Михаил Ера
Месть трефового короля
Между тем отпуска оставалось около полутора месяцев, посему намеривался я обосноваться в Печенегах, а после и имение под Богодуховом навестить, благо недалече – верст восемьдесят.
Представившись полковнику Илье Федоровичу Чубарову, заверившему меня, что к девятнадцатому часу квартира на постой отыщется, и денщика подберут, я отправился прогуляться по городку.
Пока прохаживался, все к дамам присматривался, искал взглядом траурный туалет: ведь княгиня в трауре быть должна – сорока дней еще не прошло. Однако надежды увидеть ее в тот же день были призрачны. И не знал я наверняка – возможно, покинула она провинцию. Что ей, княгине, там делать оставалось? Да и Афоничев сказывал, что намеревалась она в Белгород перебраться, а то и вовсе в Москву.
Проходя мимо кладбища, укрепился я во мнении, что нет ее в городе – наверняка князя в родовом имении схоронили, даже могила мужа не держит.
Но Полина Григорьевна все еще оставалась в Печенегах – это известие я получил вечером от полковника, когда предложил он посредство, коли мне угодно приобрести усадьбу у вдовы. Однако одна тонкость имелась в деле – права наследования по завещательному письму князя наступали лишь к осени. Тогда я не придал значения странному пункту завещания, потому как возможность увидеться с Полиной Григорьевной затмила все другие мысли.
Временную квартиру на постой предоставил купец Елизаров. Старый пройдоха надеялся сбыть мне дом покойной матушки своей. Дом, к слову, крепкий, однако ж, стар чрезвычайно, и дух имел старушечий неистребимый.
Денщиком назначили Степана, бывшего денщика князя Овечкина, да и должность моя в полку принадлежала покойному. Вот такие обстоятельства в жизни случаются. Как только судьба с нами не играет.
Несколько дней понадобилось, чтоб быть представленным местному дворянскому обществу, завести знакомства с однополчанами, навестить, прибывшего из Москвы, приятеля Афоничева (на дому, разумеется, а не по средствам интересов супруги его).
И вот к вечеру пятого по приезду дня был я приглашен в дом того-самого немца – Альтберга. Бедняга Афоничев напутал или преувеличил значимость гостевого дома, сравнив небольшую залу с воксалом, да откуда ж ему знать.
Хотя у немца постоянно собиралось общество, не умолкал рояль, даже столы были покрыты зеленым сукном, однако это был обычный провинциальный клуб.
В тот вечер довелось мне услышать мадмуазель Катрин, племянницу коллежского советника Труфанова. Пела она незатейливую французскую песенку, но прелестный голос ее превратил нехитрую мелодию в нечто ласкающее слух. Я восторженно аплодировал, как и все присутствующие.
– А вы, ротмистр, с преферансом ознакомлены? Гер Альтберг привез нам эту диковинную французскую игру. Весьма занимательная штука, скажу я вам, – обратился ко мне штабс-ротмистр граф Андрей Федорович Чинский, когда дело дошло до карточного стола.
– Полноте, граф, – вмешался поручик Лепнин, – преферанс игра экономная – не приживется он у нас.
– Нет, поручик, вы не правы. Преферанс – игра стратегическая, потому весьма полезен любому офицеру, – наотмашь ответил граф, и тут же вновь обратился ко мне: – Так что, Иван Александрович, может, составите компанию?
– Отчего ж, – ответил я, и уже через минуту мы сидели за ломбером.
Альтберг метал за соседним столом, он был весел, много шутил. Акцент его был ужасен, но понимали его без труда. Поглощен я был не игрой, а наблюдением за немцем. Пытался понять – что могла найти в этом сером человечке Полина Григорьевна, и решительно отказывался верить в саму возможность каких бы то ни было отношений между ними.
Талья закончилась – я проиграл. Сговорились повторить, метал Чинский.
– В каком же месте Франции вас удерживали Иван Александрович, – между делом спросил граф.
– В Артуа, – ответил я, что пришло в голову.
– Артуа! Замечательное место. А довелось ли вам, Иван Александрович, побывать в замке Демпьер? Говорят, он великолепен.
Граф спрашивал ненавязчиво, я не заметил тогда подвоха.
– Внутри не приходилось видеть, а снаружи выглядит он весьма внушительно, – соврал я, так как во Франции, не смотря на победоносную войну, мне так и не довелось побывать.
Чинский больше вопросов о плене не задавал, отчего я почувствовал облегчение. Вторая талья закончилась для меня выигрышем, так что в тот вечер мы остались при своих интересах, с тем разошлись.
Чинский окликнул меня уже на улице. Ночь стаяла теплая, луна вышла полная, освещая улицу – будто день.
– А ведь вы не были в плену, Иван Александрович, – прямо высказал он.
– С чего вы взяли?
Я старался держаться неопределенно, интонации использовал неясные: то ли оскорбился недоверием, то ли сознался.
– Замок Демпьер расположен в Шеврезе близ Парижа, а не в Артуа!.. Да вы не отчаивайтесь, я в некоторой степени с вами заочно знаком, – начал он, не давая мне опомниться. – Мой дядя имеет честь служить при генеральном штабе, посему мне известно, что некоторые офицеры были привлечены к сопровождению господ переговорщиков, непрерывно действующих по всей Европе. Мне известно, что вы один из таковых. Упаси бог расспрашивать вас о делах заграничных, но есть другие обстоятельства, о которых мне желательно непременно услышать ваше мнение.
Граф на мгновение умолк, стараясь уловить мою реакцию. Я оставался спокоен. В конце концов, нет ничего дурного в том, что ему известно некоторое из моей жизни.
– Слушаю вас, граф, – ответил я как можно спокойнее.
– Иван Александрович, прежде всего мне хотелось бы узнать о ваших намерениях относительно Полины Григорьевны? – спросил он, внимательно всматриваясь в мои глаза.
Я опешил, и некоторое время не мог произнести ни слова. Чинский, по-видимому, уловивший мои затруднения, пояснил:
– Мне известно, что до войны между вами имелись некоторые отношения…
– Довольно, граф! – прервал я. – Вас это не должно касаться!
Я хотел тотчас уйти, но Чинский остановил меня уже вторично за этот вечер:
– Постойте! Я не сказал вам главного. Не далее как на прошлой неделе я предложил Полине Григорьевне руку и сердце.
Я остановился пораженный.
– И что она? – обреченным голосом спросил я.
– Она согласна. По истечению года мы обвенчаемся.
– Желаю вам счастья, – выдавил я, хотя в тот момент возжелал его смерти, причем немедленной.
– Спасибо, ротмистр, – не замечая моей неприязни, совершенно открыто поблагодарил он, чем обезоружил вспыхнувшую ненависть.
