Марк Уральский
Иван Тургенев и евреи

Полная версия

Что такое еврей и кто такие евреи?

Исследования по теме русские писатели и евреи всегда содержат по умолчанию имплицированный вопрос: что такое «еврей»? Это утверждение справедливо и для книг Марка Уральского, касающихся истории русско-еврейских культурных связей. Все они включают в себя рассмотрение ряда аспектов, относящихся к формулировке развернутого ответа на этот вопрос, в том числе общие высказывания того или иного писателя-классика о еврействе, его личные и деловые контакты с евреями различных слоев общества, а также образное представление еврейских типов в его произведениях. Для большинства писателей, биографии и мировоззрение которых исследовал Марк Уральский, за последнее десятилетие, вопрос «что такое еврей» решался в контексте Российской империи второй половины ХIХ – начала ХХ века. В этот исторический период русское еврейство, компактно проживающее на Западе и Юго-Западе страны, включилось в общеевропейский процесс еврейской эмансипации (Хаскалла), сопровождавшийся выходом евреев из культурной и социальной изоляции и установлением ими личных общественно-культурных связей с титульными государств, гражданами которых они являлись.

В таком ракурсе видения Иван Тургенев занимает особое место среди его современников-литераторов. Как мыслитель-«западник» и «русский скиталец», как человек, проживший большую часть своей жизни в Западной Европе, Тургенев имел несравнимо более расширенное представление о том, «что такое еврей» и «кто такие евреи». Последние две категории не идентичны, поскольку первая из них означает конструкт культуры, в то время как вторая предполагает личное знакомство с реальными представителями еврейской национальности и интеллектуальное ознакомление с историей еврейского народа. В обоих случаях – и это убедительно показано в книге Марка Уральского, Тургенев опережает своих современников-писателей, причем как русских, так и в большинстве своем западноевропейских.

Как тонкий знаток западноевропейской литературы и интеллектуальной истории, как выпускник немецкой университетской системы, Иван Тургенев по комплексу систематических знаний стоял на голову выше всех его современников, включая близких по жизни Льва Толстого, Достоевского или же очень востребованного в его время Писемского.

Как участник культурной и интеллектуальной повседневной жизни в Германии, Франции и, наездом, Англии, Тургенев был в личном контакте с многонациональными еврейскими персоналиями. Все это позволяло занять ему особую, во многом уникальную позицию созерцания и рефлексии, находящуюся на стыке унаследованных им ментальных традиций русского барства и обретенных в Европе воззрений «гражданина мира».

Книга Марка Уральского показывает, в частности, диалектику развития темы еврейства в мировоззрении Тургенева и в его художественных произведениях. Переломным моментом в становлении личности Тургенева, оказавшем огромное влияние на формирование его космополитических убеждений, является, безусловно, знакомство с семьей Виардо. Уральский раскрывает глубину значения этой дружбы и сотрудничества, приводит малоизвестные факты, свидетельствующие о благотворном влиянии Луи и Полины Виардо – высокообразованных европейских либералов, на художественное созревание Тургенева. Обладая отменным художественным вкусом и эрудицией, а также профессиональной самодисциплиной, супруги Виардо были строгими наставниками Тургенева. Их многонациональная семья, представлявшая собой сплав испанской, каталонской и французской культур, олицетворяла новый для Тургенева образец творческого сожительства и сотрудничества. Примечательно, что именно эта инаковость семейства Виардо сильно раздражала ряд спесивых друзей Тургенева, таких, например, как светская львица Авдотья Панаева, которая ксенофобски уничижительно отзывалась о Полине Виардо и ее муже. Особенно релевантной для книги «Тургенев и евреи» является тот факт, что в литературном салоне супругов Панаевых основной негативной оценкой успеха в России выдающейся европейской певицы Полины Гарсиа-Виардо являлось ее якобы еврейское происхождение, и на этом основании она презрительно характеризовалась как «жидовка». С позиции нашего времени мы видим громадную разницу между духовной мелочностью и интеллектуальной незначительностью кружка Панаевых в сравнении с окружением супругов Виардо и той атмосферой, что царила в их баден-баденском и парижском салонах. Именно семья Виардо ввела Тургенева в артистическую, литературную и интеллектуальную среду Германии и Франции – то общество, что оказало определяющее влияние на развитие Тургенева как писателя и мыслителя.

В наше время личность Полины Виардо, ее обширное музыкальное наследие, включающее оригинальные композиции, привлекает к себе пристальный научный интерес на Западе, где имеет место процесс пересмотра исторически сложившегося в ХХ веке музыкального канона, в частности и по отношению к творчеству женщин-композиторов. Полину Гарсиа-Виардо изучают сегодня как оригинального композитора, и в этом контексте следует отметить активное творческое участие Тургенева в ее музыкальном салоне. Сегодня также изучается та часть наследия Полины Гарсиа-Виардо, где она выступает как аранжировщик и импровизатор музыкальных этюдов. Известно, что исключительно музыкальный Тургенев не раз писал маленькие драматические произведения на музыкальные композиции Полины Виардо, часто сам был исполнителем актёрских ролей, тем самым расширяя свой творческий диапазон. Не случайно, что прекрасная еврейская девушка в его повести «Несчастная» является талантливой пианисткой, эмоциональной исполнительницей классической музыки, выражающей свой сложный внутренний мир посредством музыкального мастерства. Отметим, что сюжет повести имел автобиографический оттенок для Тургенева и семьи Виардо. Сусанна, героиня повести «Несчастная», была незаконнорождённой дочерью русского барина от красавицы-еврейки, привезенной из заграницы. Еще ребенком она получила глубокую эмоциональную травму: ее отец, богатый русский барин, не захотел признать ее как свою дочь, и стигма незаконнорождённости преследовала ее всю жизнь. Сюжет, касающийся отношения отца-дворянина к дочери, рожденной вне брака, особенно резонировал в свете личных обстоятельств Тургенева. Напомним, что он, имея незаконнорожденную дочь от крепостной крестьянки, не отверг ее, и что чета Виардо вырастила девочку как родную в своем многодетном семействе. Русское имя девочки Полина офранцузили, и Тургенев заботился о Полинетте, как в духовном, так и в материальном плане, всю свою жизнь.

Этот биографический сюжет в жизни Тургенева резко контрастирует с судьбой Сусанны из повести «Несчастная», восхитившей западных читателей, но не оцененной по достоинству в России – возможно, потому что тема межэтнических и межклассовых брак не являлась во второй половине 1860-х годов актуальной в среде читающей публики. На примере сюжета повести и ее рецепции в России и Западной Европе можно судить о громадной разнице между ситуацией, касающейся отношения к евреям, на родине Тургенева и в передовых европейских странах. Вместе с тем охарактеризованный Тургеневым как «жидомор» отчим, затравивший Сусанну, может трактоваться в качестве карикатуры и на славянофилов, и на немецкий бюргерский антисемитизм.

По своему гуманистическому пафосу повесть «Несчастная» (1868) весьма схожа с ранним тургеневским рассказом «Жид» (1847) – первой попыткой писателя создать в своей прозе образ еврея. Прочитав «Несчастную», где Тургенев обличает бытовую практику садистской травли беззащитного существа, становится легче понять, что побудило молодого писателя написать и свой первый рассказ на еврейскую тему.

Обращаясь к ранее поставленному нами вопросу: «что такое еврей» и «кто такие евреи» в связи образом Гиршеля, бедного еврея-фактора из немецкого городка, особо отметим, что рассказ «Жид» был написан в тот период жизни Тургенева, когда он сам еще не прошел школу интеллектуального созревания в Западной Европе. Отсюда ученическое подражание юдофобскому литературному канону.

Марк Уральский уведомляет читателя, что Гиршель в этом произведении представляет собой ходульный персонаж еврея-шпиона, помогающего неприятелю во время русской военной компании. В этом качестве он как две капли воды похож на гоголевского жида Янкеля. Однако тут Уральский делает важную оговорку: он подчеркивает то обстоятельство, что Тургенев гораздо более явно проявляет сочувственное отношение к осужденному еврею. У него Гиршель становится жертвой решения, принятого генералом немецкого происхождения, в то время как русский офицер готов пощадить бедного еврея. Хотя Тургеневым, несомненно, использует антисемитские стереотипы, рожденных эпохой романтизма – еврейка-соблазнительница и еврей-шпион^[2], в рассказе, на фоне конкретно очерченной ситуации военных действий, эти образы приобретают у него достаточную реалистичность. Это обстоятельство послужило, как отмечает Уральский, основанием для критики писателя в ХХ в. со стороны ряда еврейских интеллектуалов.

С нашей точки зрения, является очевидным, что тургеневский образ Гиршеля представляет собой конструкт, и восходит к архетипическим типажам из арсенала христианской пропаганды против иудаизма, где образ Иуды – предателя Христа, переносится на качество, присущее якобы всему еврейскому племени. Должно было пройти еще полвека до того дня, когда Владимир Короленко в своем очерке «О Мариампольской измене» (1916) изобличил как навет обвинения евреев в шпионаже в периоды войн, а также выявил подоплеку фальшивых доносов, не подвергающихся на основании устойчивых предрассудков сомнению судами и ведущих к несправедливому наказанию безвинных жертв. Тургенев в своем раннем рассказе стоит у истоков такого рода «прозрения», выказывая, еще только робко, симпатию к жертве, что соответствовало гуманистической ориентации новой натуральной школы.

Но твердого ответа на вопрос «кто такие евреи?» у молодого Тургенева-писателя еще нет. В это раннее время его творчества он работал в парадигме «что такое еврей?», также нашедшей отражение в «Записках охотника», где в рассказе «Конец Чертопханова» выведен еврей-бедолага, незаслуженно обвинённый в конокрадстве и в нелегальной торговле ворованными лошадьми. Примечательно, что, как и в «Жиде», где еврея изобличают в шпионаже солдаты, в этом рассказе он опять-таки жертва простолюдинов, а спасителем его от избиения крестьянами является русский дворянин. В обоих случая у Тургенева жид предстает как жертва, как незащищённое государственным законом существо. Такая типология еврейского образа у раннего Тургенева, хотя отчасти и навеяна литературой европейского романтизма, в целом все же глубоко реалистична, т. к. отражает жизнь евреев в условиях российской действительности первой половины ХIХ столетия.

Примечательно и другое: в то же самое время, когда под влиянием повести «Антон-горемыка» (1847) Дмитрия Григоровича русские писатели стали вставать под знамя «Защиты мужика», Тургенев озвучил сюжет, где приходится спасать еврея от дикости русского крестьянина.

В этом связи включение Марком Уральским материалов, касающихся освещения широкого культурного ареала еврейской темы на Западе, а также привлечение сведений о личностях евреев, с которыми Иван Тургенев, поддерживал дружеские отношения и деловые контакты, представляется и оправданным, и весьма ценным в информативном плане. Не только читатели, поклонники документальной прозы, но и ученые-тургеневоведы, несомненно, должны быть признательны Уральскому за скрупулезно собранные сведения о еврейских персоналиях, с которыми общался Тургенев – и лично, и по переписке. Большинство из этих еврейских знакомых Тургенева были не только профессиональными литераторами, но ведущими писатели и публицистами либеральных, а то и леворадикальных взглядов. В их окружении и сам Тургенев становится типичным европейским либералом и демократом, для которого ценность личности определяется не фактом ее происхождения, а в первую очередь – талантом, интеллектуальными и моральными качествами.

Марк Уральский, собрав воедино и осмыслив исследования на русском, немецком, английском и французском языках, представил читателю ценную книгу по теме «Тургенев и евреи», до настоящего времени почти не исследованную в научном тургеневоведении. Следуя за концептуально продуманной логикой изложения документального материала, читатель книги Марка Уральского, получает прекрасную возможность познакомиться со всем комплексом идей европейской еврейской интеллигенции, так или иначе влиявших на творчество и мировоззрение Тургенева и, таким образом, получить для себя ответ на извечный вопрос «кто такие евреи?».

Кроме того, узнав много нового о личности и мировоззрении Ивана Тургенева, читатель, опираясь на размышления автора книги, сможет компаративно определить место этого представителя великой троицы русских гениев – Тургенев, Толстой и Достоевский – в мировой литературе и в истории русской философской мысли. При этом он, вне всякого сомнения, вынесет по прочтению настоящей книги чувство глубокого уважения к этому немодному нынче русскому классику как к «гиганту мысли» – в прямом и переносном смысле этого определения. Имея редкий по размеру и весу головной мозг – факт личности Тургенева, ставший предметом специального научного исследования – он заслуживает звание гиганта мысли еще и потому, что сумел – как никто другой из русских писателей его современников! – возвыситься над сословными и национальными предрассудками своего времени.

Генриетта Мондри

Вступление

 
И долго при лампе вечерней порою,
За дружным и тесным семейным столом,
В студенческой келье, в саду над рекою,
На школьной скамейке и всюду кругом –
Знакомые будут мелькать нам страницы,
Звучать отголоски знакомых речей
И, словно живые, вставать вереницы
Тобою воссозданных русских людей!..
 

С. Надсон «Над могилой И.С. Тургенева» (1883)

Настоящая книга является очередной из многотомной серии, раскрывающих одну из ярких страниц отечественной культуры – полувековую историю взаимоотношений выдающихся представителей русской литературы с еврейством. За последние годы автором выпущены в свет книги «Бунин и евреи», «Горький и евреи» (2018), «Чехов и евреи», «Лев Толстой и евреи» (2020) [УРАЛ (I–V)], «Достоевский и евреи» (2021) [УРАЛ-МОНД]. В этой связи обращение к И.С. Тургеневу, самому старшему по возрасту среди вышеперечисленных писателей, вполне закономерно. Более того, И.С. Тургенев является первым русским литератором, творчество которого было не только воспринято, но и самым активным образом усвоено на Западе – как в европейских литературах, так и в литературе Нового света. Отсюда его «записной» историко-культурный статус «первого русского европейца», уникального «культурного посредника», «провозвестника» или «предтечи» последующих успехов или даже «триумфов» русской литературы, проявившихся в интенсивной рецепции на Западе текстов Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова» [ПОЛУБОЯРИНОВА. С. 555]^[3]. После его кончины он, по единодушному мнению, западных критиков, был причислен к сонму «классиков» мировой литературы, а в России вслед за Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Достоевским стал именоваться «великий русский писатель».

В сугубо личном плане Иван Тургенев:

Как тонкий наблюдатель, как человек, зорко следивший за переменой в общественных течениях [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 146],

– конечно же, не мог не быть затронут еврейской проблематикой. Представляется, однако же, маловероятным, что полемика на сей счет в немецком интеллектуальном сообществе, имевшая место уже в годы ученичества Тургенева, а затем, в 1860-х – 1880-х годах, а также дискуссия, развернутая в русской печати славянофилами по «еврейскому вопросу, никак не привлекали его внимания. Другой вопрос: насколько эта область общеевропейского общественно-политического дискурса представлялась ему важной на фоне грандиозных социальных сдвигов той эпохи?

В контексте нашей темы особо значимым является то обстоятельство, что в среде своих современников, известных русских писателей 40-х – 80-х годов ХIХ в. Иван Тургенев был не только «западником», либералом-прогрессистом, но и, по его собственным словам, атеистом. Например, судя по высказываниям в письме к Полине Виардо от 19 октября 1847 г., картины христианских страстей вызывали у него чувство отвращения:

Сейчас я кончаю читать книгу Даумера о тайнах христианства^[4]. <…> что есть истинного в его мысли – так это кровавая, мрачная, бесчеловечная сторона этой религии, которая должна была бы вся состоять из любви и милосердия. Вы не можете себе представить, какое тягостное впечатление производят все эти предания о мучениках, которые он вам рассказывает одни за другими; все эти бичевания, процессии, поклонения человеческим костям, эти аутодафе, ожесточенное презрение к жизни, отвращение к женщинам, все эти язвы и вся эта кровь!.. Это так тягостно, что я не хочу вам более об этом говорить. Слава богу, для вас – это даже не китайская грамота^[5] [Тур-ПСП. Т. 1. С. 365–366].

Большинство русских писателей современников Тургенева, с коими он был знаком и даже в разные годы поддерживал дружеские отношения, по типу своего самосознания были глубоко православными людьми, и уже только по этой причине как мыслители стояли на консервативно-охранительных позициях – особенно Гоголь, Сергей, Константин и Иван Аксаковы, Достоевский, Писемский и Л. Толстой^[6].

С другой стороны, христианское мироощущение в ту эпоху оказывается, усвоенным сознанием русского человека настолько, что начинает уже «работать» и на подсознательном уровне. Христианские мотивы, их комбинации, переходят на уровень архетипов, то есть наделяются свойством вездесущности, приобретают характер устойчивых психических схем, бессознательно воспроизводимых и обретающих содержание в художественном творчестве [ЧЕРНОВ].

По этой причине, Тургенев – один из первых апологетов русского национального самосознания, формирование которого началось в 20-х годах ХIХ века – писатель, без сомнения, христианский. Дмитрий Чижевский писал:

Две духовные силы стояли у колыбели русского национального самосознания: греко-православная религиозность и немецкая философия (романтизм и Гегель). Именно – религиозность, а не церковь, не теология. Так, с одной стороны находилось непосредственное религиозное ощущение, живое религиозное переживание – и с другой – величайшие системы новейшей философии [TSCHIŹEWSKIJ. S. 163].

Хотя у Чижевского речь явно идет о счастливой мудрости религиозного миропонимания в духе Гёте^[7], т. е. как о связи всего со всем^[8], Тургенев – страстный поклонник Гёте^[9], который, по его словам

первый заступился за права – не человека вообще, нет – за права отдельного, страстного, ограниченного человека; он показал, что в нем таится несокрушимая сила, что он может жить без всякой внешней опоры…» [ТУР-ПССиП. С. 235],

– в культурологическом плане являлся христианином, а живя в России выказывал себя вполне православным человеком.

Примечательно в этой связи, что в «иллюстративном» стихотворении на новозаветный сюжет – «Восторг души, или чувства души в высокоторжественный день праздника»^[10], он как архетип приводит вековечное обвинение христиан в адрес евреев, что «Они Христа распяли»:

 
В страшный миг часа девятого
Вижу я среди креста
Иудеями распятого
Искупителя Христа –
 
 
Все чело облито кровию
От тернового венца,
Взор сиял святой любовию,
Божеством – черты лица.
<…>
 
 
И в трепете, страхом невольным объятый,
Коварный Израиль, внимая громам,
Воскликнул: воистину нами распятый
Был вечный сын бога, обещанный нам!
 
 
Но все ж не утихла в нем мощная злоба…
Вот снято пречистое тело с креста
И в гробе сокрыто – и на ночь вкруг гроба
Поставлена стража врагами Христа
 

[ТУР-ПСС. Т.12. С. 554].

Это стихотворение, без сомнения, не более чем стилизация, иллюстрирующая литературные штампы русской «духовной лирики» ХIХ столетия. В эту эпоху

писательская среда, как и всё русское общество, была заражена антисемитскими предрассудками, и из-под пера многих крупных русских писателей <…> появлялось немало негативных образов евреев, представляемых врагами всего, что было дорого русскому человеку, носителями наиболее омерзительных христианину качеств [ЗЕМЦОВА. С. 59]^[11].

Мировоззрение Николая Гоголя и большинства писателей поколения 50-х – 80-х годов ХХ в. основывалось на охранительном традиционализме и, как правило, неприятии тех изменений, что вносил в устоявшийся уклад жизни социальный прогресс. Такого рода идейная закваска предполагает и неприязнь к евреям, как врагам православия, носителям ресентиментной морали^[12] и апологетам бездуховного меркантилизма. Однако Тургеневу консервативное православное доктринерство и, как его следствие, религиозная нетерпимость были в корне чужды. Как и большинство русских мыслителей-«западников» – Т.Н. Грановский, А.Д. и Г.К. Градовский, К.Д. Кавелин, А.Н. Пыпин, А.И. Герцен, П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский и др. – он рассматривал «еврейский вопрос» как одну из многих социальных проблем, но отнюдь не главную и не самую злободневную (sic!). Все они полагали, что по мере демократизации и вестернизации российского социума «еврейский вопрос» решится сам по себе, ибо он – не более чем архаический элемент отжившей свое системы общественных отношений. «Еврейский вопрос» если и интересовал их, то исключительно в свете проблематики сожительства русских с инородцами и экономических отношений различных групп населения в пореформенном российском обществе^[13]. Из знаменитых беллетристов демократического лагеря той эпохи, пожалуй, только Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин – хороший знакомый Тургенева, единожды сочувственно высказался в своей публицистике касательно угнетаемого российской властью еврейства^[14].

В свою очередь, славянофилы, почвенники и охранители-государственники, истово манифестировавшие свое православие, ставили «еврейский вопрос» во главу угла пореформенной русской жизни. Особенно ярко заявлял себя на этом поприще друг молодости Тургенева Иван Аксаков, который писал, например:

Ни о какой пущей равноправности евреев с христианами не может быть и речи. На практическом языке «равноправность» значит не что другое, как дозволение евреям держать кабаки по селам. Этого ли добиваются наши юдофилы? Если еврейский вопрос действительно будет рассматриваться теперь в высших правительственных сферах, то единственное правильное к нему отношение – это изыскание способов не расширения еврейских прав, но избавления русского населения от еврейского гнета. Гнет этот пока экономический, но с распространением высшего образования в еврейской среде, повторяем, он примет иной вид и образ – образ гнетущей русский народ «либеральной интеллигенции», да еще, пожалуй, во имя народа [АКСАКОВ И. (II)].

Федор Достоевский, с которым Тургенев также до середины 60-х годов состоял в уважительно-деловых отношениях, в полном согласии с тезисами средневекового христианского антисемитизма, утверждал, что

породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому <…>. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи, расширив ее в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо всечеловечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста <…>. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества – за них, как им не восторжествовать на гибель миру! [ДОСТОЕВСКИЙ-ПСС. Т. 30. С. 191–192].

Особняком стоит позиция в «еврейском вопросе» Николая Лескова^[15], земляка-орловца и горячего поклонника Ивана Тургенева^[16], о котором он сказал немало теплых слов^[17].

Из всех русских классиков ХIХ в. Лесков больше всех, демонстрируя широкую осведомленность, писал о евреях^[18]. В его рассказе «Владычный суд» (1876) евреи изображены с несомненным сочувствием, а позднейшая «Повесть о Федоре-христианине и его друге Абраме-жидовине», обработка сюжета из древнерусского «Прулога», в силу своего филосемитского пафоса вызвала ярость обер-прокурора Синода Победоносцева и после журнальной публикации не переиздавалась.

Будучи воцерковленным православным и вполне «почвенником», Лесков, однако, выказывал двойственное отношение к еврейству <…>: с одной стороны, он выставляет на «суд» «жидовскую неправду» («Владычный суд»), с другой – стремится уяснить особенности еврейского национального характера и исторического бытования евреев в России для того, чтобы найти пути решения еврейского вопроса («Еврей в России») [ЛЕВИН С.]^[19]

В 1880–1885 гг. Лесков опубликовал целый ряд статей, описывающих жизнь и обычаи российских евреев из черты оседлости: «Религиозные обряды евреев» (1880), «Обряды и суеверия евреев» (1881), «Книга Кагала» (1882), «У евреев», «Кучки», «Еврейская грация (Вербный день у евреев)», «Радостный день у евреев (последний праздник осени)», «Религиозные иллюминации у евреев», «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу» (1884), «Еврейские хедеры и меламеды» (1885) и благодаря этим публикациям зарекомендовал себя в качестве «эксперта» по вопросам, связанным с обычаями и религиозными верованиями евреев. Характер этих публикаций Лескова был в целом «ознакомительный», автор, по его словам, стремился, чтобы они были «по возможности веселы и незлобивы» [ЛЕВИН С.]. Лесковскую позицию в этих статьях можно сформулировать следующим образом: евреи для русского православного человека – народ чужой, чуждый «в Духе», порой «зловредный» в сожительстве, но ссориться с ними и притеснять их негоже, в первую очередь из соображений справедливости и во имя столь чаемого русским народом братства во Христе:

для себя я имею мнение, что лучше жить братски со всеми национальностями, и высказываю это мнение; но сам боюсь евреев и избегаю их. Я за равноправность, но не за евреев [ФАРЕСОВ].

Иван Тургенев, не претендуя на роль пророка в своем отечестве и избегая участия в публицистической полемике, всегда, как писатель и мыслитель, оставался «глубоким и честным аналитиком русской жизни» [РЕБЕЛЬ Г. (I). С. 7], радеющим за честь и достоинство человеческой личности.

В мое молодое время, – говорил Тургенев, – …слово «либерал» означало протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и, наконец, пуще всего, – любовь к народу… [РПРОП. С. 256].

Евреев, в отличие от своего собрата по перу, он не ни в каком качестве не боялся и не избегал. Английская исследовательница-славист Елена Катц в статье «Тургенев и «Еврейский вопрос» особо подчеркивает, что:

Круг контактов Тургенева с евреями был очень широк, охватывая многие слои общества. Знакомство с ними из первых рук, возможно, помогло ему увидеть евреев вне мифических стереотипов, которые играли центральную роль в мышлении его современника Достоевского. Среди еврейских друзей Тургенева были писатели Бертольд Ауэрбах и Мориц Гартман, банкир барон Гораций Гинзбург и скульптор Марк Антокольский. Во время посещения Санкт-Петербурга он останавливался в доме, принадлежавшем еврею; в Лондоне Тургенев познакомился с <русско-еврейским> железнодорожным магнатом Поляковым и <английским политическим деятелем> Дизраэли; его лечил врач Лев Бертенсон^[20]; его финансами в Париже управлял банкир Альфонс Ротшильд; он обсуждал с композитором Антоном Рубинштейном создание оперы по его роману «Рудин» и дружился с еврейской женщиной-писательницей Рахиль Хин, которая посвятила ему свой второй том рассказов <«Под гору» (1900)> и оставила о нем воспоминания^[21].

Кароль Б. Балин в книге «Открой свои сердца: еврейские писательницы в царской России» [BALIN. Р. 86, 93, 224], описывает дружбу между Тургеневым и Хин (1861–1928) как «наставнические отношения на раннем этапе 1880-х годов» и добавляет, что «остается загадкой, как Тургенев и Хин встретились друг с другом и установили близкие отношения», которые, по сути, превратились из «мимолетного знакомства в трехлетнюю дружбу».

Тургенев часто оказывал финансовую помощь нуждающимся евреям и писал письма в их поддержку. Он помог Исааку Павловскому, деятелю революционного движения, учиться во Франции; проявил участие в судьбе Лазаря Минора, еврейского раввину, искавшего место лектора, заявив о своей готовности, «сделать все, что в моих силах, чтобы помочь ему»; ходатайствовал за еврейку Анну Розенштейн – представительницу российской ой политической эмиграции, которая была выслана из Франции за анархическую деятельность. Он также ходатайствовал перед губернатором Орловской губернии об отмене решения выслать из ее пределов^[22] двух еврейских вдов, «сестер одного из моего хорошего друга, художника Зильбермана». В своем прошении он прямо критиковал политику правительства по отношению к еврейскому населению [КАТZ Е. P. 175–176].

О круге знакомых Тургенева из числа евреев речь пойдет ниже, в Гл. VI. Что сугубо непубличной сферы – обширной переписки писателя, то в ней можно найти такое, например, его высказывание, касающееся интересующей нас темы. В письме А.Ф. Писемскому из Лондона от 10 мая 1871 г. Тургенев, отвечая на его упрек в том, в статье о Марке Антокольском он не указал национальность скульптора, пишет:

Я это сделал не из нерасположения к еврейскому племени (я скорее пристрастен к нему, – курсив мой – М.У.) – а просто потому, что в сообщенных мне Антокольским биографических сведениях не было сказано ни слова о его происхождении [ТУР-ПССиП. Т. 9. С 95].

Анализ русско-еврейской периодической печати конца ХIХ в. свидетельствует о том, что Иван Тургенев

был одним из самых читаемых русских писателей в еврейской среде. Статьи о нем чаще всего упоминались в изданиях 80–90-х гг.: «Русский еврей» (СПб., 1879–1884), «Рассвет» (СПб., 1879–1883), «Недельная хроника “Восхода”» (1882–1897) – и касались, прежде всего, отношения Тургенева к еврейскому вопросу [ВАЛЬДМАН. С. 113].

Наиболее четко и однозначно позиция И.С. Тургенев в «еврейском вопросе» озвучена им опять-таки в переписке, относящейся к последним годам его жизни. Однако, несмотря на дружелюбие, что выказывал Тургенев в отношении еврейства: