Михаил Бурляш
Город на костях
КОНФЕТА
Она мелким шагом шла по Невскому, предвкушая свидание с шоколадом. Представляла, как спустится в прохладу цокольного этажа, где несколько минут будет разглядывать шоколадные фигурки мишек, зайчиков и балерин, потом подойдет к продавщице и покажет ей пальчиком, какие конфеты выбрать. Наберет целую коробку симпатичных фигурок с разной начинкой и выйдет обратно на Невский. Уже с другим настроением.
И не то, чтобы она так сильно любила шоколад. Просто это был самый приятный способ подсластить жизнь. Всю следующую неделю она каждое утро будет варить в турке пахучий кофе, и по одной доставать из холодильника «таблетку радости». В понедельник в коробке будет ровно семь штук – по одной на каждый день недели. Во вторник – шесть, в среду – пять… А в воскресенье, доев последнюю, она ещё немного поваляется в постели, а потом наденет нарядное платье и отправится до Гостиного двора. На очередное свидание с шоколадом.
Трудное привыкание к Питеру, шестидневная рабочая неделя, чужой коллектив, начальник-тиран, разлука с любимым – это были не все, но главные печали, которые хотя бы отчасти рассеивала утренняя чашка кофе с восхитительно таящей во рту конфетой…
Замечтавшись, она чуть было не прошла нужный вход. Вернулась, спустилась в холодок магазинчика, потолкалась в говорливой толпе покупателей и, наконец, добралась до вожделенной витрины. Набрав конфет и расплатившись, бодрым шагом пошла обратно. На лужайке перед Казанским собором в глаза бросилась свободная лавочка, и она решила присесть. Вокруг шумел воскресный Питер, визжали дети, щёлкали фотокамерами туристы, шуршал брызгами фонтан. «Я чужая здесь! Никому не нужная в этом прекрасном холодном городе», – подумалось в который раз. Губы задрожали, сердце сжало недоброе и тоскливое одиночество.
Рука сама потянулась к картонной коробочке, чтобы дать ей возможность полюбоваться «свежим уловом». Пересчитав шоколадные цветочки-ягодки, она удивленно вскинула брови – конфет было не семь, а восемь! Одна была лишняя.
«Одну можно съесть прямо сейчас!» – мелькнула в голове радостная мысль. Недолгий, но мучительный выбор пал на шоколадно-марципановую розу. Откусив кусочек, она застыла – зубы наткнулись на что-то твёрдое.
Отодвинув от себя руку с конфетой, девушка всмотрелась в молочность марципановой начинки. Внутри поблескивало серебристым что-то металлическое. Аккуратно разломив конфету, она вытащила из неё кругляшок потёртой монеты.
«Старинная!» – мелькнуло в голове ещё до того, как она прочла под императорской короной: «гривенник 1744». Перевернув монету и вглядевшись в полуистёртые буквы, она почувствовала, как сердце замерло и тут же забилось чаще, а плечи покрылись мурашками – на решке был женский профиль и вполне отчетливо читалось «БМ Елисаветы»…
…Лизе вдруг почудилось, что это сам Питер протянул откуда-то из глубины веков невидимую руку, отогнав от её сердца одиночество и смятение. Она улыбнулась, зажала монету вспотевшей ладонью и, стряхнув оцепенение, встала со скамьи. Впереди была новая рабочая неделя и семь восхитительно вкусных шоколадных шедевров, побеждающих все невзгоды.
ПЕРЧАТКА
В белые ночи он совсем не мог спать. То ему чудилось цоканье медно-бронзовых подков по мостовой, то стук топоров и молотков на Петровских верфях, то залпы старинных корабельных пушек. Он задергивал шторы, напивался или принимал снотворное, даже пару раз надевал тряпичную маску для сна, но ночные звуки от этого становились только причудливей. Слышалось, как придворные дамы чешут пятки Елизавете Петровне, как прицельно стреляет по воронам Анна Иоанновна, как булькает конопляное масло в чаше Южного маяка на стрелке Васильевского острова. Звуки каждый раз были разные, но он почему-то всегда знал, что они означают.
На третью-четвертую ночь бессонницы он выходил на улицу и бесцельно бродил по набережным, вглядываясь в белоночье. Это немного помогало.
Как-то в одну из таких ночей он прогуливался вдоль Мойки. К тому времени он не спал уже вторую неделю, впадая в спячку днём. Измученный организм маялся, заставляя его слоняться по набережной и бросать в мутную воду мелкие камешки.
Впереди маячил привычный силуэт Михайловского замка, навевающий в туманности белой ночи мысли о запертом в нём призраке Павла Первого. Мельком бросив взгляд на замок, он заметил одну странность: с него сползала темная краска; здание прямо на глазах розовело, как будто на него снизошел яркий луч восходящего солнца. Он даже обернулся и глянул в небо – но до рассвета было не меньше двух часов, и оно было сумеречно-светлым, без каких либо намеков на светило. Повернувшись к замку, он обнаружил, что тот снова, как и всегда, рыже-кирпичный. Развернувшись от греха подальше, он двинул через Марсово поле к Неве.
На Дворцовой набережной было живенько. Гуляющие любовались Петропавловской крепостью и видами на Васильевский остров; довольно часто проезжали машины. Среди людей он почувствовал себя спокойно. Потихоньку фланируя в сторону Дворцовой площади, возле дома №10 он почему-то замешкался. Сумерки вокруг уплотнились, словно сгущенное молоко. Балконная дверь на втором этаже резко распахнулась, и на улицу вылетела целая стая голубей и галок. Задрав голову, он увидел как на балкон, разгоняя птиц, выскочила невысокая симпатичная брюнетка в малиновом. «Кыш! Кыш!» – крикнула она вслед птицам и взмахнула рукой.
Из окна зазвучали негромкие звуки вальса. Брюнетка ещё раз махнула рукой и скрылась за гардиной. По легкому дуновению ветерка вдоль щеки он понял, что что-то упало совсем рядом. Нагнувшись, он поднял с мостовой дамскую печатку жёлто-розового цвета. Перчатка была ещё теплой. Машинально сунув её в карман, он быстрым шагом поспешил к Дворцовой площади…
***
– Поль, ты не видел мою вторую перчатку? – Анна волновалась. Внизу уже нетерпеливо притоптывали кони, готовые понести её экипаж во дворец на бал, а перчатка всё не находилась.
– Машер, вечно ты теряешь эти перчатки… Где попало, причем, – князь Гагарин поморщился. Ещё совсем недавно весь Петербург судачил о том, что император Павел выбрал цвет нового замка по цвету перчатки своей фаворитки, ныне – его супруги. Флегматично вздохнув, он добавил:
– Аннушка, поиски затянулись, выбери другую пару.
Каким-то глубинным женским чутьём догадавшись о недовольстве мужа, княжна прильнула к нему и бархатным голосом сказала:
– Ну, я ведь уже выбрала другую пару. Тебя…
Несколько минут спустя экипаж нёсся по светлой полуночи туда, где сверкали дворцовые огни и звучал её любимый вальс. Впереди была целая ночь танцев, разговоров и флирта. Долгая белая ночь тысяча восьмисотого года.
ЖУК
– Смотри, какой красавчик! – Валерка тыкал ей в лицо что-то тёмное и шевелящееся. Едва разлепив глаза от обездвижившей её прямо на пляжном полотенце лёгкой дрёмы, Юлька сфокусировала взгляд и завизжала не своим голосом. Пулей скинув сонное оцепенение, она вскочила на ноги и закричала:
– Убей его! Убей! Какая гадость! Ужас!
В руке у Валерки шевелил лиловыми рогами блестящий жук-носорог. Парень держал его за спину, и жук растерянно перебирал цепкими черными лапками. Валерка чуть придвинул жука к Юльке, пытаясь убедить её в красоте странного насекомого и не понимая, что девушка на грани истерики.
Юлька подняла с песка цветной пляжный тапок и, не переставая вопить, со всего размаха ударила по жуку, выбив его из Валеркиной ладони.
– Ты что?! Больно же! – ойкнул Валерка, потирая ушибленную руку. Такой разъяренной свою девушку он ещё не видел. Загорающие на песке у Петропавловской крепости зеваки с любопытством поглядывали в их сторону.
– Ты просто не понимаешь, – захлебываясь в истерике скороговоркой кричала Юля, срываясь на визг.– Я ненавижу жуков! Они мерзкие, отвратительные. Фу! Как можно быть таким дебилом?! Не подходи, ты держал его! Ещё и в лицо совал. Дурак!
Она психанула и ушла, бросив: «Не ходи за мной». Это была их первая крупная ссора с момента приезда в Питер. Потом он страшно корил себя за то, что не пошёл тихонько за ней следом. Но тогда, глядя, как развевается на балтийском ветерке подол её белого сарафана, лишь раздраженно подумал: «Ничего, пусть перебесится. Подумаешь, жук…»
Вечером на канале Грибоедова случилась трагедия.
Какой-то лихой аквабайкер, желая покрасоваться перед публикой, нарезал круги, проносясь всё ближе и ближе к кафешке, расположенной на понтонной площадке у самой воды. Каждый раз отдыхающих обдавало сотней сверкающих в закатном солнце брызг. Грозные мужские окрики и девичий визг лишь раззадоривали лихого наездника. Когда он в очередной раз направил свой аквабайк в сторону кафешки, тот вдруг перестал слушаться и, сбросив седока, вылетел на сушу, врезавшись в один из столиков! В тот самый, за которым одиноко сидела Юля.
Как в замедленной киносъемке она увидела летящую прямо на неё пластиковую махину и сразу поняла, что это летит её Смерть. «Господи! Я так хочу жить! Жить! Жиииить!» –успела подумать Юля до того, как её мысли заглушил хруст костей и грохот разносимых мотоциклом столов и стульев…
…Когда она открыла глаза, вокруг была густая зелёная трава, с прямыми как у осоки стебельками. «Густая как ковёр», – подумала Юлька и подняла взгляд. Над ней плыли пушистые оладьи облаков, поджаренные до золотистой корочки пекарем-Солнцем. «Как же хорошо жить!» – подумала Юлька и собралась встать. Но тут кто-то схватил её сзади огромной сильной рукой и поднял в воздух.
– Смотри, что я нашел! – прокричал мужской голос. – Правда, симпатяжка?
Юлька увидела, как к ней приближается огромное женское лицо. Лицо смотрело с ужасом. Большой, с дверной проём, рот медленно открылся, и из него раздался оглушающий вой:
– Где ты взял этого мерзкого жука?! Немедленно убери его от меня! Убей его! Убей! Убей!..
ТЕНЬ ГОГОЛЯ
Я ждал уже двенадцатую минуту. Ожидание вряд ли можно было назвать приятным, учитывая усиливающийся жар, исходящий от палящего июньского солнца и нагретых каменных плит Малой Конюшенной. Чувствуя, что вот-вот превращусь в поджаренную гренку, я шагнул в небольшой островок тени, который лежал у ног бронзового Гоголя, и, по счастью, никем ещё не был занят.
Тень приняла меня благосклонно, окутав едва ощутимой прохладой. Я вдохнул полной грудью и застыл, сложив руки на груди, невольно повторяя позу памятника.
Впереди сияли колонны собора, в котором покоилось храброе сердце мёртвого полководца, а из-за брызг фонтана на лужайке казалось, что вход усыпан переливающимися на Солнце алмазами. Этот нестерпимый блеск заставил меня на секунду отвести глаза, взглянув вниз. Рядом со мной, в указательном персте тенистого пятна, лежала какая-то шапка, по виду казацкая. Удивившись, что не заметил сразу, я поднял её. На ощупь шапка была мягкая, как будто меховая, с тряпичным верхом. В одном месте, судя по хрусту, как будто прощупывалась бумага. «Грамота гетьмана зашита», – подумал я и усмехнулся своей шутке. Оглядевшись по сторонам и наплевав на жару, я зачем-то нахлобучил шапку на голову.
Тут-то всё и началось!..
И даже не то, чтобы началось что-то конкретное, но всё вдруг неуловимо изменилось. Воздух вокруг перестал быть невесомым и прозрачным; с Невского как будто накатила волна густого молочного тумана. Собор уже не сиял в солнечных лучах, а скорее угадывался, выделяясь в белёсой пелене тёмным контуром. Невский заволокло так, что от него остался лишь гул машин да шорох сотен шаркающих ног, к которому теперь ещё примешивалось какое-то не то цоканье, не то бряцанье. Я сузил глаза, пытаясь пробуравить невесть откуда взявшийся морок, и разглядеть, что же это бряцает, да куда там! Туман только сильнее загустел. Виднелись лишь тени прохожих, шмыгающих туда-сюда по улице.
– Где-то здесь должен быть его памятник, – сказал почти над самым ухом скрипучий голос, вроде мужской. – И откуда столько мороку нагнало? Двести лет, считай, по Невскому не гулял, а тут такая неприятность. И не разглядеть ничего.
– Какой-то биомусор в портал попал, – прогундел бас, точно мужской. – Иногда не доглядишь, оно, бестолковое, и влезет, куда не надо. Ничего, щас нащупаем. Нам сегодня край метку поставить, сегодня день такой. Или тебя не посвятили?
– Ну, расскажи уже, – с ноткой обиды заныл скрипучий. – А то вечно я всё последним узнаю…
– Особо-то нечего рассказывать, – ответил бас. – Ты ж помнишь, как этот Гоголь нашего пропесочил в «Сорочинской ярмарке»? А «Ночь перед Рождеством»? Это ж вообще безобразие. И ведь человеки-то до сих пор читают эту срамоту. Нет бы, серьёзную литературу изучали. Ан нет, анекдоты им про нечистого подавай!.. В общем, у нашего на него и зуб, и рог, сам понимаешь…
– Да как не понять. Только не достать теперь его, Гоголя то этого. Руки у нас коротки, – хмыкнул скрипучий.
– Почём ты знаешь? – живо откликнулся бас. – Во-первых, мы его авансом уже наказали…
– Как это?
– Молодой ты ещё, до демона ещё расти и расти. А дорастешь – узнаешь, что все выдающиеся человеки на особом учёте у нас и обязательно нашими двумя силами уравновешиваются. И если Создатель (бас почему-то сказал это слово шепотом) в кого-то по своему усмотрению искру вкладывает, то и нам разрешается от себя «добавочку» положить… Обычно наш в этом вопросе без затей… Стандартный набор использует. Болезнь, роковую любовь, склонность к сумасшествию или к конфликтам с властью, например. Ну, или совсем уж дежурный вариант – зависимость от алкоголя, наркотиков, беспутства… Знаешь ведь, что гении долго не живут?
– Угу, – промычал скрипучий.
– Но иногда на Него находит игривое настроение, и Он может соригинальничать. Вот и Гоголю не повезло. И, как потом выяснилось, поделом. Не любил нас покойничек… – бас кашлянул.
– Так, а что ему-то досталось? – скрипучий был явно заинтригован.
– Ты как будто и не знаешь? Что там у тебя по русской литературе было? Трояк? Учиться, дружок надо было, а не на нечистую силу уповать, – бас явно насмехался. – Ладно, напомню. Из полтавского писаки наш сделал тупиковую ветвь – вложил ему отвращение к женскому полу, обрек на одиночество вечное. Не раз потом радовался, читая его памфлеты, что правильный «подарочек» сделал… – бас задумчиво замолк.
– Ну, а как же суженая? Нам ещё в начальной школе говорили, что каждому человеку предназначена половина, и что он её обязательно встречает на своём земном пути. Только может мимо пройти и не узнать, если счастия любовного не имеет, – скрипучего явно задел рассказ баса.
– Была ему одна душа предназначена в суженые. Должна была родиться в Петербурге через семь лет после него. Если бы они встретились, не устоял бы он перед ней. Всю свою неприязнь к бабам позабыл бы, как пить дать… И в мир иной отошел бы не в 42, а лет на тридцать позже. Да только и тут мы руку приложили… Но смотри, никому ни гугу, а то не возьму тебя больше с собой на дело… Вне правил это. Когда душу ему предназначили, кое-кто из наших слегонца ось времени крутнул, и рождение её на двести лет вперед перенеслось! – в последней фразе баса явно слышались нотки гордости.
– Как это? – недоуменно спросил скрипучий. – Это она только вот сейчас, что ли, родиться должна? Это мы из-за неё, что ли, метку ставим? А как же предназначение?
– Тёмный ты, – бас снова звучал иронично. – Только в неправильном смысле. Предназначение черному коту под хвост пошло. Будет в книжках его портреты разглядывать да вздыхать. Разве что захочет погадать в крещенский вечерок перед зеркалом… Тогда, конечно, может и кое что непредвиденное произойти. Но сейчас девушки перед зеркалами не гадают, сейчас время другое. Так что, может, и обойдется. Давай к памятнику двигаться, хватит порожняки гонять…
Мимо меня в тумане проплыла чья-то внушительная фигура и тут же исчезла. Следом за фигурой проплыл и исчез… чешуистый хвост, с растрёпанной кисточкой на конце. Кисточка мела землю туда-сюда, как будто стирая следы своего хозяина.
Чувствуя, как волосы встают дыбом, я невольно потянулся к голове. Рука легла на меховую шапку, про которую я уже и позабыл. Сдернув шапку с головы, я швырнул её в сторону памятника и перекрестился.
Туман тут же осел и прижался к земле, словно мелкая белёсая пыль. Вокруг суетились люди, по Невскому мчали машины. По другую сторону улицы яркой акварелью вырисовывался Казанский собор.
«Неужели мне всё привиделось?» – подумал я и взглянул туда, куда бросил шапку. На решетке у памятника трепыхалась на ветру какая-то красная тряпица, похожая на манжету от старинного кафтана. Никакой шапки не было и в помине. Да и красный клочок прямо на моих глазах растворился в воздухе.
Я шагнул из тени Гоголя в солнечный июньский день 2016 года и увидел, что каменные плиты под ногами почему-то медленно приближаются к моему лицу. На мгновение оглохнув от пронзительного женского крика «Помогите! Мужчине плохо!», я успел подумать: «Эх, нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге!..»*
*Фраза, с которой начинается роман Н.В.Гоголя «Невский проспект»
