Мерлин Лерой
Вӧрса
I. Начало
Мимо пищеблока со столбом белого дыма из печной трубы; мимо конторы с плакатом «Март – ударный месяц работы в лесу»; мимо вышки с охранником, который ещё и отвернулся, куда здесь бежать-то; двое доходяг тащили санки с покойниками. Молча. Да и о чём говорить? Дело привычное. Триста с лишним человек за зиму. Не сегодня завтра и самих вот так повезут на взгорок, в общую могилу. Добро пожаловать! С ноября не заперто. Открывай да закрывай за каждым – намучишься мёрзлую землю долбить.
На другом берегу Печоры над верхушками заиндевелых елей-вековух, над бескрайней Пармой поднималось ледяное солнце. В прóклятом посёлке спецпереселенцев Ычет-ды начинался ещё один день безнадёги, всепроникающей стужи и отупляющего голода.
Вот и кладбище с покосившимися крестами, что ещё осенью доставало сил ставить над одиночными могилами. Вот курган первой общей. Вот второй. Егор замер, нутром почуяв неладное. Голод обострял животные чувства. Запах мороженного мяса – сладкий запах жизни. Кто-то должен умереть, чтобы другой выжил. Покойника порой по два дня из барака не выносили, делили его пайку. Слухи ходили, некоторых не только ради пайки под нарами хранили.
– Стой, – прошептал напарнику, – неладно что-то.
– А? – Поднял мутные глаза Андрейка.
– Чуешь?
Андрейка вздрогнул, завертел головой.
– Не-а… Зябко, Егорша, давай быстрее… Хоть горяченького успеть похлебать…
Совсем плох был Андрейка. Кашлял кровью, из чёрного провала беззубого рта пахло смертью. Цинга. Ещё дома, год назад, Егор запомнил его худым и бледным, не в пример другим воронежским парням. Чудо, что досюда дожил.
– Ну-ко, сядь, – скомандовал Егор.
Андрейка послушно опустил костлявый зад на ноги покойнику, обхватил себя руками. Егор бросил верёвку и осторожно пошёл вперёд.
Из-за снежного кургана, что намело на вторую общую, увидел сосновый лапник, разбросанный с третьей, незакрытой могилы. А дальше… Не сразу сообразил, что торчит из затоптанного снега. Какой-то валяный в снегу кругляш с клоком длинной белёсой шерсти… Нет же! Голова с объеденным лицом. Баба! Старуха с мочалкой седых, сбитых колтуном, волос. Ошмётки разорванной одежды… Бабка Пантелеевна из Шестаково! Егор понял это по клокам старой кофты в жёлтый мелкий цветочек на синем поле. Неделю тому сам отвёз бабку сюда, спустил в яму, прикрыл лапником.
Повёл взглядом. Кругом, припорошенные снегом, лежали обглоданные, растерзанные части человечьих тел – остатки звериного пиршества. Вдруг, холодом дохнуло сзади в шею, словно кто подкрался с другой стороны могильного сугроба и вот-вот кинется. Егор резко повернулся и рванул напрямки, ломая наст:
– Андрейко-о-о! Бросай, беги в посёлок!
***
Степан Мезенцев, старый промысловик, коми, пришёл на третий день. Охранник с вышки издалека заметил одинокую фигурку на реке. Человек шёл размеренно, легко касаясь наста охотничьим посохом – койбедем. От проруби поднялся по тропинке на берег, мимо вышки, не спросясь, свернул к кладбищу. Вертухай признал охотника, не стал его окликать, понял, что не случайно тут старик.
Степан обошёл кладбище вокруг, по кромке леса, постоял у свежезарытой могилы, несколько раз нагнулся, достал из заплечного кармана лузана капканы, навострил. Только потом двинул к конторе. Махнул охраннику на вышке, а больше никого и не встретил Степан по пути. Как вымер трудовой посёлок. Кто ещё стоял на ногах – были на делянках, план сам себя не выполнит. Хворые – в лазарете. Остальные из бараков и землянок боялись нос высунуть. Слух о звере разошёлся мгновенно.
Охотник аккуратно прислонил обшитые камусом лыжи к стене конторы, поднялся в сени, скинул кысы и вошёл без стука. Митяй – милиционер-стрелок из местных вольнонаёмных, было подкинулся, услыхав возню у входа, но тут же сел обратно на притулок у дверей, узнав вошедшего.
– Ош, – с порога заявил Степан, оглядев присутствующих. Отдал одностволочку системы Дау Митяю подержать, сам прошёл к печке, припал к её тёплому боку.
– Это дядя мой, мамкин старший брат, – сказал Митяй, как бы извиняясь за бесцеремонность родственника. – Вань Степ его зовут. Степан Иванович, то есть. Он охотник, здесь его угодья.
Мезенцев подошёл к столу, безошибочно определив среди троих сидящих главного, уверенно повторил, глядя в лицо Артёму Николаевичу Боровко, старшему уполномоченному райисполкома:
– Вöрса ыджыд ош. Яй сёян ош.
– Большой медведь, лесной дух, – перевёл Митяй. – Медведь-людоед.
– Уверен? Точно не волки? – После паузы, отставив чай в стакане с подстаканником и указав охотнику на свободное место у стола, спросил Боровко.
– Ош. – Кивнул охотник, присаживаясь. – Начальник лес рубил, ош просыпался. Ещё, может, месяц спал. Ош небо смотрел. Солнце на лето, его время. Кушать надо, однако. Живот шурум-бурум сидеть ой плохо. Ош нашёл еда. Мёртвый девять локтей надо земля рыть. Тогда ош не находит. Теперь совсем плохо. Ош кушает, ещё приходит.
– Не придёт. Всё засыпали известью и закопали в тот же день. – Засуетил Вежев, комендант посёлка.
– Мёртвый закопал – живой будет кушать. Ош ловить надо. Степан капкан ставил. – Ткнул себя в грудь охотник. – Скажи, пусть не идут там.
– Может, засаду сделаем? – Предложил Вежев, – я дам стрелков, скажешь, где встать.
Вань Степ покачал головой:
– Ош сам знает, когда ходит. Может, сегодня, может, завтра. Совсем околеешь ждать.
– Ну ладно, нарисуй, где капканы поставил. – Боровко подвинул охотнику блокнот и карандаш. – Надеюсь, наелся медведь, обратно в берлогу полезет досыпать.
Степан снова покачал головой, но промолчал, старательно выводя непослушными пальцами места, где поставил капканы.
– Эй, Митяй, – окликнул стрелка Вежев, когда охотник закончил, – забери его в казарму. Накорми, что найдёте. И не отпускай покуда. Пусть у нас побудет, разберёмся, что к чему.
Старший уполномоченный подождал, пока за Митяем и его дядей закроется дверь, подошёл к окну и стал смотреть во двор, как охотник с нескрываемым уважением разглядывает трёхлинейку племянника.
– Ишь… Лесной дух… Тёмный народец. Имена как клички… Поди до сих пор таёжному пню молится. Ни здравствуй, ни прощай. Лезет в хату без стука. Ну, что скажете, товарищи? – Повернулся к сидящим у стола коменданту и учётчику.
– Да у них и замков-то нет, Артём Николаевич, веник к двери прислонят, значит, дома никого. Что тут скажешь. Надо брать этого охотника за цугундер, пусть ведёт по следам. Возьмём стрелков, из поселенцев пару ребят, кто поздоровее. Пусть рогатиной вываживают, и хлопнем. Никуда не денется.
Митяй с дядей двинулись в сторону казармы, Боровко вернулся к столу.
– Ладно, с медведем сами разберётесь, я не за тем приехал. Анонимка, на тебя, Вежев, поступила. Пишут, людям хлеба не додаёшь, охранники твои из него сур гонят. Поселенцы так оголодали, что ходят, заледеневшую закваску, которую после сура у отхожего места сливают, колами разбивают и едят.
– Врут, Артём Николаевич! Наговор это всё! Кто-то подсидеть меня решил.
– Кто же?
– Узнаю – удавлю. – Вежев взглянул на учётчика Фридмана. Тот сидел нарочито уткнувшись в бумаги.
– Из хлеба сур гонят, народ мрёт от цинги, как мухи, – принялся перечислять Боровко, – да ещё медведь на человечину повадился. Ох, допрыгаешься, Вежев. Ну как растреплет охотник о ваших тут делах. Под суд пойдёшь. Как думаешь, он-то откуда узнал?
– Дык, Артём Николаевич, здеся так. В Троицке пёрнут, в Усть-Цильме слыхать. Все про всех знают. Тем более, вишь, Митяй сказал – его угодья. Небось, сам и растрепал. Да и кроме Митяя есть ещё местные. Вот хоть близнецы Вень да Гень из Савинобора, вёрст двадцать по реке будет.
– То есть, ты хочешь сказать, что у тебя ещё и милиция вечерами до мамки на шанежки бегает?
Вежев уставился в стол. Боровко достал пачку «Казбека», закурил и переключился на Фридмана:
– Ефим Семёнович, у вас тут девчонка есть, грамотная. В деле пишут восемь классов образование. Зовут Анастасия Иванова.
– Знаю, знаю такую. Спецпоселенца Иванова Матвея Леонтьевича дочка, что сразу по приезде снят с довольствия по причине смерти. А жена два месяца назад преставилась. – Суетливо закартавил Фридман. – В семнадцатой бригаде девочка. На том конце сейчас рубят.
– Я её забираю. Нянька нужна за детьми смотреть, жена не поспевает за тремя. Старшего пора грамоте учить. Ну и прибраться там, за водой сходить, сготовить, то, сё… Так что прими к сведению.
– Да боже ж мой, да хоть всех Ивановых забирайте, Артём Николаевич, только рады будем.
– Завтра всех троих и увезу. Младшим Ивановым оформите направление в детдом. А старшей пусть нарядчик трудодни как обычно закрывает. Чтоб по документам комар носа не подточил.
– Сделаем, сделаем, Артём Николаевич, – закивал Фридман.
Боровко встал, надел комсоставовский овчиный полушубок, пыжиковую шапку. Обернулся в дверях, кинул Вежеву:
– Пойду, до конюшни пройдусь и обратно. Скажи поварихе, пусть вечерять принесёт и постелет. Здесь заночую.
***
Боровко скрипел ладными валяными сапогами по мартовскому синему снегу, уверенной походкой шёл к реке. Навстречу брела исхудавшая серая баба с полными вёдрами. Встала, опустила коромысло, поздоровалась полупоклоном. «Быть добру», – подумал старший уполномоченный и свернул к конюшне, где стояла его лошадь – мохнатый меринок Мальчик, и лёгкие разъездные санки. За Боровко числилось три таких же унылых посёлка, как этот, только успевай поворачиваться.
У дверей возился конюх Пахом, нестарый ещё мужик, тоже из воронежских спецпереселенцев. В деле значилось, был он крепким хозяином у себя на хуторе под Анной. Два коня, две дойные коровы, овцы. Пахать работника нанимал, сам не справлялся. Летом тридцатого решил крышу железом покрыть. За то и загремел.
Пахло весной и навозом. Скоро конец рабочего дня, стойла готовы, почищены, сено заложено. Невесть что, но хоть с голода не мрут кони, чего не скажешь о людях. С ними не всё так однозначно. Боровко закурил папиросу сам, протянул пачку конюху. Тот мигом воткнул вилы в кучу старой соломы, заторопился подкурить от начальственного огонька.
– Я, Артём Николаевич, Мальчика почистил, покормил. Зуб ему подточил, обломился и колол, никак жевать-то. И постромки, постромки поистёрлись, надо б новые. Много ездите по зиме-то…
– Хорошо, гляну потом. Завтра на рассвете подгони к конторе. На, возьми. – Протянул с барского плеча полупустую пачку.
– Как скажете, Артём Николаевич. – Пахом радостно сунул «Казбек» за пазуху. Разжился.
На реке показался первый обоз с работягами. Боровко развернулся и пошёл в контору, не дожидаясь, пока разбредётся по баракам заиндевелый народец. Перед ужином подписал подготовленный список снятых с довольствия по случаю смерти, припечатал. Полистал отчёты: план, факт… Сложил в планшет принесённые учётчиком документы младших Ивановых: детские метрики, кулӧм йылысь свидетельства на Ивановых М. Л. и Г. П., фотографии бородатого кулака Иванова М. Л. анфас, профиль… Отдельно в нагрудный карман метрику Анастасии. Любил уполномоченный таких, худеньких и голубоглазых. И что б помоложе.
Глухонемая повариха принесла черенянь, солёных мороженных груздей и поллитровку сура. Ядрёное пойло срубило старшего уполномоченного наповал.
Снился Боровко родительский домик в далёкой станице, вишня в цвету и подсолнухи. Бескрайнее жёлтое поле под синим небом. Но тут налетел ураган, завертел маленького Артёмку и кинул с небес прямо на точёные пики заснеженных елей. С ощущением тошноты от падения вдруг проснулся Артём Николаевич в холодной чужой избе. За окнами орали наперебой: «Лови, лови! К реке побежала! Задрал, как есть задрал!» Боровко скатился с лежанки, спросонья схватился за наградной наган, встал за печкой. Вломился Митяй:
– Товарищ старший уполномоченный! Где вы?!
– Не ори. Тут я. Что там?
– Медведь! Лошадь казённую задрал, вашу покалечил. Конюха найти не можем. Одевайтесь, Вежев на конюшне – вас ждёт.
В лиловых предрассветных сумерках, в полушубке на майку, ввалился Боровко на конюшню, растолкав сбившихся у входа людей. У крайнего стойла доходил его Мальчик. Бешено вращал глазами и тихонько ржал. На весь проход развалились кишечные петли из разодранного могучей лапой живота. Рядом у разбитой загородки валялась мёртвая гнедая кобыла с обглоданным горлом. Боровко достал револьвер, вставил Мальчику в ухо и нажал на спуск. Меринок дёрнул копытами и замер.
– Ну что здесь? – В пугающей тишине спросил у стоя́щего столбом Вежева.
– Да вот, товарищ старший уполномоченный, стали собирать на делянку, а конюха с лошадьми нет. Пришли на конюшню, а тут такое.
– Народ-то здесь зачем?
Вежев опомнился, закричал на людей:
– А ну, пошли отсюдова! На сегодня работа отменяется. Эй, Митяй, давай, гони всех обратно по баракам.
Работяги стали расходиться группами, жались дружка к дружке, по одному страшнéнько. Мерещилось, как из-за ближайшего сугроба, раздирая сумерки, вывалится что-то страшное, косматое, готовое разорвать в клочья тщедушное трясущееся тело.
– Кровищи-то… – Боровко осматривался в конюшне, стараясь не испачкать сапоги. – Где этот чёртов охотник с его капканами, будь он неладен.
– Митяй, где дядя твой?!
– По следу пошёл, тащ комендант, – вытянулся Митяй.
– Герой, мать его ити! Давай, пройдись по посёлку, возьми ребят, может, недалеко лошади разбежались, поймаете, успеете.
Боровко потрогал мёртвую кобылу, она была холодна. На таком морозе часа три, не меньше. Прикинул, как всё случилось. Вот вломился медведь, задрал крайнюю, начал жрать. Остальные бились и ржали как угорелые, первый сломал загородку Мальчик, ринулся в проход, получил гребёнкой когтей по боку… Медведь представлялся огромным, чуть не с лошадь ростом.
– А Пахом где же? – Спросил Боровко, найдя во дворе на затоптанном кровавом снегу растерзанную пачку «Казбека».
– А хер его знает! – Вежев растерянно бродил, заглядывая в пустые стойла конюшни.
– Ну ладно, хоть мясом на неделю посёлок обеспечен.
– Не смешно, товарищ старший уполномоченный. Того гляди, сами на мясо пойдём.
Верхами прискакал один из милиционеров.
– Вот, тащ коммендант, у вышки споймал. Остальные на реке стоят табуном, в снегу увязли.
– Так чего сюда припёрся?! Давай, иди заворачивай лошадей к конторе под навес.
– Да я за седлом…
Запряг, ускакал.
– Ладно, Вежев, тут уж чего… закрывай воротá. Пошли в контору, хоть чаю напьёмся.
***
Вань Степ вернулся, когда солнце шло на закат. Где сам, где через Митяя рассказал, что по следам вышел в лесу на медвежий схрон – заваленного ветками полусъеденного конюха. Близко подходить и разбирать валежник не стал, чтобы зверя не спугнуть. Оставил всё как есть. А ещё добавил, что ош в посёлок зашёл со стороны кладбища, хитро обойдя расставленные ловушки. Могилу не трогал, не рыл, может, известь почуял. Всю ночь меж бараков бродил, под окнами конторы постоял на задних лапах. И только потом двинул к конюшне. Там Пахом застал его за трапезой, за что и поплатился.
Боровко передёрнуло, представил, как ош встаёт на задние лапы, по-человечьи приложив передние шорами, заглядывает в окно конторы, где он, Артём Николаевич, спит за шторкой. А на двери-то и замков нет! Первой мыслью Боровко было взять казённую лошадь и тут же уехать, но понял, что отвертеться не удастся, на одни объяснительные полжизни уйдёт. Придётся самому здесь и сейчас решать с этим чёртовым медведем.
– Людям хоть не болтайте, что у вас медведь по улице разгуливает. Ещё паники не оберёшься.
Вошла повариха, принесла в котелке шыд – до студня уваренную конину. Вань Степ принялся есть. У остальных аппетита не было. Дождались, пока старик насытился, облизал ложку.
– Мало, мало ждать надо, – сказал охотник, отодвинув тарелку.
– Опять ждать! – взревел Вежев. – Дождалися уже.
– Конюх – одни кости, ош сегодня, завтра ест, потом опять идёт. Надо конюшня лошадь обратно ставить, Степан сидеть, – охотник показал, как будет прицеливаться, потом принялся загибать пальцы, – Митяй сидеть, начальник сидеть, большой начальник сидеть. Тепло сидеть. Ош идти, смерть искать.
– Ясно, – Боровко почувствовал волнение и азарт, как в былые времена. – Значит, завтра в засаду. Надо всех, что есть, стрелков задействовать. Четверых мало будет. Ну-ка, Митяй, пусть он нарисует план, как думает расставить охотников.
***
Накануне Настёна всю ночь проревела. Учётчик сообщил, что утром ехать ей с уполномоченным, работать в его семье, а Катю с Петей определяют в детдом.
– Ты пойми, девонька, ведь какой случай тебе даётся, – уговаривал Фридман испуганную Настёну. – Дети сыты будут, одеты, обуты и в тепле. Село большое, школа, электричество, в кино водят. Заболеют – полечат. И сама пристроена. А там, глядишь, выпросишь себе справку, будешь вольный человек. А здесь что? Пропадёте, замёрзнете, с голоду помрёте, сироты. Кто вам поможет? Одна ты их не вытянешь.
«Всё так, – кумекала Настёна, глядя ночью в дощатый потолок барака. – Прав учётчик, как ни крути. Ладно, сама вроде пообвыклась, но сестрёнку и братика жалко. Вечно голодные, оборванные, простуженные. Из барака не в чем выйти. Поизносились. Из того, в чём приехали, выросли. В чужих обносках, на чужих объедках… Эх…»
Под утро забылась тяжёлым сном, а тут и забегали, заголосили. Быстро собралась, детей будить не стала, побежала посмотреть, что там, в конюшне. Пока вокруг обсуждали, как да что медведь натворил, разглядывала здорового мордатого уполномоченного в полушубке нараспашку. Со страхом смотрела на его волосатую грудь и смуглое лицо с густыми чёрными бровями. Боровко пугал Настю не меньше, чем медведь. Невольно вздрогнула, когда Егорка ухватил её за бок.
– Ам! Чо, забоялась?
– Ну тебя, дурак, – стукнула его по плечу. – Забоишься тут.
– Пойдём, штоль, – Егор потянул Настёну за собой. – Без нас разберутся.
Не спеша побрели к баракам, жили в разных, хоть и земляки. Настёна Анненская была, а Егор из Бобровского района, познакомились на пароходе, когда по Печоре их везли. Из дома забирали в августе, сюда привезли в октябре: «Стоп машина! Выгружайтесь, ройте землянки, здесь будете зимовать». Тогда ещё все были живы…
– Слыхала, сегодня выходной по случаю. Позовёшь, что ли, чаю попить?
– Заходи, ребята будут рады.
– А ты?
– И я…
– Я тут вам сахарку приберёг… – Егор достал из-за пазухи завёрнутый в тряпицу кусочек сахара.
– Добрый ты, Егорша, – прижалась к нему. Такой худющий, родной, домом пахнет! – Послушай, что скажу.
И рассказала, что уезжает не сегодня завтра, в чужие люди прислугой. Что так всем будет лучше, и ей, и братишке с сестрёнкой. Заныло Егоркино сердечко, чувствуя разлуку. Да недолго так стояли, обнявшись, десятник крикнул лошадиные туши разделывать, конюшню в порядок приводить. Весь день провозились. Уже к ночи пришёл комендант, велел Егору и Илье завтра поутру на работу в лес не ехать, а быть готовым после обеда залезть в схрон, накидать стожок сена рядом с конюшней, и по первому выстрелу выскочить с вилами – медведя добивать. На ужин дали суп крупяной на бульоне из лошадиной головы, а наутро – мясо. Жить можно.
Остаток дня Настёна перебирала нехитрые вещички – что зашить, где рукава надставить или подбой у штанов распустить. Так до вечера и провозилась. Чуть свет опять гости. Давно заметила, что Митяй на неё поглядывает, заговорить не решается, а тут увидел, как Настёна по воду пошла – увязался.
– Охрана не нужна? А мы сегодня на медведя…
– Ну Бог помощь.
– Будешь за меня волноваться?
– Что мне волноваться? У тебя ружьё.
– Эт да… Я метко стреляю. Белку в глаз бью со ста шагов.
– Зачем в глаз-то?
– Штобы шкурку не портить. Хочешь, на шубу тебе настреляю?
– За какие заслуги?
– Может, нравишься ты мне.
Настёна молчала, думала, куда этот разговор может её завести. Вот и прорубь. Зачерпнула, приладила вёдра, побрела назад.
– А ты знаешь, что это всё дяди моего угодья? – Бубнил сзади Митяй.
– Это ж лес, какие здесь угодья.
– Во-о-от. У нас так повелось. Отсюдова до Подчерем – всё наше, Мезенцевых, никто здесь кроме нас не охотится. У дяди семьи нет, значит, и моё тоже. Здесь и белок, и зайцев полно. А то куница, да и соболь… Рябчиков бьём, тетеревов… А там вон вöрса оз летом будет. Я потом покажу. Земляника по вашему. Знаешь, как пахнет! Всё наше.
– И медведь.
– И медведь, куда без него. Но дядя сладит. Он знаешь сколько уже убил?
– Сколько?
– Этот сороковой будет. У меня дома мамка шкуру на пол кладёт. Тёпло, хоть босой ходи. А сколько продал ещё, сменял.
– Э, дак тебя тоже раскулачивать пора.
– Ну ты это, того, скажешь тоже…
– Ладно, Митяй, мне ещё воду греть, детей мыть, постираться, пока светло. Бывай.
– Я потом зайду ещё?
– Да что ноги-то бить? Уезжаю я, как медведя завалите. Уполномоченный за детьми своими везёт смотреть, грамоте хочет их учить.
– Грамоте – это хорошо. Я ведь тоже учился, ты не думай. Пять классов кончил. Ну и это… недалеко же. Полдня пути всего. Я могу, когда выходной. Делов-то, встал на лыжи и пошёл. Я быстрый.
– Ладно, поживём – увидим. Давай, Митяй, бывай здоров.
***
Весь день Вань Степ готовил конюшню к встрече дорогого гостя. Три щита из досок заставил сколотить, с прорехами под винтовку. Два по бокам от входа поставил, за них близнецов-здоровяков Геня и Веня определил. Один щит прямо, за ним сам встал и Митяя с собой взял. Лошадей вернули, накормили, навоз за ними не выносили, только поближе к выходу его Вань Степ подгрёб. На вечерней зорьке расставил стрелков. Егора с Ильёй в стожок запрятал. Боровко и коменданта отправил на крышу, лестницу за ними убрал. Прошёл сосновой лапой, где натоптано было. Велел всем молчать, как умерли, пока стрелять не начнут или сам не позовёт.
– Слышь, Егор, ты медведя живьём видел когда-нибудь? – Прошептал Илья.
– Не-а.
– И я не видел. Говорят, он огроменный, с быка будет.
– Говорят, кур доят.
– Эх, пропадём мы тут. Жрать нечего, холод, темно всё время. Да ещё медведь этот… Надо было на пересылке бежать осенью. Говорили мне, дураку.
– Чего ж не убежал.
– Хрен знает. Мать с отцом жалко было, сеструху…
– Дак вот же.
– Эй! Там, в стогу! Отставить разговорчики! – Закричал Вежев с крыши.
– Чёрт ушастый, – прошептал Илья и замолчал.
Стемнело. Где-то стукнула дверь, видать до ветру вышел отчаянный или покурить. Посёлок потихоньку засыпал, только всхрапывали в конюшне кони да позёмка мелко секла ледяной крупкой по замёрзшей соломе.
Мороз забирал. Пока не до кости, всё же сено, да и валенки на овечий носок грели. Однако до утра пролежать без движения хорошего мало. «Марток, надевай сто порток» – поговорка бабы Веры, царствие небесное, вечный покой. От холода Егор начал задрёмывать, Илья тоже засопел. Надо было придумать, как не уснуть. Нарочно стал мечтать о Настёне. Вспомнил, как прижалась к нему давеча всем телом, аж жарко стало в животе. Взял губами соломинку, начал жевать.
Кабы знал Егорка, что у коми лучшая защита от колдуна – соломинку пожевать – сгрыз бы весь стог, чтобы только не слышать, как заорала баба в посёлке: «Убили-и-и! Убили-и-и!»
– Ну, началось в колхозе утро, – тихонько прошептал Илья, – кого там убили ещё? Вылазим, штоль?
– Погоди, команды не было.
– Да что ждать-то? Слышь, стрелки повылазили.
И точно, мимо стога пробежали. Слышно было, как Вежев крикнул:
– Митяй, глянь, кто там кого опять убил. – И выругался в три этажа.
А убили повариху, что с конторы шла, несла грязную посуду. Пустой помятый котелок, клочья ватника, застывшая кровь на снегу, да откушенная, как бритвой срезанная, кисть руки в рукавице, – вот и всё, что осталось от глухонемой.
– Это что же, – стоял над кровяным пятном растерянный Вежев. – По одному теперь будет таскать?
– Чур-юр, чур-юр! Сир пинь горш ад! – Приговаривал вполголоса охотник, разглядывая руку в рукавице.
– Что он там бормочет? – Спросил Боровко у Митяя.
– Ну это… вроде как ругательство или если проклясть кого хочешь. Щучьи зубы тебе в горло. Ерунда, в общем.
– Ерунда?! Он мне сейчас своими зубами подавится, – ринулся было к охотнику Вежев.
Боровко поймал его за рукав, резко повернул к себе.
– Ну-ка давай, охолонись. – И дальше, обращаясь к охотнику, – Эй, Степан, как там тебя, Вань Степ!
Мезенцев поднял голову. Лицо его было растеряно.
– Ну, что молчишь?!
Охотник заговорил скороговоркой, на своём языке, отчаянно жестикулируя, обращаясь в основном к племяннику. Митяй, не имея возможности вставить хоть слово, переводил взгляд с дяди на Вежева, потом на Боровко, опять на дядю. Наконец, Вань Степ умолк.
– Ну! – Прикрикнул Вежев. – Что он сказал?
– Тут такое дело… Он говорит, что чёрный медведь не медведь совсем. Медведь ночью спит. Сразу ложится, как солнце заходит. Рано, рано встаёт, идёт на охоту, когда светло. А этот ош по ночам ходит. Повариху ночью съел, конюха ночью. У него на передней лапе большой палец не как у медведя вдоль стоит, а поперёк, как у человека. Это колдун. Оборотень. Дядя думает, это Дарук Паш – наш местный колдун. Очень сильный был. На него сто чертей работали. За ночь мог рубленый дом вниз по течению на двадцать вёрст перенести. Помер недавно. Ну как помер. Долго не мог умереть, мучился, небо его не брало, никому не мог свою силу колдовскую передать. Никто не соглашался. Он много зла людям сделал. Лежал, лежал, потом разделся, через медвежью шкуру перекувырнулся и в медведя обратился. А дядя его одежду нашёл и сжёг. Теперь колдун должен у ста людей сердце съесть, чтобы снова человеком стать. Вот уже большой палец как у человека. Надо колдуна здесь ловить. Он отсюда сам не уйдёт. Можно договориться, чтобы ушёл или убить и сухожилия перерезать.
– Что за бред… – Боровко не верил своим ушам. – Вежев, ты понял что-нибудь? Большой палец какой-то, сухожилия…
– Понял, товарищ старший уполномоченный. – Подошёл к охотнику, и с размаху ударил его кулаком в лицо.
Степан согнулся, закрыл лицо руками, сквозь пальцы на снег закапала кровь. Вежев бил старика ещё и ещё, пока тот не упал. Продолжал пинать, пока другие милиционеры удерживали кричащего и рвущегося на помощь Митяя. Наконец, устал, крикнул Митяю:
– Слышь, скажи ему, выступаем прямо сейчас. Пока светло. Идём по горячим следам. Если он откажется вести – шлёпну прямо здесь, не сходя с места.
Парни выпустили Митяя, он присел перед лежащим стариком, положил его голову на колени, стал снегом отирать лицо, плакал и уговаривал по-своему.
– Ну, что? – спросил Вежев.
– Он согласен, – ответил Митяй.
Боровко оглядел импровизированный отряд. Близнецы Вень да Гень из вольнонаёмных, с трёхлинейками наперевес. Два спецпоселенца с вилами. Митяй с избитым дядей, безоружные. Вежев и сам Боровко с наганом. Хороша армия. Но, кажется, ничего другого не остаётся. Да и грела где-то в душе дурная мыслишка, как будет хвастать потом медвежьей шкурой, дескать, сам людоеда завалил.
– Лыжи-то наберёшь на всех?
– Найдём, – ответил Вежев.
Полчаса на сборы, и отряд выдвинулся в тайгу.
________________________
