Екатерина Каграманова
В городе улица
Моя комната на самом деле не моя. Я не знаю, чья она. Но кто-то ведь выбирал эти светло-сиреневые обои и серые шторы, кому-то нравилась кровать с высоким изголовьем, похожим на стеганое одеяло – здесь удобно полулежа смотреть в телефон. Слева от кровати на стене остались следы от кнопок: там висел постер. Наверное, из-за того, что дырочки так заметны, Борис сразу сказал мне, что на стены ничего вешать нельзя. Честно, я и не собиралась. На полу совершенно точно лежал ковер. Не может быть, чтобы его не было: если встать на ламинат босыми ногами, через секунду ступни начинают леденеть, потому что внизу подвал.
Я думаю, здесь жила девочка – кровать небольшая. Если бы это была взрослая женщина, она поставила бы двуспальную. Теперь я живу в ее комнате, пользуюсь ее мебелью, и когда однажды (надеюсь, что скоро) выйду отсюда со своими шмотками и Алисой, от меня не останется ни единого следа. Когда-нибудь это случится: для Алены, Бориса и их ребенка я рассеюсь, как дым, и от меня останется только смутное воспоминание. Когда-нибудь, но пока я не могу это представить. Я часто думаю о выборе – своем и вообще. Возможно, лучше, когда его нет. Просто живешь – и всё…
Дверная ручка поворачивается, открывается дверь и на пороге возникает моя мать, которую я на самом деле так никогда не называю. Просто Алена. На руках у нее Любомир. Интересно, она не постучала или я не услышала? Мелкий сидит на ее бедре, как наездник, и ожесточенно сосет свой кулак – у него режутся зубы. Я неохотно вынимаю один наушник и сажусь на кровати.
– Женя, мы же договаривались, что ты следишь за кошкой!
Алиска мирно спит на подоконнике. Алена прослеживает за моим взглядом и уточняет:
– Она выходила!
Мне неохота объяснять очевидные вещи, но приходится, потому что это Алена:
– Ты же сама видела, как она испугалась и выбежала. А так я слежу, чтобы она сидела в комнате. Но она же не в тюрьме тут? В чем проблема?
Алена немного сбивается со своего напористого тона:
– Н-нет, не в тюрьме. Просто у дяди Бори аллергия, ты же знаешь. А сейчас он пришел, стал разуваться и… наступил в лужу!
Я абсолютно уверена, что Борис выдумал аллергию: когда я жила в их квартире, он вполне спокойно выносил Алису, не кашлял и не чихал. Но Алене не докажешь: это же Алена, она верит всему, что он говорит. Представляю себе брезгливую рожу Бориса, промочившего белые носочки, и то, как он старается культурно выругаться. Это смешно, но я сдерживаюсь: нельзя вредить Алиске.
– Я ж говорю: она испугалась. Я сейчас уберу.
– Да, убери, будь добра, – взволнованно говорит Алена, – и не забудь обработать пол антисептиком.
– Конечно, – отвечаю я и, не в силах сдержаться, с невинным видом добавляю, – у дяди Бори же аллергия.
По вечерам у них семейный ужин. Я – не часть их семьи, но деть меня некуда: не посадишь же есть отдельно, как в сказке сажали за печку старика-отца. Я-то была бы рада, но они не могут себе этого позволить: они же приличные люди, для них такой вариант неприемлем. Пока. Может быть, потом они и передумают. Я же вижу, как они стараются не смотреть на меня. Я мешаю. Я – чужеродный объект, часть прошлого, которое хочется забыть. Сижу и молча жую, пока они обмениваются новостями. Идеальная молодая пара из голливудского кино. Хотя вообще-то не очень и молодая. «У Бориса день рождения ровно через месяц после моего, только родился он на четыре года раньше, представляете?!» Алена очень, очень старается. Иногда из-за этого я чувствую к ней жалость, смешанную с презрением, но потом заставляю себя всё вспомнить, и жалость уходит. Я просто наблюдаю за ее стараниями со стороны, и тут есть от чего одуреть.
Думаю, что Алена считает образцом семейной жизни именно голливудское кино. Я просто не знаю, где она еще могла насмотреться таких штучек. «Милый, я несу горячее?» Меня просто воротит от всего этого. От самого обращения «милый» меня просто бомбит. Звучит максимально искусственно. Хуже только «зая», клянусь.
Для Алены сесть семьей за стол – это прямо какой-то ритуал. Не дай Бог что-то будет еще не готово или готово, но как-то не так. Мясо пересушено или рис слипся – какой ужас. Оправдания, объяснения. И Борис так снисходительно: «Ну, не расстраивайся, что-то же все-таки найдется из еды?» Еще бы не нашлось: у нее там и буженина с сыром нарезана, и салатик, и какие-нибудь рулетики из баклажанов. А, и куриный бульон! Дядя Боря начинает с бульона, обязательно из домашней курицы-несушки. Он где-то вычитал, что это полезно для пищеварения. Они специально заказывают у кого-то этих кур, замораживают их, и Алена потом трясется над бульоном, как над святыней. Нельзя, чтобы он взял и резко закипел – пена разлетится клочьями, и все пропало!
Вряд ли я когда-нибудь выйду замуж. Но если все-таки выйду, ни за что не буду так заморачиваться на еде. И на мужчине тоже не буду – это даже важнее. Она этому своему Борису в рот заглядывает, чуть ли не молится на него. Если это и есть любовь – нафиг, спасибо.
– Женя, передай дяде Боре салфетки, пожалуйста, – просит Алена. Переживает, что ее богу нечем вытереть рот.
Я передаю салфетки, он вежливо благодарит. Мы просто семья аристократов! Тут в спальне начинает похныкивать Любомир – проснулся. Обычно он не спит в такое время, но сейчас из-за зубов весь режим сбился. Алена поспешно встает и бежит к нему, воркуя на ходу. Первое время, что жила с ними, я старалась не слушать, а сейчас уже почти всё равно. Да и потом, мне просто нечем заглушить ее голос, тут наушники не вставишь.
– Это кто такой сладенький? Это кто проснулся? А, мы мокренькие? Мы мо-окренькие…
Я съела немного картошки и салата. На самом деле Алена хорошо готовит, но в последнее время я очень мало ем, еда просто в меня не лезет. Очень хочется уйти, но пока Алена не вернулась, этого сделать нельзя. Я уже пробовала, нельзя. Нужно поблагодарить ее за ужин, так у них положено. Борис кладет себе еще картошки и мяса, а потом поднимает на меня взгляд и спрашивает:
– Так что сегодня случилось, Женя? Мама сказала, тебя кто-то напугал?
Я немного теряюсь. Прокашливаюсь и говорю максимально сдержанно:
– Ну, да. Я мыла окно у себя в комнате, и там внизу кто-то… прополз или… пробежал.
Я не знаю, как правильно объяснить то, что видела. Он же корчит такую рожу, как будто я несу чушь.
– Прямо под окном? – уточняет Борис. – По клумбе?
Не знаю, как она с ним живет. Он кажется мне холодным и скользким, как серая глубоководная рыба. Я видела таких: зависнут в середине аквариума – то ли живые, то ли нет. Светлые водянистые глаза, противная бородка с усишками. Интересно, как он обращается на работе с подчиненными. У него должны быть подчиненные: он старший менеджер, привык, наверное, там командовать. Вот и Алена тоже ведет себя с ним так, как будто ее могут уволить.
Алена очень красивая. Да, она меня раздражает, я вижу все ее слабости, но она действительно красивая, как кукла: большие синие глаза, реально синие, а не голубые, как у меня. И при этом темные волосы и брови. У меня просто серо-русые. Хочу осветлиться и стать прямо блондинкой. Бабушка не разрешала: говорила, волосы сожгут. Бесполезно было объяснять, что сейчас есть безопасные средства, ну и плюс всё равно же дорого… Короче, начну зарабатывать и осветлюсь. Почему Алена не нашла кого-то получше, не понимаю. Если бы у меня была такая внешность, я бы…
– Ну да, ну да, – бормочет Борис.
Он еще и занудный, теперь будет доставать меня насчет того, что я видела за окном. Я ерзаю на стуле. Хорошо, что он не смотрит мне в глаза. Странное дело: говорю правду, а чувствую себя так неловко, будто вру.
– Но ты же понимаешь, Женя, что калитка и ворота были закрыты. Значит, никто посторонний попасть во двор не мог. К тому же твоя мама вышла и никого не нашла. Так или нет?
Его слова кажутся мне похожими на обкатанные морем камешки: гладкие, скользкие, прохладные. Море столько раз их лизало, что они уже утратили свою настоящую форму. Сыплются, сыплются… Я смотрю на свои ногти и представляю себе шум моря и шорох пересыпаемых камешков.
– Женя, ты меня слышишь?
– Да. Но я видела…
Он не дает мне договорить:
– Может быть, это была кошка? Кошка вполне могла пролезть, а более крупное существо, уж извини, при всем уважении к тебе… – он поднимает брови и картинно разводит руками, как в кино. Артист.
Я точно знаю, что это была не кошка. Это было что-то другое, я даже не поняла, что именно. Оно мгновенно проскользнуло под окном и нырнуло между кустами туи и можжевельника, которые насажали прежние хозяева. Такое странное движение – быстрое, но очень плавное и от этого жуткое. Я заорала и чуть не свалилась с подоконника. И Алиска заорала дурным голосом вместе со мной, заметалась и выскочила в коридор. Далось Алене это окно… «Дядя Боря сказал, что с улицы видна пыль на стекле…»
Я ничего этого не говорю, просто молча киваю. Ну его нафиг, не хочу связываться. Борис с удовлетворенным видом кивает в ответ. Он аккуратно накалывает на вилку кусочек мяса – левой рукой, как положено – и подносит ко рту. Я почему-то не могу оторвать глаз от того, как он жует, как двигается кадык на его шее. Я видела в роликах, как змея заглатывает мышку. Питон?
Наконец возвращается Алена с Любомиром. Мелкий очень смешной: он улыбается во весь рот и тянет пухлые ручки к столу. Алена дает ему бутылочку, и он тут же присасывается к ней. Из-за него я не ухожу из-за стола, а зря.
– Я тут спрашивал Женю насчет истории с окном. Она уверена, что это была кошка… – говорит Борис.
Сколько можно, правда! Я тихонько вздыхаю, стараясь, чтобы он не заметил. Если заметит, может привязаться, как в тот раз, когда он рассуждал о преимуществах жизни в частном доме. Тогда после моего вздоха он резко перескочил на то, что подростки обязаны проявлять уважение к людям старше и опытнее их, а закатывание глаз – проявление неуважения.
Алена беспокойно переводит взгляд с него на меня.
– Кошка? Ну, хорошо… А запах? Я его тоже почувствовала!
– Да, запах, – он кладет вилку и внимательно смотрит на меня, – Женя, а что это был за запах?
Я быстро сглатываю, потому что чувствую тошноту. Это было что-то такое мерзкое: дохлятина, тухлятина… Дерьмо какое-то, короче. Но мы же культурные люди, поэтому я просто отвечаю:
– Ну, такой, как будто гнилое что-то.
Алена усаживает малыша поудобнее и взволнованно добавляет:
– Отвратительный запах, ты даже не представляешь. Ветер подул, а окно было открыто – и такое… Откуда это может быть?
Борис хмыкает и спокойно отвечает:
– Возможно, соседи решили что-то сжечь. Это же частные дома, милая, это тебе не квартира.
– Нет, пахло не дымом, – пытается что-то объяснить Алена, но он ее перебивает.
Как можно перебивать кого-то, если он уже начал с тобой говорить? Ни один нормальный человек такого себе не позволит. Алена умолкает, как и я за несколько минут до этого. Я закусываю губу и смотрю в свою тарелку.
Борис говорит подчеркнуто дружелюбно:
– Думаю, хватит об этом. Так что, Женя, завтра в школу? К которому часу? Может быть, тебя подвезти?
Еще не хватало! Я поспешно мотаю головой:
– Нет, не надо. Мне к восьми! Я на маршрутке доеду.
– Ты уверена? – спрашивает он спокойно, почти ласково.
Алена встает, сажает Любомира в детский стульчик и говорит:
– К восьми тебе слишком рано, милый. Женя сама доедет. Остановка же недалеко.
Я снова смотрю на свои ногти – надо бросать эту идиотскую привычку обдирать кожу около ногтя большого пальца, там скоро будут сплошные раны. «Остановка же недалеко…Сама она с этой остановки сроду не уезжала, они только на машине везде.
Я встаю:
– Спасибо, было очень вкусно.
Мне кажется, они оба с облегчением вздыхают. Блин, почему мне нельзя есть у себя в комнате? Я бы могла и питаться отдельно. Заварила дошик – и все дела. Да я вообще и нормальную еду готовить могу. Мне кажется, сейчас только ленивый не приготовит – столько видео, все пошагово. Но нет, такой вариант их, конечно, не устроит.
Собираю вещи к школе. Классный час у нас был в пятницу, а завтра первый учебный день. Я смотрю расписание и вдруг понимаю, что забыла обернуть учебники. Всегда ненавидела это делать, а сейчас у меня даже нет этих дурацких обложек. Некому было выписать на листочек кудрявыми циферками размеры учебников и сколько чего покупать. Некому было погнать меня в магазин за обложками. Никто не заставлял меня собрать все вещи заранее. На секунду мне становится страшно оттого, что этого больше никогда не будет, но я тут же отгоняю от себя эту мысль. Все эти мысли. Я не позволяю себе об этом думать, вместо того я быстро говорю про себя: «В королевстве город, а в городе улица, а на улице есть двор, во дворе высокий дом…» Это отлично работает: когда нет рифмы, приходится все время думать, как бы не запутаться. И когда я говорю последние строчки «Вот от королевства ключ, ключ от королевства», я уже в норме. Я сама это придумала, и с тех пор я не плачу. Почти совсем.
Дневник у меня есть, и общие тетрадки, и форма тоже. Думаю, что кто-то из подруг подсказал Алене, что всё это нужно купить, вряд ли моя мамочка сама бы допёрла – поэтому неделю назад мы с ней ходили по магазинам. Это был не шопинг, ничего такого. Просто мы пришли в канцтовары, и она сказала взять что нужно. Я немного растерялась: раньше у меня всегда был список, а в этот раз я не сообразила его составить. Забыла черные гелевые ручки, стикеры разноцветные не взяла, а я их люблю. И про обложки тоже не вспомнила.
Еще мы сходили в ТЦ и купили мне черные брюки – мои прошлогодние по размеру нормальные, я не выросла, просто они покрылись катышками. И две рубашки – белую и голубую, обе в мальчишеском отделе. Алена была недовольна, но я даже не стала ничего обсуждать, просто отказалась примерять то приталенно-рюшечное богатство, которое она притащила. Я всё выгладила, всё висит на вешалках.
Завтра начало учебного года. Десятый класс у нас сборный, но я знаю, что там много наших. Меня добавили в группу, где-то неделю назад сообщения стали приходить друг за другом, и мне пришлось открыть беседу. Я сразу промотала в конец – там было про сбор и классный час. В общем, это была та информация, которая мне требовалась. Я не представляю, как буду в школе. Нужно будет притворяться, что я такая же, как раньше. На сборе стало ясно, что на самом деле мне глубоко всё равно, что там будет с учебой и вообще всеми этими делами. Это такое странное чувство: грусть и свобода одновременно, и я не знаю, нормально это или нет. Я сейчас очень далеко от тех, с кем когда-то дружила, ссорилась и всё такое прочее. Но где я при этом? Непонятно.
Я давно не видела Настю, и на сборе ее тоже не было. Но мы точно в одном классе: она есть в группе, и ее фамилия была на перекличке. Фамилии Кирилла не было. Я догадывалась, что так будет, и всё равно сердце остановилось, качнулось, а потом сигануло куда-то в желудок. У Насти, судя по ее странице, всё хорошо. Я видела фото с фестиваля красок, где она вся перепачканная корчит веселые рожи. Рядом Вика и Арина. Когда-то мы хотели пойти на фестиваль вместе, вдвоем, и думали, кого еще позвать с собой.
Я могла бы всё вернуть. Это вроде как несложно, нужно просто притвориться, что ничего не было. Я точно знаю, что она скучает по мне. Я тоже скучаю – по ней прежней, той, которая мне мерещилась рядом столько лет. Чтобы вернуть ее, мне нужно проглотить то, что случилось, всю эту невыносимую горечь, а я не хочу, я уже наелась досыта. Делать вид, что ничего не произошло – это как натянуть на себя одежду, которую носил в пять лет: неудобно, уродливо и непонятно, для чего вообще.
Я беру с подоконника Алиску, она недовольно выгибается, но потом смиряется с тем, что ее тискают и целуют, и начинает мурчать. Животные проще и понятнее людей, а кошки просто прекрасны.
***
В шесть пятнадцать тиликает будильник, я со стоном открываю глаза, и меня начинают мучить совершенно недостойные мысли. Я думаю, что зря наврала, что мне к восьми, ведь на самом деле сегодня мне почти к десяти. Почему-то в первый день поставили такое расписание… Борис вполне мог бы меня подвезти, не пришлось бы тащиться к остановке и потом трястись в маршрутке. Но потом я представляю себе его, вспоминаю их утреннее воркование на кухне – я насмотрелась, пока жила с ними в их квартире – и думаю: «Нет, нафиг!»
Быстро делаю себе чай с бутербродом, ем и выхожу. Закрывая за собой входную дверь, я слышу, как наверху кто-то выходит из комнаты. Успела…
До остановки идти минут семь, это недалеко, но дорога отвратная. Неровная, каменистая, она сначала идет по нашей улице, а потом сворачивает вправо и тянется вдоль заросшего высокой серой травой пустыря, огромного, как поле. Вдалеке среди метелок сорняков виднеются крыши: грязно-красные, шоколадно-коричневые. Большинство из этих домов старые: это видно по растрескавшемуся серому кирпичу, по темным от времени деревянным оконным рамам. Дом Алены и Бориса – самый новый и приличный из тех, что я здесь видела.
Слева у самого горизонта за другим пустырем темнеет лесополоса. Всё серо-бурое, ни одного яркого живого цвета. Такое ощущение, что весь этот район – заброшенное нежилое место, забытое людьми. Я не знаю, каким идиотом нужно быть, чтобы купить здесь дом. И какой идиоткой, чтобы согласиться на это. Алена как загипнотизированная слушает то, что он плетет. Якобы скоро тут будет всё: многоэтажки, детский сад, поликлиника, школа. Да, да, конечно…
Я иду и думаю, что же я буду делать зимой, когда в начале восьмого будет еще темно. Как я буду идти мимо этого жуткого пустыря? И это еще ветра нет.
Сзади начинают слышаться шаги и какое-то неприятное жестяное поскрипывание. Я иду быстрее, но шаги все равно слышны. Знаю, что это паранойя, но мне не по себе, и я наконец сдаюсь: отступаю к обочине и оглядываюсь. Это мужик со строительной тачкой. И еще издалека ясно, что с ним что-то не так.
Никакого асфальта тут, конечно, нет – дорога каменистая, вся в ямах и выбоинах. А он идет себе не глядя, катит тачку как попало, так что она то подскакивает, то заваливается набок. Мужик всё ближе. Я жду, пока он пройдет: не хочу слышать чужие шаги за спиной. И чем ближе он подходит, тем лучше я могу видеть его засаленную голубую куртку-джинсовку, обтрепанные черные штаны и потрескавшиеся кроссовки, когда-то бывшие белыми. Бомж.
Я стараюсь не смотреть на него. Отступаю прямо в высокую сухую траву и достаю телефон. Делаю вид, что звоню, но ему все равно. Поравнявшись со мной, он говорит визгливым пацанячьим голосом:
– Здра-асьте! Такси вызываете?
Я молча смотрю на него. Ему лет тридцать. Блеклые голубые глаза, как у дохлой рыбы. Слюнявый рот, редкая щетина на щеках и под носом. Грязные темные волосы, с одной стороны круглая проплешина с ровными краями. Я смотрю на него, как во сне: понимаю, что он жуткий и, скорее всего, ненормальный, а мне как будто все равно. Мне не страшно, ничего такого, я как будто вижу нас обоих со стороны. Это как смотреть кино.
Я молчу, и тогда он вытирает нос рукавом куртки и, тряхнув ручку тачки, с гордостью сообщает:
– Я свою ласточку недавно с техосмотра забрал. Гляди, какая!
Медленно перевожу взгляд с его лица на тачку – она серая, железная, вся в каких-то пятнах и потеках. Внутри виднеются грязные пакеты, голова куклы, сломанная вешалка.
– Хорошая, – говорю я.
Он радуется, хихикает, показывая черные зубы, и кивает. Потом внезапно становится серьезным и говорит:
– Если будет нужно такси, звони, – он делает вид, что прикладывает к уху телефон, – скажи, пусть Толик подъедет. Я подъеду. Отвезу, куда скажешь.
– Ладно, – говорю я, – до свидания.
Он важно кивает. Я пытаюсь пропустить его вперед, не хочу чувствовать спиной его присутствие, но он стоит и стоит. И тогда я скорее иду дальше. Иду, напрягая спину, настороженно прислушиваясь, но шагов позади не слышно. Не выдержав, оглядываюсь и вижу, что он свернул на пустырь и пробирается со своей тачкой среди сухих желтоватых метелок.
– Дурдом, – с облегчением говорю я вслух самой себе.
Я думаю, что этот Толик, вполне возможно, маньяк. И он мог меня убить и утащить в заросли травы. И меня нашли бы спустя сутки или больше. Я обо всём этом думаю и жду, что внутри вспыхнет страх, а он никак не вспыхивает. Просто ни единой искорки. Что со мной? Раньше бы я записала огромное голосовое Насте и потом весь день с ней ахала. А сейчас вроде и говорить не о чем: дурачок и дурачок, что теперь делать. А рассказывать некому и незачем.
Неожиданный приятный сюрприз: вместо тесной маршрутки приходит настоящий автобус. Значит, есть надежда проехать сидя всю дорогу. Эта остановка – первая от конечной, поэтому вначале в салоне почти никого нет. Но потом народ обычно начинает набиваться, и, если это «газель», то ближе к центру начинается уже настоящая давка. И всё бы ничего, но мужики не уступают место вообще никому. А я не могу сидеть, если вошел пожилой человек или женщина с малышом. И что толку тогда, что я заняла сиденье еще в самом начале. В общем, большой автобус – это супер. Плюс раннего выхода из дома.
Я покачиваюсь, глядя в окно, и вяло думаю, что надо бы заказать себе карманную сигнализацию, я видела такие в сети. Захожу в приложение, смотрю цену – триста пятьдесят. Немного, но для меня ощутимо. С тех пор, как мы переехали в этот дом, Алена перестала давать мне деньги, кроме тех, что на проезд. Раньше она переводила бабушке, а та давала мне. Потом она велела мне оформить карту и стала скидывать деньги на нее. Теперь вообще ничего.
Борис постоянно долдонит, типа нужно экономить, мы же дом купили! Она соглашается. А что она скажет? Она же не работает, сидит с Любомиром – думает, что всё, она своему Боречке по гроб жизни обязана. Раньше она хорошо зарабатывала, а теперь что? Полная зависимость, почти рабство, блин. Я даже не пойму, где ее машина, у нее же была, а теперь нет. Продали, наверное. Никогда не буду вот так, как она. Ненавижу то, что сейчас от них завишу. Но сигналку, наверное, надо купить.
В автобус все-таки набивается прилично народу. Я проталкиваюсь, выхожу на своей остановке и смотрю на время в телефоне. До уроков еще почти час. Ничего, лучше подождать в холле, чем мешать сладкой парочке общаться на кухне и потом еще сидеть в машине с Борисом. То есть дядей Борей – все время забываю, как его нужно называть…
Смотрю на малышей – первый или второй класс. Какие они все-таки маленькие, удивительно, что такие крошки уже ходят в школу. Странно, что я была такая же малявка. Я плохо помню свою первую линейку. Помню, что нам дали шарики, бабушка потом повела меня в парк, и мы прокатились на колесе обозрения. «Чтобы запомнилось», – сказала она. Колесо и запомнилось, а школа нет, не особенно. Вообще весь первый класс я боялась. Мы все боялись: и Настя, и Кирилл. Такая классуха у нас была – ужас. Это всё Настина мама. Она разведала, что замечательный учитель набирает первоклашек, и сказала бабушке. Я думаю, ей было удобно, чтобы мы попали в один класс и держались вместе. Мы и попали, только в другом смысле. Я давно заметила, что учителей оценивают как-то странно, не как других людей. Если обычный человек разговаривает с ребенком ледяным тоном, обзывает его и наказывает из-за всякой ерунды, это очень плохо. А если так делает учитель – все нормально, детям нужна дисциплина, а как же еще. Бред. Ну, это я сейчас понимаю. Тогда мы думали, что это нормально, когда учитель рвет тетрадь, если ты написал не на той строчке. Вообще, если творится не пойми что, а все ведут себя, как будто всё в порядке, ты начинаешь думать, что это с тобой что-то не так. Хорошо, что хоть потом всё становится на свои места. А тогда бабушка вздыхала, качала головой, но перевести меня в другой класс не решалась. И потом, я не просилась в другой класс, я же с Настей вместе хотела. И с Кириллом, если уж честно.
Я так привыкла отсекать мысли о Кирилле, что даже воспоминания о детстве укорачиваю и обрезаю. Не могу поверить, что мы, скорее всего, больше не увидимся. В школе его не будет, а где еще я могу его встретить? Я теперь живу так далеко. Да, я верю, что когда-нибудь вернусь туда, где прожила пятнадцать лет. Но кто знает, будет ли в этом смысл? Если быть честной, уже сейчас в этом нет смысла. Если бы я его вдруг случайно встретила… Мне страшно так думать, но в глубине души я чувствую, что теперь слишком поздно. Мне некого в этом винить, это был мой собственный выбор. Как всегда. Всё дерьмо в моей жизни создаю я сама.
Постепенно начинают подходить наши, то есть мой новый класс, гуманитарный. После девятого у нас мало кто ушел, пришло несколько совсем новеньких и кое-кто перешел из параллельного. Сейчас я думаю: может, всё-таки стоило уйти после девятого? В любой колледж, какая разница. Я сделала, как хотела бабушка – для нее это было важно. Не исключено, что это была ошибка.
Стараюсь не искать глазами Настю, но это получается как-то само собой. На классный час она не пришла, а я хочу ее увидеть, хочу посмотреть, как она будет себя вести. Пусть она подойдет поздороваться, как ни в чем не бывало. И тогда я ей всё скажу. Бабушка говорила: «Учись прощать, Женя. Не научишься – обиды всю жизнь тебя есть будут». Это она говорила не про Настю, конечно, – про Алену. Про Настю она ничего не знала. Теперь обида ест меня. Она ест меня почти три месяца и сожрала всё, что было во мне мягкого и доброго, осталось только злое и твердое. А мне нормально, мне так только легче.
Когда Настя наконец появляется, она и не думает подходить. Мне достается вежливый кивок, а она тут же начинает весело болтать с Ариной. Она так громко щебечет, что, наверное, вся школа слышит, как здорово они вчера погуляли. Какая же она дура… Во мне закипает злость, и я сжимаю кулак так, чтобы ногти кололи кожу. Тупая…
Первый урок – русский, его ведет Вера Николаевна, теперь она наша классная. Она довольно молодая и раньше уже вела у нас уроки. Она и тогда ни фига не справлялась с нашим классом, и теперь тоже. И нормального русского у нас, похоже, теперь не будет, потому что вдобавок ко всему урок начинается со всяких организационных вопросов, как она это называет. Верочка занимается тем, что рассаживает всех по местам. Она реально думает, что в десятом классе все будут сидеть, где посадят? Конечно, нет, разве что на ее уроках. Я молюсь, чтобы она не вздумала посадить меня с Настей – типа мы же дружим, она может об этом помнить. Но она, наверное, боится, что мы будем болтать, и поэтому сажает меня с Артемом. Артем в принципе нормальный: мы не дружим, но и проблем у меня с ним никогда не было.
Я сижу у окна, как раньше, но теперь это неважно. Мой взгляд по привычке убегает вперед и вправо. Там кто-то сидит, но не тот, кто мне нужен. Весь прошлый год продолжалась эта наша игра – не игра. Я чувствовала на себе взгляд Кирилла и тоже смотрела на него. Если Настя замечала, она сердито говорила:
– Маркин, глаза сломаешь.
А Кирилл отвечал ей что-то типа:
– У меня запасные есть.
Кирилл ее стал бесить с начала девятого класса, до этого ничего такого не было. В «началке» мы часто ходили домой втроем, жили-то в одном доме, а они двое вообще на одной лестничной площадке. Потом Кирилл стал дружить с пацанами, мы с Настей сами держались от него на расстоянии. Мы не ссорились, ничего такого, просто какой мальчик будет ходить с девчонками? Я всегда к нему хорошо относилась: от других мальчишек не знаешь, чего ожидать, а Кирилл – это же Кирилл.
Год назад всё резко изменилось. Тогда тоже было начало сентября. Когда мы пришли в школу после каникул, оказалось, что все мальчики сильно выросли. Кирилл был самым высоким – можно мяч в корзину класть, не напрягаясь, так я тогда сказала, а он кивнул и засмеялся. А потом положил мне ладонь на макушку и сказал, что я еще маленькая. Настя скорчила рожу, как будто ей противно. Наверное, тогда всё и началось – так я думаю теперь. Потом, уже спустя время, был какой-то особенно веселый день, и мы пошли в пиццерию – кто захотел. Эта пиццерия недалеко от школы – мы вечно там зависали. И было вроде так легко и свободно. Потом мы начали играть в «Правду или действие», и это тоже было смешно – по крайней мере, сначала.
Настя смотрит на меня и говорит с загадочным видом:
– Женя. Расскажи про свое свидание, которое было на той неделе. Или выпей эспрессо без сахара.
Я неуверенно смеюсь.
– Что, серьезно? Да ладно тебе.
– Давай, давай, – с легкой улыбкой настаивает Настя.
Все умолкают. Настю почему-то все всегда слушают, и я тоже. Как-то так сложилось еще с первого класса – она притягивает к себе людей. Девочки вечно хотели с ней дружить – наверное, из-за ее уверенности в себе. Я всегда радовалась, что ей с ними неинтересно, что она выбирает меня.
Настя знает, что я ненавижу кофе, а без сахара – вообще гадость. Но я совершенно не хочу рассказывать сейчас всей этой толпе что-то личное. Не понимаю, зачем она это затеяла. Поэтому я пожимаю плечами и преувеличенно равнодушно говорю:
– Ладно. Что-то кофе захотелось.
– Эспрессо, без сахара, можно двойной, – напоминает Настя, когда я протискиваюсь за чужими спинами и иду к стойке.
Я корчу ей рожу и показываю средний палец, она заливается смехом. Подхожу к стойке и заказываю кофе, с тоской представляя, как буду пить горькую дрянь. Кирилл подходит и встает справа от меня. Мне кажется, я бы не глядя могла догадаться, что это он: просто чувствую его присутствие рядом. Мое сердце резко ускоряется.
– Тоже кофе хочешь? – спрашиваю я.
– Нет, колы еще возьму.
Мы молчим, потом он спрашивает:
– А что за свидание, с кем?
– Тебе зачем?
– Так просто. Интересно. Из нашей школы?
– Нет, не из нашей. Да это не свидание даже, так. Просто переписывались, а потом сходили погулять. Не пойму, какая разница. Зачем Настя вот это начала?
– И как? – продолжает спрашивать он.
– Что как? Нормально всё, – мне совершенно не хочется рассказывать, как и что было.
– То есть ты с кем-то встречаешься?
Всё это время он не сводил с меня глаз, а я разглядывала обшитую белым пластиком стойку. Я поворачиваюсь и, глядя прямо на него, спрашиваю снова.
– Тебе зачем?
Кирилл молчит, и я качаю головой:
– Нет, ни с кем я не встречаюсь.
Он еле заметно улыбается и тихо спрашивает:
– А если я тебе напишу? Можно?
Мое лицо окатывает жаром. Я пожимаю плечами и преувеличенно равнодушно отвечаю:
– Ладно. Почему нет?
Передо мной ставят стаканчик с кофе. Я беру его, но Кирилл останавливает меня. Он берет из коробки два пакетика сахара, разрывает их и высыпает в стакан.
– Эй, ты чего? Мне же надо без сахара…
– Пофиг на них.
