bannerbannerbanner
Капля бога (сборник)

Маруся Светлова
Капля бога (сборник)

Полная версия

И тут уже все чутье, весь милицейский нюх поднялся в нем, заполнил всего его и он сказал уже совсем другим тоном, в котором ни нотки извинения не звучало: «Мужчина, пройдемте со мной!» И документы не отдал в протянутую за ними руку. И посмотрел строго, и даже руку зачем-то на кобуру положил – мол, никаких шуток. И шаг назад сделал, давая дорогу этому странному, испугавшемуся чего-то человеку. И тот, поколебавшись секунду, обреченно как-то головой кивнул и пошел. Пошел, даже сумку с собой не взяв. Небольшую такую, аккуратную спортивную сумку на длинном ремне, которая была подсунута под кресло, на котором он сидел.

И тогда опять, строгим каким-то голосом, как будто приказ отдавая, сказал он этому задержанному, именно так он его про себя и назвал: «Багаж свой возьмите!» И остановился мужчина, опять как-то обреченно головой мотнув, и по сторонам посмотрел, как бы осознавая, что другого пути у него нет – только за милиционером идти, – взял сумку свою и показалось что даже как-то сразу отяжелел, постарел, что ли, с этим своим багажом в руке.

…Он смотрел со стороны на происходящее, не придавая этому никакого значения. Просто вышел в зал ожидания дежурный милиционер. Подошел к мужчине, сидевшему в центре зала, попросил документы. Ничего необычного не было в самой ситуации. Непонятно было только, почему именно к нему подошел милиционер, к нему, а не к другим мужчинам. Не к тем смуглым южным парням, к которым чаще всего и подходили милиционеры проверять документы.

Но его это не касалось. И некогда было ему думать о таких мелочах.

Он мечтал. Мечтал о том, что когда-нибудь в его руки попадет миллион долларов. Что испытывает он волшебное чувство: столько денег – и в его руках… Столько денег – и принадлежат они…

Мечты его оборвались. Потому что уже перед ним стоял все тот же милиционер, и лицо его было каким-то шальным, что ли. И не сразу понял он, Веня, что тот от него хочет. А милиционер этот, горя глазами, в каком-то волнении повторил нетерпеливо:

– Гражданин, пройдемте со мной. Будете понятым…

И он пошел, чертыхнувшись про себя, что вот, мол, угораздило его подвернуться под руку этому милиционеру. Еще неизвестно, во что можно вляпаться, став понятым. Понятым – при чем? При ком?

В дежурке стояла тишина. Мертвая какая-то тишина стояла в дежурке. И сержант Нечипоренко, крепкий, здоровый мужик, дышащий всегда громко, как паровоз, – так шутили над ними товарищи, – казалось, не дышал. Стоял он в дверях дежурной части, загородив собой вход, как будто бы амбразуру собой загораживал. И смотрел в упор на задержанного, будто бы даже взглядом ему говорил: «Даже не надейся, что сбежишь… У меня не забалуешь…»

Он только покосился на входящих, отодвинулся, давая им пройти, и опять занял свой пост, цепко смотря на задержанного, хотя – чего уже было на него смотреть? Чего сторожить?

Сидел тот сникший, потерянный какой-то, как будто бы – сдувшийся воздушный шар. И никуда он бежать не собирался. Вообще, ничего он уже не собирался делать, все, что мог, он уже сделал. Он попался. И это был факт.

И подумалось ему тоскливо: ведь чувствовал же, чувствовал, что что-то будет не так. Было у него предчувствие на этот раз, ныло как-то сердце, и внизу живота был какой-то холодок, когда выходил он на этой станции. Хотя – был это уже привычный маршрут. Раз в два месяца вез он по нему деньги. Был он наркокурьером. И работа у него, что называется, была не пыльная, – деньги привез, товар забрал. И был он обычный мужичок, неброский, невидный, каких миллионы. Один из множества в безликой массе пассажиров. И всегда удавалось ему оставаться таким незаметным, не привлекающим внимания. Но сегодня – не удалось.

И непонятно было – почему. Почему? Где он прокололся? И подумал он даже – может, его подставили? Ведь к нему, именно к нему вышел из дежурки милиционер. У него одного проверил документы. Просто невозможно было представить, что было это такое вот – точечное! – случайное попадание. Просто невозможно… И сидел он и думал, думал об этом как-то вяло, потому – что уж тут было думать…

– Ну что же, – бодрым голосом проговорил милиционер, приведший в дежурку в качестве понятых Вениамина и пожилого мужчину, из супружеской четы, которой тот оставлял под присмотр свой чемодан, когда ходил обедать. – Будем оформлять протокол!..

Сказал он это радостно, и что-то мальчишеское было в его голосе. Что-то молодое, щенячье прорвалось в нем, как будто действительно был он служебной собакой – и – вот счастье! – взял след и задержал опасного преступника.

Он замолчал на секунду, как будто соображая, с чего же начать ему этот протокол составлять, как будто бы радость эта его внутренняя даже лишила его на время способности соображать.

Он подошел к столу, на котором стояла сумка задержанного, стояла – приоткрытая, только не видно было Вениамину, что в ней.

– Подержите – скомандовал милиционер и, осторожно, как будто бы в сумке этой был драгоценный дар, передал ее Вениамину.

И тот тоже взял ее осторожно, еще не зная, что в ней. Что там такого, что надо так бережно держать. И что мог этот щуплый, невзрачный мужичок везти…

– Тут – миллион долларов, – почти шепотом сказал милиционер, сказал – сам не зная зачем, просто – сказалось это у него. И повторил уже громко и значительно, строго посмотрев при этом на задержанного, – вот, мол, сейчас мы выясним, откуда, куда и зачем такие деньги в обычной спортивной сумке везут…

Вениамин держал в руках миллион долларов.

Он держал в руках миллион долларов…

Там, в сумке, – действительно лежали пачки долларов, тугие, крепкие, толстые пачки долларов. Лежали невпопад, потеряв правильное расположение, в которое были они уложены чьей-то рукой, чтобы меньше места занимали и не выглядывали из-под обычного махрового полотенца, которое и нужно было в этой сумке, просто чтобы деньги прикрыть. Наверное, не удержался милиционер, открыв сумку и увидев там эти правильные ряды и стопки пачек долларов, порылся. Пересчитал, не дожидаясь понятых, чтобы понять – на что он напал, какую птицу поймал в свои сети…

Вениамин держал в руках миллион долларов.

Он держал в руках миллион долларов…

– Ставьте сюда, – скомандовал милиционер, нашедший на столе то, что искал – бланки протоколов задержания, и, указал Вениамину на подоконник. И, поскольку Вениамин все так же продолжал держать в руках миллион долларов, сказал уже строже: – Гражданин, вы меня слышите? Ставьте сумку сюда!..

Он поставил. Он поставил сумку на подоконник, и в эту секунду с ясностью, с какой-то ужасающей и жуткой ясностью понял, что мечта его осуществилась.

Мечта его осуществилась.

И именно сейчас он понял – какая идиотская это была мечта! Какая кретинская мечта. Он мечтал «подержать в руках» миллион долларов. И вот – подержал…

И глобальная в своей невозможности ее осознать картинка предстала перед ним.

Мечты сбываются.

Они сбываются именно так, как заказываются.

Именно так.

И в эту секунду понеслось в нем осознание того, почему у них все так со Светкой.

– Не люблю я, когда баба – ни рыба ни мясо… Нет, это не про меня. Мне нравятся стервы! – не раз говорил он своим друзьям, говорил серьезно или в шутку. – Чтобы с ней жизнь бурлила, чтобы не соскучиться!..

«Кретин!» – подумал он сам о себе, вспомнив свои разговоры и впервые в жизни подумал, с опаской глядя вверх, туда, в небеса за низким потолком дежурной части, что там – его слышат. Просто слышат и дают желаемое.

– Хочешь стерву? Пожалуйста, детка, получай стерву! Бери на здоровье! Только, чур, потом не обижаться!..

И опять вспомнил тоскливо свое недавнее «подержать в руках миллион долларов…».

И вспомнил вдруг, как в свои денежные времена, когда процветала их торговля видеокассетами и палатка приносила отличный доход, – вдруг стали дела идти плохо. Открылся рядом видеосалон. Потом на палатку наехала братва. В общем, поток денег резко уменьшился, и опять, к стыду своему и изумлению, вспомнил свое, не раз сказанное компаньону Ваньке Козлову:

– Слушай, всех денег не заработаешь!..

И понятно, ослепительно понятно и ясно стало ему теперь, почему так и остались они со Светкой в своей двухкомнатной квартире: потому что – а чего, и так нормально, у других и этого нет. И почему так и не появился у них ребенок, потому что вроде его и хочется, но такая это обуза, такая это несвобода, такая – ответственность, что нет его – и ладно. И понял он в эту секунду, что все его желания или нежелания – и есть заявка, заказ Богу – и все это – сбывается.

Просто все сбывается.

И трудно ему было сейчас признать факт этот – такой простой и такой глобальный, что сам он создает свою жизнь своими мыслями и желаниями, своими заявками и ожиданиями.

Трудно признать…

Так трудно признать…

Но смотрел он на сумку, стоящую на подоконнике, и звучало в его голове:

– Хочу подержать в руках миллион долларов…

– Хочу подержать в руках миллион долларов…

…Желание было исполнено, но Он, Вездесущий и Всемогущий, не испытывал от этого никакой радости и никакого удовлетворения.

Еще одно желание – странное и глупое, пустое и ненужное – исполнилось.

И в который раз за множество веков думалось Ему, Вездесущему и Всемогущему Богу, Творцу – почему, ну почему так бездарно используют люди возможности творить свои жизни?

Почему хотят они «подержать» миллион долларов, а не быть такими – чтобы его получать?

Почему мечтают они о джинсах или новых сапогах, о поездке за границу или о повышении по службе, но не мечтают о силе и возможностях творить свою жизнь?

Почему, созданные по образу и подобию Божьему – творцами, так бездумно и бестолково творят они свои жизни?..

Почему так пусты их желания?

Почему так глупы их потребности?

Почему так неосознанны запросы?

Но – новые вибрации побуждали Его к действиям – и начиналась новая игра.

 

Точная.

Филигранная.

Качественная.

И ненужная…

…Он веселился с первой же минуты, как сел за руль, и Алена то и дело начинала хохотать – выслушивая очередной его анекдот или байку, которыми Пашка был так богат.

Был он сегодня в ударе, анекдоты просто сыпались из него, и подумала Алена – прикольный он, Пашка, веселый, вообще, нормальный парень, если бы иногда не умничал, не ерничал и не становились его анекдоты и истории ехидными и подкалывающими. Любил он, находясь в центре внимания компании – задеть кого-то, просто не мог над кем-то не посмеяться. И Алена – всегда чувствовала себя рядом с ним неуверенно, как будто бы ожидая какого-то подкола или наезда.

Вот и сегодня рассказывал Пашка анекдоты, а сам на нее весело поглядывал, как будто бы выбирая, когда ее можно будет задеть. И – задел-таки.

– Жила-была девочка-дебилочка, – увлеченно рассказывал Пашка очередной анекдот, сосредоточенно поворачивая руль на перекрестке, – и была она страшненькая, хиленькая. И вот пришла к ней волшебница с волшебной палочкой и говорит: «Девочка, я исполню три твоих самых больших желания…»

И девочка-дебилочка сказала: «Хочу, хочу, чтобы у меня был во-о-от такой огромный нос с бородавкой на конце!»

Удивилась волшебница, но исполнила желание девочки.

«Еще, – сказала девочка, – хочу, чтобы у меня были во-о-от такие вот большие-пребольшие уши!»

Исполнила удивленная волшебница и эту просьбу девочки.

«И еще я хочу, чтобы у меня были во-о-от такие длинные-длинные и тоненькие-тоненькие косички».

И сделала волшебница девочке длинные и тоненькие косички.

И спросила изумленно: «Девочка, но почему ты заказала исполнение таких желаний? Почему ты не попросила, чтобы ты была здоровой, красивой, счастливой?»

«А что, можно было?» – удивилась девочка-дебилочка…

Пашка заржал, захохотал громко и, поглядывая на Алену искоса, добавил:

– Вот все вы бабы, как эта девочка-дебилочка, никогда не знаете, чего хотите!

И опять захохотал.

И Алена разозлилась. Вспыхнула, как будто серьезно задел ее Пашка. А он и правда задел ее серьезно, потому что нечего было сравнивать ее с дебилочкой этой, уж она, Алена, прекрасно знает, чего хочет.

Прекрасно знает.

И она сказала, горячась, категоричным, строгим голосом, ставя Пашку на место:

– Я знаю, чего я хочу. Я хочу встретить мужчину, который будет меня ценить и уважать!

И посмотрела на Пашку, всем взглядом своим выражая – не такого, как ты, который только и может над всеми смеяться.

И она добавила:

– Я хочу встретить заботливого, ответственного, обеспеченного мужчину, рядом с которым я почувствую себя настоящей женщиной.

Но Пашка уже хохотал, поглядывая на нее с издевкой, и, отсмеявшись, только и сказал:

– Все вы, бабы, такие вот – дебилочки, как в анекдоте… Мозгов у вас не хватает, даже чтобы желания свои сформулировать… Ну и толку-то тебе будет от твоего обеспеченного и уважающего, будет тебе деньги на карманные расходы выдавать и дома тебя держать, как куклу – для красоты… Эх, ты…

Пашка замолчал, потом авторитетно и громко, как опытный старший товарищ сказал:

– Мелко мыслишь, молодежь! Мелко мыслишь!.. – И сказал авторитетно, как некую истину произнес: – Хотеть надо много! Хотеть надо – все. Вот я хочу мешок денег. Потому что деньги – главное! – И сказал опять Алене назидательно: – Деньги – главное, деточка. Деньги, а не всякие там любви, романы. Деньги дают все. Деньги дают власть. Деньги дают возможности. Деньги – главное… И произнес весело и громко, как заказ наверх отправил: – Я хочу, чтобы у меня был мешок денег. Чтобы на меня свалился мешок денег!..

И замолчал, как будто бы погрузившись в осознание глобального своего и мудрого желания.

И Алена замолчала. Просто сидела рядом с Пашкой в его машине, смотрела на проезжающие мимо машины, людей на тротуарах, – и думала, и – представляла. Потому что – что бы Пашка ни говорил – она-то точно знала – чего она хочет.

Она хочет богатого и щедрого, доброго и великодушного, уважающего и любящего мужчину, за которым будет она, как за каменной стеной.

И она даже могла себе представить, как она с ним познакомится.

Как будет она стоять с поднятой рукой, голосуя, и остановится шикарная машина, и волнующий мужской голос скажет:

– Такие девушки, как вы, не должны ходить пешком…

И это будет – он…

…Машина шла мягко и бесшумно – машины такого класса, стоящие таких денег и должны ходить мягко и бесшумно.

Каждый раз, когда водитель трогался с места и начиналось движение – он думал об этом.

И нравилась ему эта мягкость движения, ощущение комфорта. Нравилось ему быть в этом. И нравилось ему быть тем, кто он есть.

Он был умен, интеллигентен и обладал потрясающим чувством юмора – еще в молодости он всегда становился центром компании, всегда был неутомимым фонтаном анекдотов и шуток, он искрометно шутил и иронизировал.

Он был откровенно, бесстыдно богат, так богат, что мог не только не считать, сколько денег у него в кошельке, но и не считать – сколько денег в банках, потому что поток этот не прерывался, а шел и тек, и деньги – были чем-то таким, что просто было в его жизни.

Он был щедр, как может быть щедрым откровенно богатый человек – которому нечего терять от своей щедрости.

Он был интеллигентен, хоть и прошел и огонь и воду и общался за годы становления своего бизнеса и с бандитами, и с молодыми борзыми мальчиками, рвущимися в бизнес и деньги, забыв о всяких принципах и нормах морали.

Он был умен.

Он был стройный, почти как мальчик, но совсем другой, старческой стройностью. И старческая худоба проступала даже на висках, на которых уже появились еще почти незаметные склеротичные бляшки.

Ему было 74 года.

Он был откровенный и безнадежный импотент.

Он ехал в свой центральный офис на роскошной иномарке, за рулем которой сидел его постоянный водитель.

И, заметив стоящую у обочины с поднятой рукой миловидную девушку с каким-то торжественно строгим, как будто бы ожидающим чего-то важного лицом, он скомандовал голосом, которым привык отдавать приказы:

– Останови.

И, когда она села рядом с ним на заднее сиденье, войдя в заботливо открытую им дверь, она услышала долгожданное и такое желанное:

– Такие девушки, как вы, не должны ходить пешком…

…Заказ был выполнен.

Встреча произошла.

Но Он не стал наблюдать за выражением ее лица – за многие и многие века привык Он к этому изумленно-разочарованному, непонимающе отчаянному выражению лиц, когда человек понимал, что желаемое свершилось, но свершилось совсем не так, как он хотел! Вернее, свершилось именно так, как он хотел, но разве этого он хотел!..

Но Он не отвечал за качество заказа.

Он, Всевышний и Всемогущий, отвечал только за качество его выполнения.

И выполнив очередной заказ, приступал к воплощению нового. И – начиналась новая точная игра по созданию нужной ситуации…

…Пашка спал, разметав во сне руки, и улыбаясь чему-то, как будто бы чувствовал, что заказ его уже выполняется. Что скоро – совсем скоро деньги, куча денег, мешок денег свалится на него. И заказ его, как и все заказы Ему, Всевышнему и Всемогущему – уже выполнялся.

Мешок, пока еще пустой, уже лежал на переднем сиденье машины, на которой они – трое грабителей должны подъехать к банку через полтора часа.

Туда, к назначенному сроку подъедет и Пашка – просто вынужден будет подъехать, объезжая пробку на проспекте Мира.

И Станислав Сергеевич, пожилой кассир, который, что называется, «зубы съел» в банковском деле, и клиентов на расстоянии чуял, выйдет сегодня на работу с больничного, он и тревожную кнопку нажмет, почуяв в двух клиентах, входящих в зал, угрозу.

И тому, кто понесет мешок с тугими банковскими пачками – ничего не останется, как, услышав крик и предупредительный выстрел, – не побежать к ожидающей его машине, а просто вломиться, впрыгнуть в проезжающую мимо машину, чуть не огрев водителя мешком денег, и заорать заполошно: «Жми, давай!»

И на первом же повороте он выскочит, вывалится из машины, на четвереньках, по-собачьи пробегая между запаркованными машинами, в надежде уйти от преследования.

И оставит Пашку с мешком этим, туго набитым деньгами, и чувством ужаса от самой этой дикой ситуации, и звуками сирен, и холодом где-то внутри живота, оттого – что вот это вляпался…

Мешок денег будет лежать на переднем сиденье.

К остановившейся машине будут подходить люди в камуфляже и с оружием.

А в голове будет звучать только одно:

– Деньги – главное.

– Деньги – главное.

– Деньги – главное…

…Он был Вездесущим и Всемогущим.

Он существовал везде и мог все.

Он был – Бог.

Он был любовью – безусловной и всеобъемлющей.

Он просто любил и поэтому давал желаемое…

Капля Бога

…Рука никак не хотела попадать в рукав, и Марина с раздражением, еще в полусне, все тыкала и тыкала рукой в невесть куда подевавшийся рукав, и в голове еще звучало это непонятное: «Вспомни каплю, вспомни каплю…», – когда будильник зазвонил, зазвонил звонко и противно, как могут звонить только будильники, и она раздраженно хлопнула по нему рукой, так и не вдетой в рукав халата, и встала, подумав в очередной, немыслимо какой раз, как думала каждое утро: и кто только придумал эти будильники, голову бы этому уроду открутить…

Она ненавидела будильники, ненавидела утро за то, что нужно было вставать, именно НУЖНО было вставать! – когда вставать совсем не хотелось, а больше всего хотелось, как сегодня, – в зимний морозный день – лежать под одеялом, уютно свернувшись калачиком, и грезить в полудреме, находясь где-то в хороших снах, ощущениях тепла и безопасности…

Вадим заворочался, но не открыл глаза, только потянул на себя одеяло, собираясь укутаться еще больше и продлить сон, и она, поняв все его ухищрения, потянула одеяло на себя, и сказала, громко, четко – чтобы не дать ему уснуть:

– Пора вставать, нечего укутываться!..

Сказала она это, как солдафон, жестко и холодно, потому что надоели ей его ежеутренние попытки еще немного полежать, понежиться под одеялом, когда нужно было вставать, будить детей, собираться на работу.

И опять раздражение поднялось в ней, как волна, раздражение всем: и этим утром, и халатом, который никак не хотел надеваться, и Вадимом, и этим непонятным: «Вспомни каплю…»

Ей снилось это уже не первый раз. И каждый раз она не запоминала это. Это – снилось ей, и было чем-то большим, чем-то очень большим, непонятным, и каждый раз просыпаясь после такого сна, она несколько секунд лежала в неподвижности, почти не дыша, боясь вспугнуть эти ощущения и желая поймать их, чтобы понять: что же ей в конце концов снилось.

Этот повторяющийся сон тревожил ее, тревожил своей непонятностью и своей повторяемостью. Ничего хорошего не было в том, что он повторялся, она это знала четко.

Еще в детстве преследовал ее такой же повторяющийся сон. Снился он ей каждый раз, когда она болела и у нее поднималась температура. Снился он ей в бреду, и был, наверное, результатом горячечного бреда, но волна эта, мощная и страшная, которая обрушивалась на нее в этом сне, – на нее, малюсенькую, и невидную, как песчинку, – была неминуемой. И такой обреченной и страшно одинокой чувствовала она себя всегда в этом сне. Такой крошечной – и бессильной что-то изменить.

И она, болея в детстве часто, потому что слабые были у нее миндалины, и ангины у нее были постоянно, пока папа однажды не настоял и ее не положили в больницу и не удалили миндалины – всегда боялась своей болезни. Боялась, когда начинало болеть горло и поднималась температура. Боялась, потому что знала, что этот страшный сон, в котором она была обречена быть погребенной под этой мощной волной, будет ей сниться и сниться…

Ничего хорошего нет в повторяющихся снах, – это вынесла она из своего детства. Но сколько ни прислушивалась к себе – ничего страшного или плохого не было в ее ощущениях после этого сна. Но непонятное это: «Вспомни каплю, вспомни каплю…» – тревожило и напрягало…

…Халат был надет. Чайник поставлен на плиту. Она умылась и причесала волосы, и, уже полностью проснувшись и входя в ежедневный свой ритм – простраивала в голове весь свой день, в котором много всего нужно было успеть, и иногда голова шла кругом – как можно все это успеть и сделать. И поэтому еще большее раздражение почувствовала она к Вадиму: ему что – ему лишь бы подольше в постели поваляться и поменьше забот на себя взять. А остальное – все она, все она…

И с этим раздражением она пошла в комнату к детям и тоже, резко, громко – не боясь шуметь, а наоборот, делая все как можно громче, раздвинула шторы, стукнув кольцами по карнизу, потом включила свет, чтобы разбудить детей, чтобы они поняли – миндальничать она не собирается, – пора вставать.

 

Арсений спал крепко, все ее действия не имели никакого успеха – он даже не пошевелился в своей кровати, и она в который раз удивилась его способности засыпать и спать в любой ситуации. Но сейчас ничего умилительного не было в том, как крепко он спал, потому что будить его приходилось ей, и кому хочется возиться с ребенком, который не хочет просыпаться, когда нужно в темпе собираться в школу?

И она громко и жестко, как только что Вадиму, скомандовала:

– Арсений, вставай! Быстро вставай! Я с тобой возиться не собираюсь!.. – И увидев, как дрогнули ресницы сына, добавила так же жестко: – Чтобы через две минуты – стоял на ногах!..

И подошла к кроватке Артема.

Он спал. Обладал он той же способностью, что и брат – спать крепко и глубоко, не реагируя ни на голоса, ни на свет, и сколько раз завидовала она им, своим детям, этому умению их погружаться в сон и быть там, не реагируя ни на крики, ни на будильник, ни на шум за окном. Она не умела так спать. Просыпалась от звука сигнализации во дворе, от крика соседей за стеной, даже от шумного дыхания Вадима…

Артем спал. И даже во сне его лицо казалось горестным, как будто бы как лег он вчера в слезах, несчастный, наказанный ею, так и проспал всю ночь в этом детском своем несчастье – быть отруганным и наказанным мамой…

Только ее, Марину, сегодня не трогало это его несчастное лицо. «Несчастное», с какой-то злостью подумала она. Паршивец, испортил все обои в детской, это же надо было додуматься – взять и разрисовать фломастерами рисунок на обоях! Это же надо! Ведь только летом сделали они ремонт. «Они» – подумала она тоже зло. Она сделала этот ремонт.

Вадиму как всегда было некогда, и она сама ездила по магазинам, выбирая эти обои для детской, такие, чтобы подходили и семилетнему Арсению, чтобы не слишком уж детским был рисунок на обоях, и чтобы трехлетнему Артему подходили. И чтобы была у детей веселая и славная комната. И обои она нашла подходящие – в домиках и паровозиках, с забавными человечками и веселыми деревьями на голубом, небесном фоне с белыми облаками. И сама она их наклеивала, и муторное это было дело – в одиночку размечать их, и резать, и скакать со стремянки вверх-вниз, – потому что некому было помочь ей. И вот теперь эти веселенькие обои испортил этот паршивец. Дорисовал он человечкам волосы на голове, между облаками намалевал, по-другому и не скажешь, – солнце, много солнц, куда доставала его рука. И поскольку рисовал он еще очень плохо, рисовал скорее каляки-маляки, чем рисунки, – солнца эти были похожи на яркие жирные кляксы. И деревья своими каляками он подправил, сделав их ярче, и паровозики кое-где, где успел, так же «закалячил», но именно в этот момент и поймала она его за этим занятием и всыпала, что называется, по первое число. И по заднице надавала, и по рукам нашлепала, и спать уложила раньше – в наказание. Ведь должен же уже понимать, что делает!

И он, в детском своем горе, плакал громко и безутешно, плакал и звал ее – только она не пошла к нему, чтобы осознал, паршивец, что натворил. Он – так и заснул в слезах и в всхлипах. И даже теперь, утром, лицо его было все таким же горестным, как и вчера…

Утро прошло в хлопотах, и в суете, и в раздражении. И опять Вадим умчался раньше ее, заранее замахав руками на ее еще невысказанное – отведи хоть Артема в сад:

– Некогда мне, я опаздываю, у меня сегодня планерка…

И – как чаще всего это и бывало – даже тарелку за собой не убрал, так и оставил на столе. Некогда ему, видите ли, у него планерка. А ей – есть когда…

И она громыхнула этой тарелкой о раковину и заорала на детей, все еще копавшихся в прихожей:

– Сколько вы еще будете собираться!..

И раздраженно оттолкнула Арсения, который копался со шнурками, завязывая брату ботинок, завязала сама, подумав опять – все я, все я, мне одной все это надо…

И по пути в сад и в школу была она молчаливой. Шла в своем раздражении, и не хотелось ей смотреть по сторонам на сугробы, навалившие за ночь, и дети, сначала радостно, по-щенячьи выражавшие свои восторги выпавшим снегом, тоже смолкли, знали они – лучше молчать, когда мама такая…

…Старуха нависала над ней всем своим телом и тряслась в такт тряске вагона, тряслась усиленно, демонстрируя всем своим видом, как неудобно ей, пожилой женщине, стоять, когда никто – она периодически с гневным выражением на лице обводила взглядом сидящих пассажиров, – никто не уступит места. Но Марине понятны были все ее ухищрения, специально ведь встала над ней, старая зараза, хотя вон у двери в углу столько свободного места, можно встать, и опереться спиной, и не стоять посреди вагона с видом оскорбленной добродетели.

Раздражали ее такие вот бабки немыслимо. Раздражали уже тем, что выползали из своих квартир ни свет ни заря и перлись куда-то в метро, где и так полно народу, и каждый хотел занять место и сидеть, так нет – появлялась какая-то бабка, божий одуванчик, которой вынь да положь – уступи место.

Иногда Марина уступала. Уступала место, кляня про себя очередную старуху, припершуюся, на ее голову, в этот час в метро. Иногда, как сегодня, не уступала. Потому что сама хотела сидеть, потому что… Почему всегда именно она должна уступать? Что, она одна в вагоне едет и видит эту старуху?

И она, как и другие пассажиры, продолжала сидеть, опустив голову и прикрыв глаза, будто бы и не замечая этих гневных взглядов и этого ожидания – может, в ком-то проснется совесть, и уступит он место пожилой женщине. Она продолжала сидеть, хотя раздражение ее против старухи не уходило, а все росло. Кому понравится, когда над тобой, как укор совести, стоят и ждут твоего доброго поступка? И вспомнился ей Женька Филимонов с ее работы, рассказывавший когда-то про такую же вот ситуацию и сказавший простое и мудрое:

– Я бы этих старух, которые с утра уже в метро прутся и не дают людям спокойно до работы добираться, – в младенчестве бы приканчивал, чтобы не мешали людям жить…

И она в раздражении своем даже не замечала сейчас юмора в этой фразе, а подумала зло – вот уж точно, в младенчестве бы их приканчивать, чтоб не нависали над тобой с укором совести…

И она, выйдя уже из метро, была вся в этих своих раздраженных мыслях. И думала, как люди уже с утра портят тебе настроение. Еще день толком не начался, а настроения уже нет как нет. А сейчас начальник начнет монотонным своим голосом читать нотации – договор не заключен, клиент может уйти, так можно потерять всех клиентов: раз клиенты к ним обращаются – значит, надо делать все, чтобы они получили здесь свои услуги…

Начальник их, Петр Иванович, действительно сегодня был, что называется, в духе. И планерка их, даже не планерка, скорее короткое собрание отдела – была на редкость занудной. И Марина сидела, все больше погружаясь в свое раздражение, и даже Женька Филимонов не мог сегодня вывести ее из этого состояния.

Женька Филимонов всегда во время этих занудных лекций начальника сидел с хитрющим лицом, старался делать его серьезным, но весь его вид говорил – ну, умора, вы послушайте только, что он говорит.

Женька не мог жить без приколов, розыгрышей, не мог не юморить, не придумывать чего-нибудь веселого. Это он пару месяцев назад во время обеденного перерыва, когда пошли они, неожиданно всем отделом в блинную, и весело ели блины под Женькины байки, – рассказал не анекдот, а так – прикол, что каждый заголовок в прессе нужно рассматривать, как подпись к фотографии, на которой мужчина и женщина бурно занимаются сексом. И, чтобы долго не подтверждать эту мысль, достал из портфеля свежую газету и начал читать:

– Все дело – в темпе… Если хочешь быть здоров… Палочка-выручалочка… В депутаты – любой ценой…

И хохотали они тогда все до самозабвения, И после, вернувшись в отдел, он предложил собирать самые выдающиеся заголовки и устроить конкурс на самую оригинальную и захватывающую подпись. И все с легкой Женькиной руки стали приносить в отдел вырезки, и сама Марина несколько раз не удерживалась, тоже хваталась за ножницы и вырезала что-то задиристое – «Пришла пора посевной» или философское – «Всюду – жизнь»…

И надписи эти Женька предложил вывешивать на информационный стенд, висящий в их отделе. И было это так смешно, когда рядом с листком, на котором была написана миссия их компании и расписание отпусков, и график дежурства агентов в праздничные дни, висели залихватские заголовки – «Дело мастера боится…», «В активности – наша сила».

Рейтинг@Mail.ru