Майкл Роуч
Секретные учения о самоисцелении. Катрин
4
Я начинаю иной путь
Дядя Джампа, однако, по праву ценился в деревне Кишонг и соседнем монастыре Гемпил Линг не за свои способности прорицания, а за знание древних книг и мудрость, передававшуюся через многие поколения добрых и вдумчивых учителей, сначала в землях Индии, а затем и в Тибете. Дядя был уникален тем, что мог читать старые книги на санскрите и обучался в Индии около двенадцати лет у одного из величайших мудрецов нашего времени.
Его знания, смирение и хорошее настроение сделали дядюшку популярным учителем, и большую часть утра и после обеда он проводил занятия для групп молодых студентов-монахов, которые каждый день совершали долгую прогулку из монастыря, чтобы насладиться его знаниями и выйти за стены аббатства, чтобы развлечься несколько часов, прогуливаясь по сельской местности без присмотра.
Занятия длились около часа каждое, начиная с младших учеников, а к вечеру приходили более опытные воспитанники. В наши дни в Гемпил Линге проживало около 250 монахов; десять из них были старшими учителями, такими как дядя, который отвечал за обучение 120 молодых монахов. Ученики-монахи были разделены на десять классов в соответствии с их уровнем подготовки на курсе, ведущем к ученой степени геше. Геше становился монах, овладевший пятью великими древними книгами по самым разным предметам, от философии до молитв и медитации. Курс был довольно трудным, и только несколько монахов в каждом классе сдавали выпускные экзамены. Наш монастырь был одним из первых в Тибете, где обучали монахов таким образом, и дядя, благодаря знаниям полученным в Индии, помог организовать учебную программу и создать методику проведения экзаменов.
За много лет данная система распространилась по всей нашей стране, а получение ученой степени геше становилось все более сложным и строгим. Но даже в наше время каждый монах в Гемпил Линге надеялся удостоиться этой чести, а мечтой каждой матери было увидеть, как ее сын сдает устные экзамены и выигрывает в состязаниях по риторике остроконечную золотую шапку перед толпой сельских жителей и монахов. Конечно, такую судьбу для моего брата Тенцинга желала и моя мама.
Тенцинг был почти на десять лет старше меня, и родители посвятили его в монашескую жизнь еще до моего появления. Мальчикам в возрасте семи лет разрешалось давать свои первые обеты – по древней традиции они считались достаточно взрослыми, если могли спугнуть своим криком дикую ворону, сидящую на ветке. Новички тратили первые восемь лет на то, чтобы научиться читать, а иногда и писать; они также посвящали несколько часов в день заучиванию по крайней мере трех произведений древней классики. Только когда им исполнялось пятнадцать, их считали достаточно взрослыми, чтобы тщательно обдумать вопрос – готовы ли они начать заниматься с учителем, чтобы постичь смысл книг, которые они уже выучили наизусть.
Потом проходило еще десять лет напряженной учебы, которые в настоящее время растянулись на двадцать, чтобы сдать экзамены на геше. На полпути, в возрасте двадцати лет, молодой человек делал свой окончательный выбор: оставаться монахом или нет. На этот раз решение было его собственным, и его нужно было сохранить на всю жизнь. Но у девушек такого выбора не было, как я узнала на собственном горьком опыте.
Мой отец и дядя уговорили настоятеля монастыря, их старого друга, который тоже учился в Индии, разрешить Тенцингу стать помощником дяди. Все это было спровоцировано Амалой, которая хотела усидеть на двух стульях, чтобы ее дорогой сын стал геше, но не покинул нас, когда вырастет. Молодые слуги старшего ламы приносили еду с кухни; таскали воду для питья и умывания из ближайшего ручья в двух ведрах, свисающих с шеста, балансирующего на плечах; следили за чистотой алтаря ламы – свежие цветы и благовония должны были быть на алтаре всегда. Но самой важной работой было наполнение чашки ламы горячим, крепким, соленым тибетским чаем, который, как всем известно, абсолютно необходим для ясного мышления при чтении трудной книги.
Однажды Тенцинг опоздал за чаем; Амала отвлеклась на выправление ковра, а бабушка решила вздремнуть. Я помню мне было около пяти лет. Я просто смело встала и сделала то, что всегда хотела. Я схватила маленький сосуд с чаем и отнесла его дяде.
Когда я проскользнула в его дверь, дядя вел урок, пристально глядя вниз со своего места на кровати на группу из восьми молодых учеников класса, в котором учился Тенцинг.
– …Итак, настоящая защита – настоящий приют и убежище – это не изображения святых и даже не книги с мудростью, которой они учили в нашем мире, – сказал он напряженно, указывая на алтарь и стопку драгоценных рукописей. – Скорее вас защищают сами идеи: совершать добро другим и знать, почему вы это делаете, и осознавать, что это принесет…
Внезапно он остановился, посмотрел поверх кучки бритых голов и поймал меня удивленным взглядом.
Я быстро потупила взор и, прежде чем его глаза успели сказать мне обратное, прошла в переднюю часть помещения вдоль небольшого пространства перед алтарем, оставленного студентами для прохода помощника. Я подошла к столику дяди и встала в сторонке. Внезапно меня поразила тишина, и я почувствовала, как все мальчики смотрят на меня. Мои руки начали трястись. Я сняла крышку с маленькой деревянной маслобойки и подняла ее, чтобы наполнить чашу дяди, но мне не хватило роста. Один из мальчиков начал хихикать.
Помню, все это очень ясно, потому что именно эти несколько мгновений и определили мой дальнейший жизненный путь. Я поставила маслобойку на пол и потянулась обеими руками за чашкой. Кто-то пробормотал:
– Девочка… в классе! – я не видела, кто это был, да это и не имело значения. Я слышала то, что слышала.
Теперь мои руки так сильно тряслись, что мне пришлось сунуть маслобойку под мышку и обеими руками держать чашку. Я наливала чай. А потом дядя сказал:
– Пятница… Пятница! Что ты делаешь?
Я вздрогнула и пролила немного чая на пол. Несколько мальчиков начали хихикать. В чашке оказалось совсем немного чая, но я не могла продолжать. Я беспомощно посмотрела на дядю.
– Я… я… принесла тебе… ч-ч-чай, – пробормотала я, держа маслобойку под мышкой. Я не могла дотянуться, чтобы поставить чашку обратно на высокий стол. Так что я просто протянула чашку дяде, и тогда он меня спас; он положил свои теплые руки на мои, взял чашку и посмотрел на меня своими грустными глазами, испытующе, но с утешением.
– Спасибо, Пятница, – сказал он любезно, но так, чтобы выпроводить меня из комнаты. Я отступила от него, как поступают служители, но очень громкий, возмущенный голосок раздался в моей голове. «Останься! – он сказал. – Стой на месте! Он собирается рассказать им о защите, а это важно для всех, и ты тоже имеешь право об этом знать!»
Как и тогда, этот голос приходил ко мне на протяжении всей моей жизни. Иногда мне кажется, что это просто гордыня или еще какие-то негативные эмоции. Но часто он приказывает мне что-то сделать ради истины. И в любом случае, он всегда вынуждает сделать что-то, что трудно, что-то правильное, но то, что обычно никто не сделал бы, и за что другие будут меня критиковать. Но в итоге я считаю, что этот голос полезен. И вот я остановилась и замерла у угла алтаря. Я ждала, чтобы узнать.
И все же была тишина. Дядя снова взглянул на книгу, которую преподавал, словно собираясь с мыслями. Среди мальчиков раздался нервный шорох, и он оторвался от книги и посмотрел на меня. Его взгляд и голос стали суровыми, и он сказал:
– Теперь ты можешь идти, Пятница.
Он снова вернулся к книге, но я чувствовала его внимание на себе. Я покраснела и посмотрела в пол. Я колебалась, внутри меня рос гнев. Но из уважения к дяде я пробралась вдоль алтаря в заднюю часть юрты к двери.
Но на полу передо мной лежала священная книга, которой обучал мальчиков дядя. У каждого молодого монаха была своя копия, потому что сначала все должны были переписать ее текст изящной каллиграфией для практики. Я остановилась. Я не могла пройти мимо книги, не могла перешагнуть через нее, потому что в нашей Тибетской стране – да и на всем Востоке – ноги считаются очень нечистыми, и мы не можем наступать на священные предметы на полу или приближаться к ним. Мы никогда не носим обувь в доме, а прикосновение к ногам другого человека или их омовение считается актом глубокого смирения, так поступали некоторые великие святые. Я не могла выйти.
Я взглянула в сторону и увидела, кто положил туда свою книгу – это был самый крупный мальчик в классе. Я знала его имя, это был Дром, у меня все время было плохое предчувствие на его счет. Он взглянул с усмешкой, и на мгновение я вгляделась в его лицо – слегка вздернутый нос, зубы острые и злая ухмылка, как у крысы. Я повернулась и столкнулась с дядей, прижав маслобойку к своей маленькой груди, готовая расплакаться.
Его глаза снова вспыхнули.
– Пятница, – твердо сказал он. – Иди немедленно. Ты должна уйти сейчас. – Мое сердце было готово разбиться. Дядя был так добр к нам. Дядя все понимал, он не мог отказать мне в чем-то только потому, что я девушка.
– Я… я… – я запнулась и закрыла глаза, по моей щеке покатилась слеза. Я опустила голову, чтобы скрыть это.
В это время чья-то рука коснулась моей лодыжки, и я посмотрела вниз. Это был Тенцинг, он, отстранив большого мальчика, молча убрал драгоценную маленькую книжку с моего пути.
Меня выпустили как птичку. Я подбежала к двери и обернулась. Я чувствовал на себе взгляды всех мальчиков и дяди.
– Я буду учиться! – беззвучно произнесла я, остановившись и гордо выпрямившись в солнечном свете у двери. А потом я вышла.
5
Направляя взрослых
Инцидент с дядиным чаем толкнул меня за какую-то черту. Я почувствовала сильное желание узнать то, чему учились Тенцинг и другие мальчики; даже просто услышав тот обрывок учения от дяди, я несколько дней зачарованно думала о том, какая идея может защитить тебя, как верный друг или меч защитят тебя от чего-то очень опасного.
Но даже в этом юном возрасте я чувствовала безнадежность своих поисков; я ощущала себя окруженной великими течениями могучей реки традиций – того, как все всегда было испокон веков, того, что заставляло меня вырасти женщиной, подобно Амале и бабушке Таре, тихо сидящей в затемненной юрте, всю жизнь занимаясь ткачеством или приготовлением еды, не замечая запертой двери в большой мир, в которую Тенцинг и его друзья уже входили. Нет, я решила, что не буду такой. Я сделаю то, чего девушки не делают, независимо от того, чего ожидают от меня окружающие.
Мой первый шаг был ясен. Тенцинг, как и все мальчики в близлежащем монастыре, проводил время после нашего ужина на улице, медленно прохаживаясь по большому кругу вокруг семейных юрт, репетируя тексты книг, которые он должен выучить наизусть, если он когда-нибудь надеется стать геше. Эти книги были написаны много веков назад на санскрите и переведены на тибетский язык первыми из лоцав нашей страны – мастерами-переводчиками. Тексты учений были даны в стихотворной форме, чтобы их было легче запомнить, но записаны они были своего рода знаками или кодом, который ваш учитель должен был объяснить вам, прежде чем вы сможете что-то понять. И потому на юношей, прогуливавшихся около монастыря, воспевая древнюю непонятную мудрость, мало кто обращал внимание.
Но песнопения сами по себе были необычайно красивы, каждый монастырь и каждый главный Учитель имели свою мелодию. Ибо было сказано, что невидимые печальные духи бродят в муках по миру с наступлением сумерек, и, если громко петь свою книгу на ходу, они смогут услышать ее и утешиться.
Я, как всегда, составила свой план – придумала способ, по крайней мере, в моем уме, обмануть мир, чтобы он позволил мне сделать то, что обычно не позволял делать людям, но что-то, что действительно могло бы помочь самому миру, если это произойдет. Я решила, что миру нужен первый геше-девочка. В конце концов, мы сильно отличаемся от мальчиков – я не говорю, что мы обязательно умнее, хотя может быть и так, – и если геше-мальчики могут учить и помогать людям тем, чему они научились, то геше-девочки могут делать то же самое, но особенно – по-девичьи. И поэтому я решила, что должна находиться возле ступы.
Ступа, если вы еще не знаете, это что-то вроде маленького храма, построенного где угодно – может быть посреди большого города или просто на обочине дороги. Люди не заходят внутрь, чтобы помолиться – на самом деле, обычно туда невозможно попасть. Внутри ступы находится маленькая коробка или сверток с очень особенным предметом. Это может быть, ну, скажем, зуб особенно доброго человека, жившего давным-давно, а может быть, кусочек одежды.
Артефакт просто запирают и строят вокруг него ступу – может быть, большой купол в форме луковицы, или, чаще всего в сельской местности, просто складывают вокруг большую кучу камней. Наша ступа была такой – она стояла позади нашей семейной юрты – огромная пирамида из камней, собранных при расчистке полей вокруг. Дядя, отец и несколько караванщиков усердно работали и собрали из камней красивую остроконечную ступу с глубокой нишей спереди.
Там была прекрасная бронзовая статуя Тары, Хранительницы Свободы, сидящая на плоской белой каменной дорожке; Отец привез ее из Непала. К нише можно было нагнуться, и мы часто ставили ночью в нее несколько масляных ламп. Так они были защищены от ветра, а из глубины камней струился жизнерадостный свет.
Честно говоря, я не знаю, что это была за священная вещь, запечатанная внутри нашей ступы; Дядя сказал, что это что-то особенное, что он давным-давно привез из святой земли, из Индии, но не сказал, что именно. Эта тайна делала ступу еще более особенной для нас с Тенцингом, и мы часто играли возле нее.
Важным моментом для меня было то, что она была построена довольно близко к углу загона для скота, поэтому, чтобы обойти юрты или срезать путь до тропы, ведущей к монастырю, нужно было ходить прямо мимо ступы. У нас есть поверье, что если вы обойдете святое место, будь то ступа или дом вашего учителя, сохраняя правильный настрой и доброжелательные мысли о людях, то благословение данного места снизойдет на вас и поможет вам стать лучше.
Излишне говорить, что Тенцинг, когда он зубрил книги, которые я собиралась тайно изучить, всегда ходил вокруг семейной юрты и ступы. Потом он возвращался на нашу полянку по внутренней стороне загона к дядиной юрте, ведь дядя почему-то настоял на том, чтобы поставить свою юрту прямо на краю загона. Я не представляю, как он мог спать при том шуме, который производили животные, громко мыча далеко за полночь, а потом снова просыпаться задолго до рассвета.
В любом случае, я могла слышать примерно половину того, что декламировал Тенцинг, и я могла повторять это про себя, прежде чем он вернется к нашей юрте для следующего раунда. Это был не идеальный способ учиться, но он был единственный. А наличие трудностей, которые нужно преодолеть, как вы знаете, иногда заставляет вас учиться чему-то лучше, чем людей, которым знания просто вручили. Так что, можно сказать, мне повезло.
– Бабушка Тара, – скромно сказал я, расставляя первую часть своей ловушки, – расскажешь мне еще раз историю о своем имени, о Таре?
– Конечно, дитя, – ответила она, и этого уже было достаточно на несколько кусочков сушеного сыра. Я сосала первый кусочек, а бабушка начала свой сказ. – Видишь ли, если долго молишься и совершаешь хорошие поступки, то превращаешься в… ну, что-то наподобие ангела. И тогда появляется способность быть в трех местах сразу…
– В трех? – я недоверчиво переспросила, чтобы сделать мою маленькую ловушку более правдоподобной.
– Да! Ты могла бы быть там в деревне, в Кишонге; в монастыре, Гемпил Линг тоже; а еще сидеть здесь в юрте и слушать бабушку, – заключила она, понимающе кивнув.
– Зачем быть в трех местах одновременно? – спросил я с большими круглыми глазами.
– Конечно, чтобы помочь большему количеству людей, – ответила она. – Ты могла бы быть в деревне, играть с одиноким ребенком, а затем отправиться в монастырь по важному поводу, например, завтра вечером помочь зажечь масляные лампы, и все равно вернуться сюда наблюдать за коровами для Амалы.
Я задумалась.
– Но разве это не будет немного пугающе? Разве люди не расстроятся через некоторое время и не подумают, что ты странный?
– О, совершенно верно, – кивнула она. – Поэтому ты выглядишь как три разных человека, подстраиваясь под восприятие людей. Для ребенка ты становишься похожей на другого ребенка. Для монахов ты выглядишь монахом. И, может быть, здесь ты выглядишь как красивая взрослая дама.
– И люди могут научиться этому?
– Конечно, – сказала бабушка. – Каждый может научиться делать это и помогать все большему и большему количеству людей одновременно. Вот о чем все книги; вот почему дядя учит; вот почему мальчики учатся, чтобы стать геше. И чтобы напомнить всем, что иногда полезно, что Пробужденный может проявиться в виде девушки, например, Тара – будда в женском облике, – так пришел в наш мир.
– Что означает твое имя? – cпросила я. – Что означает Тара?
– Это означает Хранительница Свободы – женщина, которая показывает людям, как быть свободными, – сказала она с гордостью.
– Кто дал тебе это имя? – не унималась я.
– О, мне его никто не давал. Я просто решила, что оно мне нравится, и взяла его, когда выходила замуж за твоего деда… – она огорчилась и замолчала.
– Мне понравилось значение, и я хотела вписаться в его семью, поэтому я взяла одно из их имен.
– Тогда как твое настоящее имя?
– Мое настоящее имя Тенграр Йоух.
– Это тоже имеет значение?
– На нашем языке, в северных землях, это означает Хранительница Неба. На самом деле, это то же имя, что и у твоей тети, за исключением того, что ее имя было на родном языке, и они называли ее Дакини.
– Дакини… – я произнесла это имя, и что-то йокнуло в моем сердце. – Дакини. О, бабушка, какой она была? Ты знала ее?
– О нет, дитя. Это было давно, когда твой отец был еще мальчиком, – сказала она серьезно.
– Где она? Почему я не могу ее видеть?
– Я не знаю, – ответила бабушка, и я поняла, что это действительно большой секрет, если даже бабушка не могла его узнать. – На самом деле никто не знает, и твой дядя никогда об этом не говорит, – тихо сказала она.
Я кивнула и поняла, что пора идти к ступе.
– Значит, если я буду много молиться Таре, как ты думаешь, я могла бы научиться быть в трех разных местах одновременно, чтобы помогать людям?
– Конечно, – сказала бабушка Тара, обрадовавшись моему интересу к ее тезке.
– Есть даже специальная молитва, которую девушкам разрешается выучить – это может занять некоторое время, но я думаю, что ты можешь запомнить ее целиком. В ней 21 четверостишье, обращенные к Таре.
– О, чудесно! – воскликнула я. – Можешь меня научить? И тогда я могла бы выходить, может быть, по вечерам, к ступе, и петь эту молитву ей там!
Бабушка немного помолчала, думаю, она прикидывала, сколько времени ей понадобится, чтобы вытянуть из дяди молитву и выучить ее самой, а потом бодро сказала:
– Конечно, я могу это сделать. И я сообщу Амале и отцу о нашем маленьком плане, уверена, что он им понравится. Мы начнем с первого четверостишья на следующей неделе, а затем будем учить понемногу каждые несколько недель, если получится.
Я просияла в ответ, встала на кровати и обняла ее за шею. Затем мне пришла в голову одна последняя мысль.
– Какое событие состоится завтра в монастыре, бабушка?
– Назначение нового настоятеля монастыря, вернее, переизбрание старого, но в любом случае это зрелищно. И твой отец планирует потом разжечь большой костер, чтобы отпраздновать это событие, – сказала она, глядя на меня озорным взглядом. – И да, конечно, мы с тобой пойдем вместе.
Я визжала от восторга, особенно потому, что мне удалось так успешно заманить этого особенно упрямого взрослого в мою ловушку. Это оказалось проще пареной репы.
В тот вечер я пошла убирать алтарь Тары у ступы. Она смотрела на меня немного сурово, но, думаю, одобрительно. Мимо проходил Тенцинг, едва начав нараспев читать первую строчку своей первой книги:
Те, кто слушают, ища покоя…
Я послушала и тут же повторила. Со временем бабушка Тара научила меня всей молитве Тары, 21 стиху. Но к тому времени, когда мне исполнилось десять лет, Тенцинг и я закончили учить наизусть три самые важные книги курса геше: более тысячи стихов. И никто, кроме моего собственного сердца, никогда не слышал, как я их пою.
