Марко Вовчок
Катерина
«И вдруг я ей поверила, – говорила потом та женщина, – отдала дочку, – она и вылечила. Ночи над нею просиживала вместе со мною, да еще, бывало, я истомлюсь, забудусь, а проснусь – она все не спит, все на мою дочку глядит…»
Вылечила она другого, третьего и стала уж всех лечить в деревне. И по чужим ее селам даже брали – везде она помогала.
Взяли ее раз куда-то далеко к болящей. Барыня всегда ее отпускала и любила, когда ей, бывало, Катерина гостинчик какой привезет, хоть калачик, что ли. Ну, еще и то, что все ей кланялись за Катерину и ублажали ее. А она может и пустить, может и не пустить, – в ее воле… Вот была Катерина в отлучке, а я тогда и заболей: грудь у меня ноет, знобит меня, горю – тяжело приходится. Ну, думала матушка: «Повезу я тебя к старухе; она еще лучше Катерины лечит».
XIII
Приехали мы туда. Избушка стоит; крыша взъерошенная, двери скрипливые. Вошли – крошечная старушоночка лежит да охает. Я гляжу на нее пристально – дряхлая, чуть живая.
– Бабушка, помогите! – говорю.
– Помоги мне, господи, да прибери скорей! – простонала. – Я давно уж из ума выжила, дитятко!
– А вот, – говорю, – вы нашу Катерину-то вылечили, – как рукой сняли.
– Чудна ваша Катерина! – отвечает. – Приходит ко мне, спрашивает: «Как мне на свете жить?» А сама во все глаза глядит на меня, – перепугала. Живи, касатка, как люди, говорю, да перекрестись, да молитву прочитай: на тебя напущено. Она села, перекрестилась и заплакала. А тут у меня травы висят по стенам, и на окне на солнушке сушились. «На что тебе трав столько?» – спрашивает. «Людям помогаю». – «Помоги же и мне, родная!» – «Да что у тебя болит-то? Скажи!» – «Душа моя болит!» – проговорила тихо, а у самой слезы потекли. «А голова не болит?» – «И голова болит, и вся я больна!» Вот я ей травку даю; она поклонилась и пошла. Я было вздремнула, слышу – опять стучатся, опять она. – «Что тебе?» – «Научи меня, родная, какими ты зельями лечишь?» Я рассердилась и гоню ее, а она уж так-то плачет, разливается: «Не научишь, то убей меня тут! Все равно я пропаду… я вот, – говорит, – уж сколько маялась на свете – все пусто да пусто, никого не радую, и никто меня не веселит, и дела у меня нет душевного никакого». Я думаю – дуреет она, а жалко мне ее. Я там и показала ей кое-что, больше для утехи ей. Где ж, думаю, где ей запомнить! А она ведь запомнила все. Начала, слышу, уж сама лечить. Досадно мне и обидно было, что она у меня кусок хлеба отбивает. Раз она пришла, и полны руки трав. Я ее неласково встречаю, а она словно не видит. «Знаешь эти травы, бабушка?» – «Не знаю, – говорю, – да и знать-то не хочу». – «Нет, – говорит, – ты возьми. Я тебе это принесла. Полезные травы, целющие!» – «Ты на чем их испробовала-то, что ручаешься?» – «Да на себе, бабушка». – «Как на себе?» – «А так, – говорит, – ведь я прежде-то всегда сама попью: не свалит, – тогда и людям даю». Удивила она меня, ей-богу! А говорит-то ведь так, что сердце ей верит. И вот с той поры она мне травы-то всякие носит. Спасибо ей, не обидела меня за мою науку.
XIV
Мало помогла мне старушка. Катерина приехала – вылечила. Она, бывало, только за голову возьмет, тихо да нежно, бережно так, и то уж полегчает тебе.
И всегда она прежде, бывало, спросит:
– Нет ли печали у тебя на сердце? Расскажи мне.
Я и говорю ей раз:
– Что рассказывать-то? Чужая печаль никому не горька, чужая беда никому не разумна!
