Майкл Бальфур
Четырехсторонняя оккупация Германии и Австрии. Побежденные страны под управлением военных администраций СССР, Великобритании, США и Франции. 1945–1946
Когда дело дошло до категории последователей, оправданий стало больше. Если основной темой являлось утверждение «Я был всего лишь мелкой сошкой», то различных вариаций было много. Они так мало знали. «Конечно, мы понимали, что концентрационные лагеря – это не санатории, но мы понятия не имели, что там творится». И далее, без единого намека на непоследовательность: «Что мог сделать отдельный человек? Повсюду шныряли информаторы, и за малейшую провинность можно было угодить в концлагерь». «Почему всю вину должна нести только Германия? Другие нации [в основном русские] вели себя так же плохо». Еще до того, как союзники форсировали Рейн, один немец подошел к офицеру союзников и попросил его задержать иностранного рабочего, укравшего велосипед. Офицер предположил, что за последние годы из оккупированных стран было вывезено изрядное количество велосипедов. «Но, лейтенант, – последовал возмущенный ответ, – тогда ведь шла война».
В одном отношении такие оговорки, вероятно, были оправданы: эти люди не по своей воле оказались втянутыми в нацистскую катастрофу. Они примкнули к нацистам потому, что это казалось им наиболее простым способом избежать неприятностей; но потом оказалось, что это принесло им еще больше неприятностей, чем когда-либо. В ответ они попытались отстраниться от происходящего, что было широко распространено в Германии среди солдат, государственных служащих, священнослужителей, интеллигенции, а также «мелких сошек». «Оставьте политику политикам. Такие вещи слишком глубоки для нас. Когда мы вмешиваемся в них, то лишь обжигаем себе пальцы». Короче говоря, «чума на оба ваших дома». Это инстинктивная реакция обычного человека, особенно когда дела идут плохо. И в первые месяцы оккупации было достаточно трудно заставить немцев интересоваться политикой и администрацией. Физическая усталость в сочетании с разочарованием и повседневными заботами заставляли их стремиться к тому, чтобы сколько возможно взваливать на плечи других. Благодарные тому, что, по крайней мере, закончилась война, они были даже рады сидеть сложа руки и позволить союзникам показать им, как управлять страной.
Но, конечно же, никто не может так просто избавиться от своего окружения, и, несмотря на все заявления о своей аполитичности, эти люди многое впитали от нацистов и от всей германской традиции. Они были в основном из тех, кто некритично принимает текущие идеи, не думая о том, чтобы как-то вникнуть в их суть. Точно так же они были готовы принять и повторять демократические клише. Но они сохраняли массу взглядов и предположений, разделявших их с союзниками и препятствовавших реальному пониманию либерального подхода. Они не понимали, как много в их собственном умственном багаже задействовано в осуждении нацизма, и у них не было ни выдержки, ни интеллекта для переоценки[17].
Четвертая категория, должно быть, встретила окончание войны с облегчением, так как это положило конец напряжению между их патриотизмом и антинацизмом. На самом деле это лишь видоизменило проблему, и теперь вопрос заключался в том, насколько сотрудничество с завоевателями граничит с предательством германского идеала. Не могло быть сомнений, что восстановление страны отвечает общественным интересам, но это не предполагало тесных личных отношений с оккупационными войсками. Не требовалось быть слишком прозорливым, чтобы предвидеть националистическую реакцию через несколько лет или увидеть, что произойдет тогда с теми, кто слишком явно поддерживает союзников. При новом раскладе настал черед этой категории стать «верующими с оговорками». Для них также остро встал вопрос вины. Фанатики своей вины не признавали. Вторая и третья категории избежали наказания, переложив вину на других одним из описанных способов. Они отказались брать на себя ответственность, хотя в некоторых из них таилось измененное чувство вины, но не за участие, а за родство. Пассивные антинацисты были слишком просвещены, чтобы не осознавать собственную ответственность, но это порождало в них конфликт между раскаянием и патриотизмом, который часто неконструктивно блокировал их чувства. Они не хотели признавать свои ошибки или просить прощения, потому что это могло быть истолковано как предательство германских идеалов. Они держали наготове аргументы, чтобы оправдать свою позицию, но аргументы не помогали, поскольку не хватало морального мужества, а не интеллектуальной убежденности. Действительно, союзники совершили ошибку в общении с такими людьми, настойчиво муссируя тему вины и пытаясь настоять на ее признании. Чем больше они давили на это, тем прочнее становились психологические барьеры. Выход из ситуации заключался в совместной работе по строительству новой Германии, а не в упреках по поводу прошлого. В этой связи важно отметить большое число немцев, с подлинным энтузиазмом воспринявших идею наднациональной Европы; эти люди сознательно или бессознательно хотели разрешить свои противоречия, переведя свой патриотизм на более высокий уровень.
В этих спорах важную роль играла идея «коллективной вины» всего немецкого народа за преступления нацистов. Сложилась традиция, что такова была официальная британская и американская доктрина. Это не так. Невозможно найти ни одной директивы подобного рода, и ни один высокопоставленный британский или американский министр никогда не заявлял об этом в своих речах. Подчеркивался тот факт, что весь немецкий народ должен разделить ответственность за действия нацистов и за их последствия. «Ответственность» – это термин, использованный в Потсдамской декларации. На BBC приложили немало усилий, чтобы провести различие между «виной», которая обязательно подразумевает элемент вины, и «ответственностью», которая таковой не является. Несомненно, многие подчиненные на местах были менее разборчивы; доктрина «коллективной вины», безусловно, распространялась отдельными офицерами союзников. Но немецкое нежелание побеспокоиться о различии между ответственностью и виной или выяснить, говорили ли отдельные лица от имени своих начальников, само по себе показательно. Коллективная вина – гораздо более грубое понятие, и его гораздо проще опровергнуть. Идея о том, что каждый должен разделить ответственность в смысле принятия на себя последствий, выбивает почву из-под ног всех, кто стремится переложить вину на кого-то другого в качестве предварительного условия для того, чтобы потребовать лучшего отношения к себе. Нет сомнений в том, что миф о коллективной вине был в значительной степени распространен немцами, хотя, вероятно, они действовали инстинктивно и без преднамеренного умысла. Им удалось ввести в заблуждение большинство комментаторов союзников.
Для убежденных антинацистов война означала конец кошмара. Если они пытались активно сопротивляться, то жили в постоянном страхе, когда банальный стук в дверь может означать визит гестапо. Если они оставались пассивными и держали свое мнение при себе, им приходилось сохранять постоянный самоконтроль, чтобы неосторожным словом или поступком не выдать свою позицию. Их численность сократилась в результате преследований и эмиграции; многие из тех, кто остался, угодили в тюрьму или концентрационный лагерь. Было бы чудом, если бы они вышли из этого состояния без склонности к неврозам и подавленности. Но и для них, и особенно для социал-демократов, окончание военных действий принесло разочарование. Во время войны большинство из них возмущались тем, как союзники держали их на расстоянии вытянутой руки, пресекая всякие миротворческие попытки требованием о безоговорочной капитуляции. Они не могли поверить, что такое отношение сохранится и после окончания военных действий. Они всерьез восприняли теорию о том, что война идет не между нациями, а между идеями. Они ожидали, что управление Германией будет передано в их руки, а представители союзников будут сотрудничать с ними как коллеги. Вместо этого они обнаружили, что правительство перешло в руки иностранных солдат и администраторов, которые мало знали о Германии и склонны подходить ко всем немцам с одинаковой меркой. Со временем на них было возложено много обязанностей. Однако к ним продолжали относиться как к побежденной нации. Их трудности и продовольственные пайки оставались такими же, как и у всех остальных[18].
В долгосрочной перспективе это было несомненным преимуществом, так как избавляло их от многих пятен коллаборационизма, но в то время вызывало горечь, тем более что большинство других немцев разделяли их ожидания и могли лишь заключить, что союзники считают их малозначимыми. Горечь подпитывала озабоченность проблемой вины; казалось, что то, как с ними обращались, вытекало из теории коллективной вины, которой, как они считали вместе со своими товарищами, придерживались союзники. Антинацисты, конечно, своей вины не отрицали; один из парадоксов ситуации заключался в том, что именно те люди, которые были наименее виноваты, больше всех были готовы ее признать. Но они решительно утверждали, что сами союзники виноваты не меньше, поскольку именно их политика, начиная с Версаля, привела Гитлера к власти и позволила ему укрепить свои позиции. Ни один разумный человек на стороне союзников не мог бы отрицать, что вина в этом смысле является общей, даже если он мог спорить о том, как распределять вину. Но было много других немцев, которые с готовностью ухватились бы за любое признание ответственности союзников как за оправдание от уклонения от собственной ответственности. Один немецкий пастор счел необходимым напомнить своим прихожанам, что блудный сын, вернувшись, не сказал: «Отец, я, конечно, согрешил, но если бы мой старший брат не был таким фарисеем, то никогда не ушел бы из дома. Он виноват не меньше меня». От открытого признания вины, которую они не оспаривали, многих антинацистов удерживал страх того, что это будет использовано против них в политическом свете. Лишь немногие из них оказались достаточно смелыми, чтобы сказать вместе с другим пастором: «Мы знаем, что признание вины, которое мы делаем перед Богом, может быть использовано в политических целях. Но мы не должны позволять политическим соображениям отвлекать нас от того, чтобы говорить правду». Более того, многие из самых искренних демократов и из самых просвещенных священнослужителей особенно остро чувствовали политику России и не могли понять, почему западные союзники продолжали сотрудничать с такой очевидной недоверчивостью. В итоге, за редким исключением, отношения между союзниками и теми немцами, которые должны были стать их главными помощниками, складывались непросто. В долгосрочной перспективе это, возможно, и не было плохо, но усложнило ближайшие проблемы и, в частности, могло навсегда исказить мировоззрение социал-демократов.
День 7 мая 1945 года ознаменовал окончание лишь самого легкого этапа завоевания Германии. Ее народ был побежден физически; вопрос теперь заключался в том, можно ли покорить их духовно. Даже если бы человеку было легко отказаться от трудного прошлого, первым условием для этого является наличие воли.
Немногие немцы обладали такой волей, но столь же немногие осознавали, что у них ее нет. В лучшем случае они старались не рассуждать. Как их можно было убедить, особенно когда многие, реагируя на Геббельса, относились с глубоким цинизмом ко всему, что им говорили власти? Это был основной вопрос оккупации в той мере, в какой она была не просто военным маневром. Если его не решить, плоды победы окажутся зыбкими.
В любом случае было очевидно, что многое зависит от успеха союзного военного правительства в управлении страной и особенно в преодолении очевидных физических трудностей. Ничто так не впечатляет немцев, как способность добиваться результатов. Однако в глазах немцев успех означал обеспечение для Германии сносного существования, оцениваемого не по уровню остальной Европы (о котором имелось лишь неполное представление), а по тому, к чему привыкли сами немцы. Исходя из этого с самого начала было ясно, что вопрос будет заключаться в степени неудачи, поскольку в существующих условиях необходимых условий для успеха не было. Оглядываясь назад, можно сказать, что предотвратить гражданскую войну и всплеск эпидемических заболеваний или голода в Германии – достижение немалое; это удалось во многом благодаря напряженным, хорошо продуманным и, в основном, бескорыстным усилиям отдельных офицеров союзников, а также щедрой помощи со стороны Америки и Великобритании. Но пока шел этот процесс, он не производил никакого впечатления на немцев, которые оценивали ситуацию по своим собственным меркам, забыв, что либеральная демократия – это нечто большее, чем отречение от Гитлера, который потерпел поражение. Они быстро разглядели недостатки в тех, кто во время войны так настойчиво заявлял о своем превосходстве. Жители Центральной Европы, у которых демократические привычки не являются врожденными, склонны принимать процесс формирования мнений за бессмысленную путаницу и добиваться быстрых результатов проверкой системы, которая не предназначена для подобной оценки. Было много веских причин для критики контролирующих органов, но критика со стороны контролируемых зачастую сводилась к тому, что проблемы решаются не так, как это делали бы сами немцы. А этот негерманский подход, в конце концов, и составлял суть операции.
Во-вторых, многое зависело от тех немцев, которые были не просто антинацистами, но в достаточной степени сроднились с Западом, чтобы подняться над сентиментализмом, жалостью к себе, эгоизмом и отсутствием объективности, которые обычно присущи нации, потерпевшей поражение. Можно ли найти достаточно людей с такими качествами? Смогут ли они избавиться от последствий преследований? Можно ли привлечь их к общественной жизни? Смогут ли они себя проявить? И смогут ли они в достаточной степени утвердить свой престиж среди соотечественников, чтобы пережить националистическую реакцию, которая через несколько лет неизбежно должна будет вспыхнуть против всех, кто «сотрудничал»? Трагедия Германии заключается в том, что, поскольку ход истории не позволил провести в стране успешную демократическую революцию, демократию пришлось вводить иностранными штыками после военного поражения, а в 1919–1923, 1929–1931 и потом вновь в 1945–1948 годах она шла рука об руку с иностранным господством и экономической разрухой. Поэтому шансы на успех были невелики, и осознание этого оттолкнуло многих, кто мог поддержать ее, если бы это было менее рискованно.
Но проблема заключается не только в этом. Ранее в данном разделе мы проанализировали некоторые характеристики, которые, как показал опыт, часто встречаются у наиболее фанатичных приверженцев нацизма. Очевидно, что до тех пор, пока этот тип характера широко распространен в Германии, будет существовать тенденция к тому, чтобы германские институты принимали благоприятные для него формы. Некоторые психологи утверждают, что конечная причина таких характеристик кроется в чрезмерном доминировании над ребенком и матерью сурового и жестокого отца, который выступает в качестве идеала, которому ребенок должен стремиться подражать. Пытаясь этого добиться, ребенок вынужден подавлять нежные чувства к матери, а сомнения в возможности успешного подражания отцу порождают внутреннюю неуверенность. Такое объяснение кажется слишком банальным и упрощенным, но наводит на мысль, что корни немецкого характера кроются в германских семейных традициях, в системе образования и во многих других институтах, которые формируют у подрастающего поколения немцев их взгляды на жизнь. Если это так, то ожидать радикальных изменений в немецком характере и мировоззрении до тех пор, пока эти традиции и институты останутся неизменными, не приходится. Представители союзников, взявшиеся за перестройку этих институтов, пытались лишь применить к данной ситуации выводы социальных наук, и они не всегда недооценивали предстоящие трудности. Но, как им хорошо известно, нельзя было рассчитывать на то, что внедряемые перемены пустят прочные корни, если они не смогут убедить достаточное количество немцев в желательности таких перемен, которые другие немцы наверняка воспримут как посягательство на их самые дорогие традиции. Недостаточно просто навязать какие-то приказы; пламя убеждения нужно попытаться раздуть в кучке немногих, чтобы оно потом перекинулось на остальные массы.
Но была велика не только сама проблема, но и стоящие на кону вопросы. Ведь мир во всем мире можно было сделать намного более крепким и надежным, если бы Германия смогла найти правительство, которое, не обязательно будучи демократическим в полном западном смысле этого слова, было бы лишено жажды завоеваний и решимости добиваться их силой. Возможно, истинно либеральное решение германской проблемы с самого начала было тщетной надеждой, но это не делает неизбежным переход власти в руки агрессивного национализма. Именно поэтому борьба за души в Германии – борьба, в которой немцы, как и иностранцы, могут сражаться на обеих сторонах, – является одним из самых жизненно важных начинаний нашего времени.
Глава 4. Первая помощь, май-август 1945 года
«Союзные войска, действующие под моим командованием, вступили в Германию. Мы пришли как завоеватели, но не как угнетатели. На территории Германии, занятой моими войсками, мы уничтожим нацизм и германский милитаризм. Мы свергнем нацистское правление, распустим нацистскую партию и отменим жестокие, угнетающие и дискриминационные законы и институты, которые создала эта партия. Мы искореним германский милитаризм, который так часто нарушал мир во всем мире. Военных и партийных вождей, руководителей гестапо и прочих, подозреваемых в преступлениях и зверствах, предадут суду, и если они будут признаны виновными, то понесут заслуженное наказание».
Так гласила первая прокламация, выпущенная Верховным главнокомандующим союзными экспедиционными силами. Последующие пункты наделяли его верховной властью как военного губернатора, приостанавливали деятельность всех немецких судов и учебных заведений (возобновление работы которых, однако, было разрешено, если позволяли условия) и предписывали чиновникам оставаться на своих постах до дальнейшего уведомления. Союзные войска находились в Германии с сентября 1944 года, когда впервые была опубликована эта прокламация. Поэтому ее следует рассматривать отчасти как оружие психологической войны и лишь отчасти – как попытку придать юридическую силу первым шагам союзного военного правительства. Наиболее яркой его характеристикой является негативный тон. К сожалению, аналогичного русского документа для сравнения не существует.
По ранее описанным причинам на первое место среди своих военных целей союзники поставили искоренение нацизма. Но когда победа, наконец, пришла, то в формальном смысле это оказалось вовсе не проблемой. Нацисты нигде не засиживались и не дожидались, пока союзники их «искоренят»; они не ждали, пока их изгонят из страны соотечественники; они просто исчезли. Первой задачей, стоявшей перед союзниками, было решить, кого поставить на их место. Однако акцент на том, чтобы оставить все на усмотрение германских властей, не сопровождался указаниями на то, как должны выбираться сами эти власти.
Первые офицеры военного правительства США явились в города и деревни, где стояла гробовая тишина, где пахло смертью и разрухой. Они пришли в деревни, где над каждой дверью висел белый флаг, где лица за забаррикадированными окнами можно было скорее почувствовать, чем увидеть.
Бургомистры и ландраты выбирались на основании заранее составленных списков. Как правило, офицер военного правительства вызывал к себе городского или сельского священника, учителя местной школы, нескольких местных жителей и просил предложить кандидатуру бургомистра или ландрата. После нескольких совещаний и как можно более тщательного изучения… выбирался временный административный начальник, а тот, в свою очередь, назначал других профессиональных руководителей, таких как начальники полиции и пожарной охраны, начальник продовольственной службы, местный клерк, инспектор автотранспорта и другие необходимые должностные лица.
Первоначально военные правительства набирались из офицеров и лиц, непригодных к боевой службе; по очевидным причинам самые способные и активные люди в войсках были недоступны, поскольку войну еще предстояло выиграть. Предпринимались некоторые попытки, особенно в Соединенных Штатах, набирать свежих людей с особой квалификацией, но их искали скорее в технических областях (например, в здравоохранении или муниципальном землеустройстве), нежели среди специалистов по общему управлению или среди тех, кто в той или иной степени знает Германию. Большинство отобранных проходили курс обучения (а иногда, чтобы скоротать время ожидания, целый ряд курсов), но при этом армейской организации и навыкам владения оружием уделялось столько же времени, сколько и структуре немецкого общества[19]. Значительный объем информации был изложен на бумаге, гораздо меньше передавалось офицерам, которым предстояло ее использовать, и еще меньше было усвоено. Лишь небольшая часть слушателей владела немецким языком, а в тех случаях, когда (как это часто бывает в армии США) способность хорошо говорить на нем обусловлена немецким происхождением, это, как правило, влияло на мировоззрение и становилось скорее помехой, чем помощью[20].
В эти первые дни военным правительствам неизбежно приходилось полагаться на советы местных жителей, и многое зависело от того, к кому именно обращались. Большинство советов на Западе имели консервативный уклон[21]. Например, умение говорить по-английски было важным, но не типичным среди работающих, даже если в это число входили не только миловидные секретарши, как иногда казалось со стороны. Многие офицеры, зная о сопротивлении церквей нацизму, считали себя вправе доверять местному духовенству, не зная, насколько консервативных социальных взглядов придерживались многие немецкие священники и пасторы; некоторые из полученных таким образом советов оказывались менее разумными, чем остальные. Другие обращались к людям, которых нацисты выгнали с занимаемых должностей; они, по крайней мере, обладали административным опытом.
Но в силу естественных причин многие уже постарели, а прежние традиции, в которых они были воспитаны, не всегда соответствовали новой ситуации. Эксперты-техники были склонны оценивать кандидатов на работу по их технической квалификации, а политические возражения отметать как несущественные. Действительно, было бы совершенно невозможно запустить немецкую экономику заново без какой-либо помощи со стороны нацистов, которые управляли ею, хотя, возможно, это и не оправдывало один из штабов армии США, издавший 7 июля 1945 года указ, который делал смещение нацистов с ключевых постов мерой дискреционной, а не повсеместно обязательной, тем самым нарушая основное положение директивы JCS № 1067.1. Еще больше усложняло ситуацию то, что составы военного правительства постоянно менялись по мере завоевания все большей территории Германии и укомплектования новых отделов. Так, в Гейдельберге за первые три месяца оккупации сменились три разных офицера, отвечавшие за вопросы образования и религии; во Франкфурте – четыре за два месяца. Немцы, назначенные на должность одним военным правительством, могли быть потом уволены его преемниками. А острый спрос на офицеров военного правительства вскоре исчерпал предложение: тех, кто имел хоть какую-то подготовку, попросту не осталось, и на эту работу направлялись военные прямо с поля боя; некоторые из них оказались первоклассными администраторами, но свои знания о Германии им пришлось приобретать довольно непростым путем.
Имеющиеся отчеты свидетельствуют о том, что в первые дни ситуация в русской зоне разительно не отличалась от вышеописанной. Там офицеры военных администраций знали о немцах и Германии еще меньше. Случаи назначения лиц с нацистскими или националистическими связями за их техническую квалификацию были отнюдь не редки. «Несколько способных офицеров, такие как офицер германского Генерального штаба и кавалер Рыцарского креста Луитпольд Штейдле, нынешний министр внутренних дел земли Бранденбург Бернхард Бехлер и нынешний начальник полиции Берлина Маркграф, совершили блестящий прыжок из фашистского Третьего рейха в ряды большевизма». Далеко не все ответственные посты доставались «проверенным» коммунистам или рабочим. Но, конечно, именно рабочие и коммунисты были теми, к кому в первую очередь обращались за советом; духовенство же откликалось не столь охотно. И если знание немецкого языка среди русских встречалось не чаще, чем среди англичан, то немцы, владевшие русским языком, вряд ли изучали его в средней школе.
Наиболее ярким отличием русской зоны было то, как поощрялось создание антифашистских комитетов; их формирование было в целом разрешено уже 10 июня 1945 года особым указом. Под этой эгидой проводился широкий спектр реформ, разного рода корректировок и актов возмездия. Слову «нацист» русские предпочитали слово «фашист»; более широкий термин облегчал им нападки на любого, кого они могли счесть для себя неудобным. Они без стеснения давали возможность немцам произвести «уборку» в собственном доме, полагая, что все необходимые меры можно будет принять и позже. Если «хорошие» коммунисты иногда были шокированы тем, в какой компании им приходилось находиться, то им следовало глубже изучить историю большевиков. У сторонников революции было мало причин опасаться всплеска революционной активности, особенно если он примирял с их режимом тех, кто извлекал из него выгоду. Несомненно, в этом процессе нашли удовлетворение некоторые частные амбиции, но в целом русские были мало озабочены восстановлением справедливости по отношению к немцам. Западные союзники, напротив, не желали поощрять революционную ситуацию, опасаясь, что это сыграет на руку левым элементам (как это произошло во многих освобожденных странах Западной Европы). Их директивы – или отсутствие таковых – побуждали как можно быстрее заморозить ситуацию, полагая, что в ближайшее время новый Контрольный совет определит, как должна быть реорганизована Германия. В любом случае на столь ранней стадии считалось невозможным решить, кому можно доверять; все считалось временным до тех пор, пока вопросы не решены в рамках надлежащей правовой процедуры. Так, в июне в Гамбурге была распущена Свободная социалистическая профсоюзная ассоциация, которую сочли чересчур политизированной. Влияние такого отношения на стойких антифашистов уже описано; в результате определенное количество доброй воли было утрачено со стороны тех, кто в любом случае поддержал бы режим. Понять, почему русские сочли естественным поощрять движения, к которым западные союзники инстинктивно отнеслись свысока, возможно, более поучительно, чем рассуждать о том, принесла бы какие-нибудь дивиденды более гибкая политика на Западе.
К июню 1945 года во всех четырех зонах были назначены местные органы исполнительной власти вплоть до субпровинциального уровня (Regierungsbezirk). В британской политике доминировала идея о том, что развитие демократических процессов в стране, незнакомой с таковыми, должно происходить медленно; оно должно быть растянуто, по крайней мере, на многие годы, поскольку на родине для этого потребовались целые столетия. Поэтому лишь в сентябре были созданы назначенные окружные (Kreis) советы. Американцы, однако, считали, что лучший способ научиться демократии – это применить ее на практике; уже в конце мая они занимались формированием правительства Баварии. Русские, если и меньше заботились об ответственном управлении, фактору времени также придавали большое значение. В официальном воззвании от 9 июля были учреждены правительства пяти земель (Бранденбург, Саксония-Анхальт, Саксония, Тюрингия, Мекленбург-Передняя Померания) и русская зона поделена между ними.
Коммунистическая партия была зарегистрирована в Берлине 25 июня, а 14 июля представители коммунистов, социал-демократов, христианских демократов и либерал-демократов разработали политическую декларацию, предусматривающую следующее:
1. Сотрудничество в очищении Германии от остатков гитлеризма и восстановлении страны на антифашистских и демократических началах.
2. Быстрое восстановление национальной экономики для обеспечения хлебом, одеждой, работой и жильем.
3. Установление полного признания прав личности.
4. Обеспечение свободы вероисповедания и мысли и уважение религиозных убеждений.
5. Завоевание доверия и установление… отношений с другими народами. Честная готовность выполнять приказы оккупационных властей и признание долга Германии во имя восполнения разрушительных последствий войны.
Широкая программа такого рода была необходима в качестве основы для формирования коалиционных правительств, которые создали народную демократию в Восточной Германии. И 1 августа была разрешена антифашистская молодежная организация, а все остальные были одновременно запрещены.
Британские власти 20 мая издали указ, в которой говорилось, что целью оккупационных сил является контроль, а не управление. Тот же принцип был подчеркнут и в директиве JCS № 1067. Но попытка остаться в тени вскоре оказалась невыполнимой. Новым германским властям не хватало опыта, престижа и, прежде всего, ресурсов. Если необходимо было построить порядок из хаоса, прежде всего, взять под контроль голод и болезни, то здесь должны были сыграть свою роль оккупационные силы с их властью, материальными ресурсами и способностью привлекать внешнюю помощь. Военные администрации считали своей задачей наладить жизнь и состязались друг с другом в том, кто добьется большего прогресса (один из управленцев сказал: «Мои ребята прекрасно со всем справятся, если только штаб прекратит присылать нам этих непонятных беженцев»); им приходилось постоянно напоминать о необходимости оставить все немцам. Этот начальный этап устраивал многих из тех, кого это касалось, и они вышли из положения, обретя авторитет как среди немцев, так и в мире в целом. Трудности, несмотря на их масштабы, были все-таки преодолимыми: позже они становились все менее осязаемыми, а решения – менее очевидными. Солдаты радовались возможности что-то строить после вызванных войной разрушений. При довольно скромном штате сотрудников добивались ощутимых успехов; например, для почтовых служб во всей британской зоне имелось в распоряжении всего двадцать восемь офицеров, а для водоснабжения – всего тридцать.
