолкнуться. Все это – проявление болезненной раздражительности в форме аффектации, присущей русскому провинциальному барину, человеку, своевольному до самодурства, не считающемуся ни с законами логики, ни с правилами светского приличия, амплуа, которое Бунин культивировал еще до эмиграции, в противовес либерально-демократическим нравам литературной среды в столицах, и потом в эмиграции, как хранитель и представитель настоящего русского духа и быта».

Данное мнение, высказанное опять-таки в личной переписке, принадлежит одному западному слависту. Интересно оно в частности и потому, что включает в себя «типичный “расейский” бытовой антисемитизм» как одну из составляющих «настоящего русского духа и быта», т. е. придает ему статус «культурного кода», о чем подробнее будет сказано ниже. Истина, как обычно, находится где-то посередине. Скорее всего, по жизни, в бытовых ситуациях Бунин не выказывал себя ни юдофобом, ни юдофилом, а свои симпатии или антипатии по отношению к евреям проявлял в зависимости от конкретной личности, с коей ему приходилось иметь дело, да житейской ситуации. Он мог, например, использовать знаково еврейскую фамилию Шмулевич в качестве уничижительного именования писателя Ивана Шмелева, человека ему крайне не симпатичного, обвинявшегося после войны в пронацистских симпатиях. Здесь налицо, конечно, своего рода антиномия, но построена она на обыгрывании юдофобского стереотипа, что с позиции современных норм политкорректности недопустимо. Мог Бунин и подшутить, обыгрывая «еврейскую тему», с близким ему человеком и этим его задеть – см. ниже эпизод с Семеном Юшкевичем; мог, не исключено, в силу природной вспыльчивости, при случае, в узком кругу, и до брани опуститься. Но при всем этом сам «еврейский колорит» его не только не раздражал, а, скорее, был ему симпатичен. Как свидетельствует Бахрах, он «любит пойти иногда в еврейский ресторан и отлично осведомлен о многих патриархальных еврейских обычаях, которые практикуются только в очень ортодоксальной среде. Не знаю, где он мог эти обычаи изучить.

– Вот вам прекрасный обычай: глава семьи, почтенный старец с седой бородой и в ермолке, после какой-то праздничной трапезы торжественно обмакивает свой палец в стакан палестинского вина – уж очень оно на мой вкус крепкое – и потом резким движением стряхивает осевшие на пальце капли с возгласом: “Да погибнут враги Израиля!”.

Он часто делает это сам, посылая цветистые проклятия по адресу политических врагов»¹³.

Исследовать отношение Бунина к евреям интересно не только в бытовом плане, но и в мировоззренческом, поскольку юдофобия, как уже отмечалось выше, – один из русских культурных кодов, сопутствующий всему «сугубо расейскому». Антисемитизм же и диктуемый им «еврейский вопрос» всегда остро стояли на повестке дня, как в повседневной российской политической жизни, так и в эмигрантской среде. Да и сегодня, например, тема «Бунин и французы», в научном плане совершенно не раскрытая, звучит вполне нейтрально, тогда как «Бунин и евреи» – провокативно, в чем автор убедился на собственном опыте.

Одним из объяснений этому феномену, является неадекватность восприятия определений «русский» и «еврей», поскольку в исконной русской ментальности они находятся на разных уровнях ценностной шкалы. Например, в качестве наивысшей похвалы Чехову, Бунин пишет: «Толстой, отношение которого к Чехову было отношением нежной влюбленности, сказал: “Вот вы – русский! Да очень, очень русский”, – ласково улыбаясь, обнял Чехова за плечо…»¹⁴.

Трудно представить себе, что в такой форме Толстой мог отозваться о каком-то близко знакомом ему еврее, например, своем яснополянском домашнем докторе Григории Моисеевиче Беркенгейме (1872–1919), который, по отзывам современников, был «опытный врач и умный, милый человек, хорошо знающий и понимающий семейные отношения в доме Толстых»¹⁵.

Прямая замена знакового определения «русский» на «еврей» с сохранением смысла и хвалебной интонации высказывания просто-напросто невозможна. А вот в аналогичном гипотетическом случае с французом или же грузином, малороссом, армянином… никаких затруднений не возникает.

В эпоху «серебряного века», в условиях неприкрытой враждебности царской власти по отношению к своим еврейским подданным, Бунину, как, впрочем, и другим русским писателям и общественным деятелям, не раз приходилось делать выбор – «за» он или «против» евреев. Такого рода позиционирование становилось особенно актуальным на фоне еврейских погромов 1905–1907 годов и изгнания евреев с насиженных мест в годы Первой мировой войны.

Во время Гражданской войны, когда массовые погромы еврейских местечек и махровый антисемитизм, культивируемый в белом стане, вынудили еврейские массы встать на сторону большевиков, в глазах значительной части русского общества евреи превратились в основной источник и причину российских несчастий. Все беды валили на них, причем зачастую люди, ранее в юдофобстве не замеченные, как например, сблизившийся в революционной Одессе с Буниным писатель Иван Наживин¹⁶, стали воинствующими носителями «ходячего уличного мнения о еврейском кагале, о еврейской зловредности».

«В газете “Свободная речь”, выходившей в Ростове-на-Дону, 9 октября 1919 г. была напечатана статья-обращение “К еврейской интеллигенции” писателя Ив. Наживина, “народного монархиста”, как его называли. Автор статьи подчеркивал, что он никогда не был антисемитом, никогда “не поднимал голоса против еврейства”, а напротив – усердно изучал историю еврейского народа, “поражался красочностью и какой-то исключительной трагической красотой его истории”, и это дает ему основание и право надеяться на то, что еврейская интеллигенция “может выслушать его спокойно и серьезно”. <…>

Основной пафос наживинской статьи заключался в обращении к еврейской массе: “Уходите отовсюду, где вас видно, молчите, спрячьтесь, пожертвуйте собой нашему народу и той России, в которой вы живете, дайте ей покой”. В противном случае еврейству несдобровать, предупреждал он и совершенно недвусмысленно пояснял, что означает эта угроза. Русский писатель предлагал заменить локальные погромы евреев погромом всеобщим – массовым их изгнанием из России. Чтобы решить все проблемы российского гражданского общества сразу и навсегда, по кардинальному плану И. Наживина следовало признать евреев подданными Палестины (заметим, несуществующего тогда государства!) и выселить их туда немедленно.

Тогда же, осенью 1919 г., в Ростове-на-Дону вышла в свет книжка Наживина “Что же нам делать?”, проникнутая монархическим пафосом и своеобразной “тоской по городовому” – рухнувшему государственному порядку. Нельзя сказать, чтобы она представляла столь уж злобное юдофобское сочинение, некоторые ее фрагменты были основаны даже на сочувствии к евреям, однако по главному счету евреи в России, согласно Наживину, иностранцы, “чужеродцы”, и этот статус определяет соответствующее к ним отношение русского народа. <…>

В газете “Южное слово”, которую редактировал Д. Н. Овсянико-Куликовский¹⁷ и которая выходила при ближайшем участии Бунина, книга “Что же нам делать?” нашла безусловную поддержку. <…>

В рядах же русско-еврейской интеллигенции сочинение Наживина встретило глухое неприятие. И поскольку Бунин вступился за автора, в него также полетели критические стрелы»¹⁸.

За всю долгую и отнюдь не бесконфликтную жизнь Бунина, пожалуй, это был единственный случай, когда он оказался вовлеченным в ожесточенную полемику на еврейскую тему. Защищая, как ему представлялось тогда, лишь право «русского писателя в его же собственном доме» свободно высказываться на злобу дня, Бунин, по-видимому, действовал излишне импульсивно, в результате чего попал в довольно-таки щекотливое положение. Вера Николаевна Муромцева-Бунина записала в дневнике:

23 ноября / 6 декабря 1919 г.:

«У Яна за эти дни началась полемика с Мирским¹⁹ и Павлом Юшкевичем²⁰ за то, что он заступился за Наживина. Но Ян отвечал им зло и остроумно»²¹.

Дошло до того, что заступаться третьим лицам пришлось уже за Бунина. Это сделал опять-таки еврей, автор «Одесского листка» Борис Вальбе²², который писал:

«Что же касается И. А. Бунина, то мне, как многим ценителям этого прекрасного художественного таланта, прямо больно видеть его в этой несвойственной для него роли. Бунин, конечно, не реакционер и не антисемит. Это для меня непреложная истина, ибо я знаю его хорошо как художника. Просто крупный художник попал в неприятное положение, взялся не за свое дело и делает ошибку за ошибкой»²³.

Разгоревшуюся было полемику стороны разумно замяли, но память об этом инциденте сохранилась, во многом благодаря неопубликованному открытому письму писателя Андрея Соболя²⁴, которое уже в наше время раскопали и подробно прокомментировали историки литературы²⁵.

Кстати, именно со второго Одесского периода в дневниках Буниных часто начинает встречаться слово «еврей», ранее упоминавшееся только в записях Ивана Бунина, касавшихся еврейских погромов в городе во время Первой русской революции 1905 г.²⁶

Дневниковые записи В. Н. Муромцевой-Буниной²⁷.

31 авг./13 сект. 1918:

«Мы провожали всех до Люстдорфа. Дорогой был принципиальный спор о евреях».

24 авг./6 сект. 1919:

«Был присяжный поверенный, офицер, потерявший ногу. <…> Он просидел 4 дня в харьковск<ой> чрезвычайке. Очень накален против евреев. Рассказывал, как при нем снимали допросы, после чего расстреливали в комнате рядом «сухими выстрелами». Раз <…> с ним сидел молоденький студент, только что кончивший гимназию, и горько плакал. Его вызвали на допрос в соседнюю комнату, обратно принесли с отрезанным ухом, языком, с вырезанными погонами на плечах – и все только за то, что его брат доброволец. Как осуждать, если брат его до конца дней своих не будет выносить слова “еврей”. Конечно, это дурно, но понятно. <…> Мне очень жаль Кипенов, Розенталь и им подобных²⁸. Тяжело им будет, какую обильную жатву пожнут теперь юдофобы. Враги евреев – полуграмотные мальчишки <…>, которые за последние годы приобрели наглость и деньги, вместо самых элементарных знаний и правил общежития».

12/25 апреля 1919:

«Шли по улице, как всегда чувствовали омерзение, и вдруг чудное пение. Что это?

– Это Синагога, – сказал Ян, – зайдем.

Мы вошли. Мне очень понравилось пение. Масса огня, но народу мало. <…> Я ощутила религиозный трепет. Лучшее, что создало человечество, – это религия».

5/18 сентября. 1919:

«Заходил Кипен. <…> Говорили, конечно, о евреях. Он не понимает, в чем дело. Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у власти, тогда как она у <…> народа, вернее у простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? – евреи. Спекуляцией кто? – евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй разубедить их. Я же уверена, что уничтожь еврейский вопрос – и большая часть еврейства отхлынет от революции. А этого большинство не понимает или не хочет понять».

Из дневниковых записей Ивана Бунина в книге «Окаянные дни»:

«Недавно встретил на улице проф. Щепкина²⁹, “комиссара народного просвещения”. Движется медленно, с идиотической тупостью глядя вперед. На плечах насквозь пропыленная тальма с громадным сальным пятном на спине. Шляпа тоже такая, что смотреть тошно. Грязнейший бумажный воротничок, подпирающий сзади целый вулкан, гнойный фурункул, и толстый старый галстук, выкрашенный красной масляной краской. Рассказывают, что <комиссар – М. У.> Фельдман³⁰ говорил речь каким-то крестьянским “депутатам”: – Товарищи, скоро во всём свете будет власть советов! И вдруг голос из толпы депутатов: – Сего не буде! Фельдман яростно: – Это почему? – Жидив не хвате! <Приписка Бунина>: “Ничего, не беспокойтесь: хватит Щепкиных (одесский комиссар народного просвещения из русских)”³¹.

2 мая. Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами. Были Овсянико-Куликовский и писатель Кипен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли, – шла настоящая охота. Кипен спасся случайно, – ночевал, по счастью, не дома, а в санатории “Белый цветок”. На рассвете туда нагрянул отряд красноармейцев³². – “Есть тут жиды?” – спрашивают у сторожа. – “Нет, нету”. – “Побожись!” – Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше.

Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек»³³.

В обстановке хаоса и надвигающейся катастрофы трудно было ориентироваться в ситуации и здраво мыслить даже людям уравновешенным, не склонным к крайностям видения. Бунин, по природе человек резкий, вспыльчивый, тем не менее, как видно из вышеприведенных записей, не склонен был поддаваться магии «коллективного бессознательного», делать из еврейства козла отпущения. В ноябре 1919 г. Бунин писал, отвечая на нападки социалистической печати Одессы: «Я не правый и не левый, я был, есмь и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни, злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило»³⁴.