Михаил Егин
Усадьба
– С зубами, – полуутвердительно, полувопросительно произнёс он. Голос неожиданно оказался хриплым и пронзительным одновременно. – Здесь все с зубами, – хмыкнув, продолжил он, получив в ответ кивок. – Один я с больной башкой. А ты небось думал, что на челюстно‑лицевой хирургии только бандиты и уголовники с разбитыми мордами лежат? Чего головой мотаешь, не так?
– Что врачи говорят? – чтобы отвязаться, из вежливости спросил Артём, кивнув в сторону повязки с жёлтыми пятнами.
– Ничего хорошего, – буркнул старик. На этом их первый разговор прервался.
Вечером Нилов неожиданно сел к нему на кровать. Подобрав под себя отёкшие ноги, не особо интересуясь, хочет ли его слушать собеседник, начал рассказывать о том, о сём. Сначала о своих злоключениях. Нилов Артём Николаевич, так, оказывается, полностью звали старика, действительно неведомым образом недели три назад ухитрился напороться головой на ржавую железяку. За медицинской помощью обращаться и не подумал, а решил лечиться старым проверенным народным средством – водкой. Из этого Артём сделал вывод, что рассказчик, скорее всего, и в момент получения травмы был крепко поддат, и в поликлинику сразу не пошёл только потому, что просто не смог бы до неё добраться. Своими мыслями делиться он не стал, а взамен терпеливо выслушал повествование о нехитрых старческих буднях. Разговор не клеился.
Нилова это, впрочем, не смутило. На четвёртый день пребывания в больнице, когда опухлость лимфатического узла спала и рот начал раскрываться без особой боли, окрылённый обещанием лечащего врача выписать его денька через два, Артём вошёл в свою палату и увидел тёзку сидящим на его кровати и рассматривающим «Ганса» – нацистский знак за борьбу с партизанами, ухмыляющийся череп на фоне пронзённого мечом клубка змей. За эту вещь Артём в своё время отдал многое из найденного им и с тех пор относился к «Гансу», как он прозвал череп, как к счастливому талисману, постоянно таская его с собой на толстой цепочке вместо нательного креста. В больнице ношение таких вещей никто бы не оценил, поэтому знак вместе с цепочкой был на всякий случай упрятан в барсетку, которая сейчас расстёгнутая лежала рядом на покрывале.
– Финтифлюшками немецкими интересуешься? – хрипло произнёс Нилов, не обращая внимания на оторопевшего от такой наглости вошедшего соседа по палате. Сегодня вопреки недавней ремиссии он выглядел особенно плохо. Опухшие ноги бледно‑розовыми тумбами безвольно свисали с кровати, уткнувшись носами резиновых шлёпок в пол, небольшой животик, обтянутый серой майкой, казался искусственным, как будто старик сунул себе под майку подушку. Ссутулившийся и понурый, он, кажется, с трудом удерживал себя в вертикальном положении, толкни – и плашмя грохнется на пол.
– На место положи, – хмуро сказал Артём.
– Фашисты Ленинград в блокаде держали, вместе с финнами столько народу голодом уморили, а ты эту погань с собой таскаешь, – просипел Нилов, брезгливо бросив «Ганса» на кровать.
– Это вообще‑то антиквариат.
– Антиквариат – это хорошо. Я тут у тебя переворошил немного. Извини, – с трудом поднявшись, он доковылял до своей кровати и почти рухнул на неё. Артём только молча посмотрел ему вслед. Наверное, впервые в жизни он не знал, что ему сказать.
В тот день Макса и Сергея выписали. Подшучивая, что главная опасность на отделении – быть съеденным клопами, они пожали Артёму руку и ушли, оставив его в палате со стариком одного. Пользуясь тем, что тот продолжал лежать без движения, не отреагировав даже на уход соседей, он с особым чувством злорадной мстительности подошёл к кровати Нилова, взял с тумбочки пульт и выключил телевизор. Впервые за четыре дня в палате наступила тишина, и можно было нормально заснуть.
К вечеру одну из кроватей занял уже другой Максим, которого почти сразу отправили на операцию. Через пару часов его привезли обратно на больничной каталке ещё не отошедшего от наркоза с замотанной бинтами головой. На бинтах, закрывавших разрезанную щёку, медленно расплывалось, пропитывая марлю, тёмно‑красное пятно.
***
При приближении крест оказался ещё выше, чем показался с первого взгляда. Нечто похожее Артём видел в новгородском музее тамошнего кремля. Но те поклонные кресты были сделаны из дерева, а этот из камня.
Огромная глыба, вырубленная неведомыми жителю двадцать первого века инструментами, которой чьи‑то руки придали нужную форму и украсили по краям выдолбленными бороздками, возвышалась над подошедшим вплотную человеком. В трещинах зеленел мох. Подобные артефакты встречались редко, но впечатление производили сильное. Подобно знаменитому Игнач‑кресту, их возраст относили ещё к временам феодальной раздробленности, когда в здешние места только начало проникать христианство и приходилось воздействовать на местных жителей вот так – зримо, ощутимо, тяжеловесно.
– Тебя бы целиком вывезти, да кто купит? Кому ты нужен? – сказал он, обращаясь к кресту. Тот не ответил. Не было ни грома, ни молнии, испепелившей богохульника. Никто не хмыкнул над ухом, не похлопал одобрительно по плечу. Как будто не было сказано этих слов.
В ту минуту он вспомнил об одной статье своих доходов, о которой не рекомендовалось рассказывать даже среди своих. При всей циничности нравов людей, за годы повидавших всякое, среди копателей было много верующих. Некоторые воцерковлялись настолько, что копали уже не ради добычи, а ради захоронения найденных ими останков с соблюдением, что забавно, очень по‑разному многими понимаемого христианского обряда. Такие быстро покидали тусовку, иногда переходя под крыло военно-патриотических клубов, иногда продолжая своё дело в одиночку. Никто ими не восхищался, относились к ним как к людям, потерявшим в чём‑то чувство меры и оттого ставшими как будто немного помешанными. Действительно, смешно было вырывать из земли костяки, чтобы сложив их особым образом, тут же закопать обратно в землю. Но к торговле нательными крестами относились явно неодобрительно. В лицо об этом мало кто скажет, но зарубку в памяти сделают. И в случае, если о чём‑то попросишь, откажут под каким-нибудь благовидным предлогом. Не из-за веры (у кого она теперь есть), а из‑за суеверия, боязни навлечь на себя несчастье. Поэтому он никогда не спрашивал никого – знают ли они маленького сморщенного как старая слива мужичка азиатской наружности, уместно смотревшегося бы где‑нибудь около Анадыря, который каждые две недели регулярно раскладывал на перевёрнутых ящиках один и тот же товар либо около «Крупы», как в просторечии назывался Дворец Культуры имени Крупской, либо на Удельной. Товар, выставленный им на продажу, практически не менялся – старые книги, литые бюстики советских поэтов и писателей‑классиков. Сколько-то стоящий хлам, который можно за копейки приобрести у пенсионеров в любом областном центре. В достатке такого можно было найти и не выезжая за пределы КАДа. Дело было в том, что Азиат не продавал, а покупал. Сейчас Артёму даже досадно было вспоминать, какую смешную сумму он озвучил за первые два найденных креста. Недополученная тогда выгода впоследствии с лихвой компенсировалась появлением нужного контакта. Вначале его сильно заинтересовала личность самого продавца неопределённого для европейского человека возраста. Говорил он без малейшего акцента и употребления сленга, мысли свои выражал ясно и просто, без вычурности. Говорил мало, но за скупыми словами проглядывало, что в интересовавшем его предмете (всё, что имеет отношении к религии – так он охарактеризовал круг своих интересов), он разбирался как минимум хорошо. У Артёма по молодости даже мелькнула шальная мысль – проследить за ним. К счастью, искушению он не поддался, было чревато непредсказуемыми последствиями. Благо платил Азиат так же, как говорил – столько, сколько вещь на самом деле стоила, не пытаясь занизить или сбить настоящую цену. Конечно, если её знал человек, принёсший товар. Альтруисты в торговле надолго не задерживаются.
С момента знакомства прошло без малого четыре года. За это время Артём убедился, что сбывать найденную «религию» экзотическому северному человеку надежнее и выгоднее, чем нести другому посреднику или в антикварную лавку. То, что перед ним посредник, он определил сразу. Не будет завзятый коллекционер, каким бы тронутым на своей теме он не был, просиживать целыми днями, как на работе по графику, за ящиками с выложенным для отвода глаз старьём и тем более продавать его. Определённо наличествовал коммерческий интерес, а какой именно – кто знает.
Каких‑либо угрызений совести, вообще ощущений того, что он делает что-то неправильное, Артём никогда не испытывал. Товар как товар, предметы, которые даже «имеющими культурную ценность» может признать только соответствующая экспертиза. Сам он крещён не был. Сколько раз его родители заводили разговор о том, что надо бы, конечно, но дальше этого дело не шло. На заданный прямой вопрос «почему» они со смущённым видом переглянулись и признались, что не смогли в своё время найти кого‑нибудь на роль крёстных отца и матери. Не смогли – значит, не сильно захотели, подумал про себя Артём, и чувство брезгливости, испытываемое им к родителям, с того дня увеличилось ещё сильнее.
Он поморщился, почувствовав, как о себе напомнил живот – что‑то болезненно сократилось и провернулось внутри. Время обеда близко, а еда утонула вместе с рюкзаком. До вечера ещё долго, значит, опять, как всегда, разболится голова. Купить негде и не у кого. В качестве компенсации он зайдёт в «Макдональдс», когда вернётся в город. Чтобы есть не захотелось ещё больше, он отогнал мысли о еде и, обойдя крест, посмотрел на вид, открывавшийся с возвышенности.
Пологий спуск упирался в неизбежный кустарник, заполонивший неглубокую лощину. За лощиной виднелось относительно большое открытое пространство. Ручеёк рассекал его по диагонали, пропадая из виду в очередной полосе редколесья. Унылая северная природа, ещё не ожившая, не отошедшая после зимней спячки, под затянутым бесцветными тучами небом, навела бы хандру на любого уставшего и проголодавшегося человека, но при взгляде вниз Артём почувствовал острую смесь интереса, воодушевления и охотничьего азарта.
Потому что на дальнем краю представшего перед ним снежного поля виднелось тёмно‑жёлтое строение с абсолютно неуместно здесь смотревшимися строго вертикальными колоннами в центре и даже с такого расстояния показавшимся огромным разломом в боковой стене. За зданием ближе к лесу виднелись небольшие, заросшие кустами горки, обозначавшие, вероятнее всего, развалины подсобных построек. Это было всё, что осталось от усадьбы Андрея Павловича Узмакова, выстроенной более двух веков назад и всего через два десятилетия после постройки навсегда покинутой обитателями.
***
– Не слышал, – попытался сказать он. Голос сорвался, и Артём с досадой повторил погромче. – Про такого не слышал.
Одновременно он аккуратно отодвинулся от старика, так чтобы тот этого не заметил. Свихнулся Нилов или нет – это его не касается. Пусть разбираются завтра врачи. А сейчас ему надо просто чтобы неприятный ему человек ушёл подальше и больше к нему не подходил.
Проснувшись среди ночи, Артём почувствовал, что сетчатая кровать, на которой он спал, прогнулась под дополнительным весом. Металлическая плетёнка противно взвизгнула. Нос втянул неприятный и знакомый запах. Открыв глаза, ещё не отойдя от первого за последние несколько дней долгого многочасового сна без пробуждений, он увидел сгорбленный силуэт Нилова. Старик хрипло дышал, смрад вырывался из приоткрытого рта. Лица видно не было из‑за бившего в окно света уличного фонаря, к которому тот сидел спиной.
– Охренел? – первое, что пришло на язык растерявшемуся Артёму. Слово вырвалось непроизвольно, отупевший от долгого недосыпа мозг выдал заторможенную реакцию.
Старик не отвечал, продолжая хрипло дышать, смешно втягивая в себя воздух – с всхлипом, переходящим в украинское «хыгание».
– Что надо?
Хриплое дыхание, «хыгание».
– Послушай, отец, – негромко, раздельно сказал севший на кровати Артём. Первый испуг начал сменяться злостью, жаль было прерванного сна. – Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь. Ты меня достал. Мне без разницы, что здесь нет свободных мест в палатах – завтра я пойду к начальнику отделения, и пусть тебя отселяют отсюда куда угодно – хоть в коридор, хоть на улицу на мороз. Тебе не понятно, что я не хочу с тобой общаться? Со…
– Заткнись.
Слово было сказано неожиданно резко, и что ещё более впечатлило, отчётливо.
– Приставать к тебе не буду, не бойся, – наконец отдышавшись, старик хмыкнул. – Ты для меня интереса не представляешь. Что‑что, а «голубым» сроду не был.
– А кто тебя знает? – пробормотал Артём, стараясь отодвинуться подальше к стене и прикидывая, не стоит ли завопить в голос в том случае, если Нилов станет вытворять вовсе уж странные вещи. Сестры на посту в коридоре, конечно, нет, все они сейчас спят в сестринской, но хотя бы проснутся люди в соседней палате. Удивительно, но мысль о физическом отпоре старику, хотя бы о том, чтобы спихнуть незваного гостя с кровати, даже не рассматривалась. Запахом воспалённой плоти и гноя несло так сильно, что казалось – ткни посильнее кулаком и человеческая фигура просто лопнет, залив всю палату отвратительным содержимым.
– Так ты говорил, местный. И я местный. Почти. Крепостной барской усадьбы Узмакова Андрея Павловича, – Нилов хрипло хихикнул, произнеся незнакомую собеседнику фамилию. – Доводилось слышать?
«Гной действует на мозг, – понял Артём, – вот он и несёт всякую чушь. Похоже, у дедули дела плохи».
Участь старика его не волновала. Пугала непредсказуемость дальнейшего поведения Нилова. Как все нормальные люди, Артём инстинктивно боялся сумасшедших, поскольку никогда не сталкивался с ними и оттого не знал, как себя вести и на что способен его визави. В голове закрутились воспоминания о прочитанном и слышанном, в том числе о страшной силе безумцев, которая даже старушкам в дурке позволяет бросать через себя дюжих санитаров и рвать смирительные рубашки. Вот не хотелось бы закончить жизнь в больничной палате накануне выписки задушенным соседом.
Кричать, однако, тоже не хотелось. Само воспитание в семье, претендующей на интеллигентность, заставляло натуру восставать против громких криков. Может и обойдётся, твердило воспитание. Поболтает и уйдёт. А если завопить, то сбегутся люди, будут смотреть как на сумасшедшего уже на тебя.
Поэтому он ограничился отрицанием и приготовился слушать, что старик скажет дальше.
– Шучу. Деревушка, в которой я вырос, понимаешь, раньше в царское время принадлежала дворянину Узмакову. Вот мы, пацаны, и назвали себя в шутку узмаковскими крепостными. Да.
Старик ненадолго затих, как будто собирался с мыслями или обдумывал, что рассказать дальше. Свет фонаря освещал палату, придавая окружающим предметам незнакомую дурную нереальность, почти как во сне. Лежащий лицом к стене прооперированный Макс с замотанной бинтами головой казался трупом в больничном саване, если бы не всхрапывание, напоминавшее звук стекающей в отверстие раковины воды.
– Тридцать восемь лет назад мне было семнадцать.
Голос старика вывел Артёма из ступора, в который он начал было впадать. Семнадцать?! Значит, Нилову сейчас пятьдесят пять. Выглядел он на семьдесят, если не больше.
– Нужно объяснять, что такое семнадцать лет? Ты сам от этого возраста недалеко ушёл, – голос старика менялся, фальцет ушёл, оставив хрипоту. Нилов продолжал почти шёпотом, изредка останавливаясь. – Семнадцать лет! Как давно! Сколько мечтаний в голове, даже в такой глубинке, где я жил. Семидесятые годы, самое начало. Мальчик, спроси своих родителей, если они помнят, какое это было время. Ты ни хрена не знаешь о тех годах. Видел, может быть, какую‑нибудь чушь по телевизору и думаешь, что что‑то знаешь. Мы были первыми детьми, не знавшие ни войны, ни разрухи. А наши отцы гордились собой. И было за что! Страна на пике могущества, а не стоящая раком со спущенными штанами перед всеми кому не лень. Эх, да что тебе объяснять. Все вы, молодежь, свиньи. Не стоите того, чтобы перед вами бисер метать, – горечь в голосе была неподдельной. – Видно, это мне в наказание, что придётся рассказывать такому…
«Свиньи» не обидели Артёма. Подобных рассуждений он в своё время наслушался от дядьки, маминого старшего брата, любившего повспоминать молодость, когда и солнце светило ярче, и девушки были красивее. Зацепило его другое – за время совместного лежания в палате он много раз был свидетелем пререканий старика с медсестрами. Ни одна постановка капельницы не обходилась без долгих жалоб на непрофессионализм, ехидных вопросов и хмыканий. Резко, почти грубо Нилов бросал короткие фразы, как будто нарочно пытался спровоцировать конфликт. Заставить сорваться, чтобы потом позлорадствовать над собеседником, либо, если уж не удалось вывести из себя, то хотя бы посильнее оскорбить. Среди персонала больницы давно распространилось мнение о том, что такого пациента давно бы пора выписать, коль он так недоволен лечением, а дальше пусть выплывает сам как может. Очевидная слабость больного не оправдывала его хамской манеры общения.
«Интересно, желают ли врачи смерти своим пациентам», – промелькнуло в голове и унеслось прочь. Сейчас речь мужчины, казавшегося Артёму намного старше своих лет, звучала более мягко, фразы были выстроены правильно. На короткое время в тёмном силуэте, сидящем на краю его кровати, он увидел другого человека, которым при иных обстоятельствах и должной твёрдости характера Нилов мог бы стать, нужного и интересного другим. Затем на ум пришло сравнение с сиреной, манящей за собой Одиссея в неоткрытые дали, а потом резко оборачивающейся, чтобы наброситься и сожрать.
– Отец работал на сланце. Мама сидела с нами дома. У меня было четыре сестры. Большая семья. Я старший. Денег постоянно не хватало, но тогда мы, ребятня, об этом не думали, сравнивать было не с чем. Работали в огороде, когда приходили из школы. Мать стремилась каждый свободный кусок земли засадить картошкой. Были у меня и друзья. Это сейчас их нет. Мальчик, все твои друзья – это те, которых ты успел завести в юности. Других не будет. Будут знакомые. А друзья – нет. У меня их было двое. Вместе рыбачили, бегали на лесопилку, носили отцам еду на работу. Вместе закурили и водку тоже попробовали вместе, в пятнадцать. Сейчас я пью её в одиночку. Кажется, именно это и называется алкоголизмом – когда тебе даже не с кем выпить и не хочется никого приглашать.
А сейчас я без друзей, без родителей, без дома, и сижу на кровати трусливого слизняка, который боится сказать мне в лицо, что я ему противен, что я воняю, чтобы я ушёл. Что ты дёрнулся, не ожидал? Обидно? Переживёшь. Такие как ты всё переживают.
Около нашего посёлка, тогда ещё посёлка, пока комбинатик не загнулся, развлечений было не найти. Мужики на выходных ездили в Бабаево, закупались нужным товаром. Отец с матерью, чтобы приучить меня к культуре, постоянно возили в Ленинград. Каждая поездка – как праздник. Насколько вы, местные, не цените, в какой красоте живёте. С одной из тех поездок всё и началось.
Мы тогда ехали на электричке обратно в наш посёлок, когда чёрт меня дернул спросить отца, есть ли где‑нибудь в нашем захолустье что‑нибудь старинное.
Спросил бы я у матери, которая в тех краях родилась и всё знала, она бы ответила – нет, и на этом точку поставила. Но я спросил у отца. А он был приезжий, не смотри, что родители питерцы. Его семья вернулась из мест отдалённых, о чём никто особо не распространялся. Кроме того, он верил в тот строй, который сейчас поливают грязью. И был атеистом.
Поэтому, хотя мама и рассердилась и запретила ему говорить, он впервые рассказал мне об узмаковской усадьбе. Я заинтересовался, полез расспрашивать, что за усадьба. Отец охотно пояснил мне, что жил в наших краях раньше барин, крепостник, а девок было у него видимо‑невидимо. Мать хотел этим насмешить. Только та не засмеялась. Плохое место, так тогда сказала. Тут отец рассердился, назвал её дурой. Я помалкивал, но про «узмака» запомнил. Потом поспрашивал у Вадьки с Антохой – те тоже ничего про эту усадьбу не слышали. Тогда я выждал, когда отец придёт с работы в хорошем настроении, а мать с сёстрами уйдёт к соседке полоскать бельё, и пошёл на приступ.
Отец тогда уже начал сдавать, на сланце долго не проработаешь. Но ещё мог и подраться, и налево сходить, хотя у нас и выбора в посёлке особо‑то не было. В тот вечер он малость поддал, поэтому рассказывал охотно. Сам усадьбу видел, ходил туда, когда только приехали в эти места, ещё до свадьбы с мамой. Идти прилично, через железку, потом ещё километров пять. Дороги давно нет, никто туда сейчас не ходит, даже грибы с брусникой в другой стороне собирают, так что можно и заблудиться. Развалины там. Колонны большие остались. Вообще, посмотреть любопытно, но просто так погулять не пойдёшь, слишком далеко. Да и не ходит туда никто. На этом месте он матерно выругался в адрес деревенских. С ними у отца отношения так и не сложились, баб он и за людей‑то не считал, а с мужиками время от времени дрался так, что поселковый милиционер маме прямо в глаза сказал, что рано или поздно та овдовеет. Напророчил, ха! Батя его на десять лет пережил.
На этом месте Нилов прервался и замолчал. Прождав пару минут, Артём заёрзал. История не впечатлила его. Развалившихся дворянских усадеб на Северо‑Западе, конечно, не так много, как в центральной части России, но и не бог весть какая это редкость.
– Вот тогда мы и тронулись туда: Витька рыжий, Антошка и я, – рассказ продолжился. – По отдельности двинули, чтобы потом по шеям не схлопотать. Им тогда шестнадцать было, мне семнадцать, опять старший, но родители тогда в деревнях детей в ежовых рукавицах до свадьбы держали, не то что вас сейчас. Каждый отпросился по своим делам, чтобы в работу не запрягли, а вместе мы собрались уже возле станции. Антоха с собой пса захватил, дворнягу. У них козы были, без собаки никуда. Та прыгала, резвилась, глупая, не знала, куда ведём.
Перешли через железку, двинули вдоль ручья, как отец мне сказал. Тогда лето было дождливое, просто так не пройдёшь, надо было болото обходить. Ручей потеряли, хотели обратно поворачивать. Потом крест увидели. Он и сейчас там стоит, точно. Такой веками стоять будет, при всех царях, генсеках и президентах. Тогда умели строить, делали на совесть. У людей вера была. Это мы её потеряли.
За крестом начиналась усадьба. Не знаю, как там всё сейчас, вряд ли лучше, это уж точно. Тогда всё выглядело разрушенным, и никто ничего восстанавливать там никогда не будет. Больше всего колонны у центральной лестницы запомнились. Громадные, выше человека раз в пять…
***
… Они напоминали Артёму колонны Исаакиевского собора, только были серыми, а не тёмно‑красными. По мере приближения всё чётче различались фрагменты мраморных ступеней, ведущих к площадке перед фасадом здания. Блоки немного отошли друг от друга, но все лежали горизонтально, без малейших признаков внутренних разломов. Странно было, что все они были на месте, никто не сделал попытки увезти их после того, как усадьбу забросили. Камень в этих болотистых краях на вес золота. Доставляя его сюда, владелец с расходами явно не считался. Подойдя ближе, Артём задался вопросом, почему здание было построено не на холме, где стоял крест, а в низине под ним. Что появилось раньше – крест или усадьба? И не потому ли Павел I указал Узмакову для постоянного обитания это место, что поклонный крест здесь уже был ранее?
Информации по владельцу усадьбы удалось добыть на удивление мало. Приближённый одного из фаворитов Екатерины Великой, Андрей Павлович Узмаков после смерти покровительницы своего патрона предсказуемо впал в опалу. Свою роль сыграл в этом и крутой нрав, и чрезмерно вольное, впечатлявшее даже в те времена, обращение со своими крепостными. В политику отставной офицер, коему вдоволь довелось в своё время повоевать с турками, не лез, карьера его прервалась по непонятной, так и не выясненной причине. В генералы не вышел, даже до бригадира не дорос, остался полковником. В нестаром ещё возрасте сорока с чем‑то лет вышел в отставку. Некоторое время пожил в столице, был даже дружен с хитрым Аракчеевым, но последний в протекции отказал, даже напротив, по некоторым данным, был инициатором высылки Узмакова из Петербурга. И место для высылки подобрали хуже некуда. Тульское имение, приносившее немалый доход, выкупили в казну, а взамен «пожаловали» землями в вологодских болотах вместе с окрестными деревушками. Узмаков каким‑то образом ухитрился вывести из‑под Тулы своих крестьян – почти тысячу душ, увеличив таким образом местное население более чем втрое.
Что случилось потом – неясно. В газетах того времени, которые Артём просмотрел в отделе Национальной Библиотеки на Фонтанке, сохранилось объявление о продаже крестьян Узмакова в связи со смертью владельца и наследников. Приложение, в котором оно было размещёно, датировалось восьмым августа 1809 года. Вскользь упоминалось, что часть крестьян «примерно наказаны». Это наводило на размышления о возможном крестьянском бунте, ничем иным массовое наказание крестьян вызвано быть не могло. Причина смерти владельца усадьбы и его детей тоже оставалась загадкой. Сколько детей было у отставного полковника и отчего они умерли, выяснить не удалось. Как бы то ни было, с 1809 года род Узмаковых навсегда исчез из истории имперских дворянских фамилий. Тогда же была заброшена усадьба, представляющая собой «классический образец среднерусских усадеб начала XIX века». Глядя на циклопические колонны, в последнюю фразу верилось с трудом.
От «господского» деревянного второго этажа и крыши давно ничего не осталось. Внутри сквозь проёмы окон были видны покрытые снегом кучи камней. Чтобы обойти здание, потребовалось почти десять минут. Пролом в стене, обращённой в сторону пригорка с крестом, выглядел так, будто стену проломило изнутри какое‑то чудовище или в находившемся за ней помещении взорвался пороховой склад. Оба эти предположения по своей правдоподобности находились примерно на одном и том же уровне – кто в здравом уме будет жить на пороховой бочке?
Поёжившись, Артём полез внутрь. Одежда немного высохла, но носки всё равно противно обтягивали ноги. Кожу над пятками на ступнях неприятно покалывало. Невельские ботинки (при всей нелюбви к правоохранительным органам все однозначно признавали надёжность ментовского обмундирования) начали натирать мозоли. «Неделю буду ходить как корова», – мелькнуло в голове, но скорее как ворчание вечно недовольного чем‑то разума. В душе поднимался охотничий азарт, предвкушение.
Аккуратно ставя ноги между мраморными и гранитными обломками, иные из которых превосходили ростом человека, периодически пробуя прочность снежного покрова руками, он продвигался вдоль стен. Перекрытия между этажами, естественно, не сохранились. На уровне, где должен был быть потолок, в стене находился ряд квадратных углублений, куда в приснопамятные времена вставили вытесанные из дерева брусы. На эти брусы уже впоследствии укладывали пол второго этажа. Приглядевшись, Артём увидел такие же отверстия ещё выше – вероятно там, где в своё время был фронтон.
Длина здания была порядка пятидесяти метров. Медленно продвигаясь, он прошёл насквозь одно крыло и дошёл до центра. Когда‑то здесь была, вероятно, парадная зала, сейчас просто большое пространство, посередине которого лежали обломки рухнувшей внутрь ротонды. С одной стороны был выход на крыльцо. Сквозь проём дверей на фоне серого неба были видны края колонн и стоявший на пригорке поклонный крест. Артём ещё раз подумал, что усадьба была возведена по какому‑то особому плану. Фасад был выстроен так, что между находившимся по центру входом и крестом можно было провести строгий перпендикуляр. Это подтверждало правильность догадки: если крест был задолго до усадьбы, то не по своей воле строил своё гнездо Андрей Павлович Узмаков. Собственная ли это была прихоть его – подчиниться при проектировке расположению креста – или чьё‑то указание? Возможно, ответ заключался в причине высылки отставного полковника из Петербурга.
– Что же ты такое натворил, хозяин? – глядя на далёкий крест, пробормотал Артём. – Ну да бог с тобой, у тебя свои дела, у меня свои.
Он повернулся и вошёл в проём в стене, отделявшей от центральной залы левое крыло здания. Именно там, судя по рассказу Нилова, находился спуск вниз. Через несколько шагов нога заскользила. Комично взмахнув руками, Артём с трудом удержал равновесие. Пришлось ухватиться за кусок каменной кладки, торчавший рядом с дырой выходившего в направлении леса за усадьбой окна. Сердце от неожиданности ухнуло. На смену испугу быстро пришло ощущение досады. Если не считать потери рюкзака, всё шло просто прекрасно до этого момента. Видимо, полоса удачи закончилась, потому что у первых деревьев, отстоявших от усадьбы метров на двести, стояла человеческая фигура.
Это сулило неприятности – поиски можно было смело откладывать на неопределённый срок, до следующего приезда. Артём от души выругался, с трудом подтянувшись, влез в проём окна, выпрыгнул наружу и, увязая ногами в снегу, пошёл к пришельцу навстречу, как предписывала своеобразная поисковая этика и житейский опыт. Если кроме тебя на объекте появился кто‑то ещё – надо узнать, кто это, чтобы понимать, как действовать дальше.
В зависимости от обстоятельств линии поведения варьировались. С местными жителями стоило знакомиться, аборигены могли сообщить что‑то новое. Важно было показать свою простоту, поселить в душе пейзанина чувство превосходства над городским дурачком. Тогда в ходе разговора можно было выяснить многое: кто и как часто ходит на объект, не под охраной ли он, а если под охраной, то кто его охраняет, и находят ли здесь что‑нибудь интересное. То, что для местного обыденность (гильзами в детстве играли, к примеру), знающий человек может обратить в деньги. Если же появившийся и был местным сторожем, «закос под дурака» стоило усилить, но в меру, без переигрывания. Кашу маслом не испортишь – можно было и покаяться. Да, хотел покопать, рассказывали, что много всякого разного интересного здесь можно найти. Обычно в ответ слышалось хмыканье, значит, рыбка клюнула, к нему уже начали относиться с чувством брезгливого превосходства как к очередному придурку-кладоискателю. Дальше следовали насмешливые вопросы и рассказы про других умственно отсталых, которые каждые выходные здесь шатаются неведомо зачем. Выслушивание разглагольствований с виноватым видом творило чудеса – выговорившись, сторожа сбавляли тон и общались уже вполне дружелюбно. Многие знали свой край лучше любого краеведа и пару раз сообщали, где действительно стоит искать, не здесь, конечно, не на объекте, а через луг, ближе к шоссе, вот та‑а‑ам и была когда‑то деревня, вот та‑а‑ам и стоит посмотреть. И он шёл туда с металлоискателем и порой находил неплохие вещи. Не котлы с монетами, откуда они у крестьян, но пряжки от ремней, металлические детали прялок, старые замки. Всё это потом продавалось в городе, а впоследствии реставрировалось и перепродавалось за утроенную цену имевшим деньги любителям старины. Или тем, кто считали себя такими, но не хотели марать руки поиском этой самой старины где‑то дальше ближайшего антикварного магазина.
