Михаил Финкель
Мститель
За «максимом» сидел конопатый Витёк, которого папа с мамой назвали Авигдором, но у бандитов пошла мода на более короткие имена. Витёк был грабителем, и даже среди защитников города были его жертвы. Он отнимал кошельки и ценности.
– Стреляй хорошо, газлан[54]! А то мы тебя тут кончим, звереныш! Год назад обобрал меня до нитки! Ну, да ладно. Сегодня ты с нами, – комментировал, стоявший рядом столяр Менахем Мендл.
Иче наклонился к Витьку и спросил:
– Авигдор, пулемет американский или английский?
Витёк недовольно сморщил лицо и ответил:
– Какой там! Наш! Тульского завода! С мая уже их там делают. 1000 рублей все удовольствие, если официально. А так, хорошим людям совершенно бесплатно отдают, с улыбкой и пожеланием: цу зан гезынд, штарк ин мацлиях[55]!
Когда защитников Балты разделяли от погромщиков уже каких-то тридцать шагов, Иче резко скомандовал:
– Огонь! Из всех стволов! Огонь!!!
Витёк аккуратно потянул за ручку, и пулемет забил, выбрасывая в левую сторону 7,62-миллиметровые винтовочные патроны Мосина.
Погромщики начала падать как подкошенные. А Ви-тёк грамотно и плавно водил стволом пулемета вправо и влево, выкашивая их ряды. Первыми он снял приблизившихся конных казаков вместе с лошадьми. Десятки человек остались лежать там, где их настигли пулеметные пули. Остальные разбежались врассыпную.
Ликование и радостные крики потрясли воздух. Впервые за всею историю Балты местные жители смогли достойно отбить погром. Раньше всё кончалось иначе…
Однако Иче не спешил радоваться.
– Не думайте, что они ушли навсегда. Они скоро вернутся.
Но его пророческий голос никто не услышал среди опьяненных победой молодых бойцов.
– Как же ты их косил, Витёк! Браво!
А Витёк хохмил и говорил:
– Вырос я евреем, не имел возможности косить траву… Приходится косить погромщиков из «максима»!
Все счастливо смеялись и обнимались.
– Иче! Тебя зовет жена. Говорит, ей плохо. Сходи к ней. А мы тут постоим. Уходить пока некуда… – сказал сосед Гирш.
Иче недовольно скривил рот и ответил:
– Ладно. Отойду ненадолго. Шолом, ты за главного. Скоро буду.
Пока Иче быстро навестил свою перепуганную жену, на баррикадах случилась беда. Погромщики, во главе которых ехали конные казаки, ударили в спину оборонявшимся и смели их. Погиб на месте пулеметчик Ви-тёк. Замолчал краса и гордость защитников – пулемет «максим». Началась жуткая бойня. Сквозь мат и крики, стрельбу и остервенелое сопротивление сторон, казалось, что время остановилось. Шолом стащил с седла здоровенного казака и вцепился в него на земле.
– Ах ты жидовское отродье! – хрипел тот.
– Убью! Мерзость! – орал в ответ Шолом на идишe, пока они оба катались по пыльной земле, душа друг друга.
Но казак оказался сильнее и мощнее маленького Шолома. Он навалился на тщедушного часовщика и начал медленно сжимать его горло. Поганые лапы погромщика. Его мундир, блестящие пуговицы, погоны. Потная морда. Усы. Чуб. Шолом осознал, что он погибает, хоть и за правое дело. Вдруг казак дернулся и отпустил руки. А мигом позже он повалился мертвый на землю. За ним стоял с окровавленным ножом в руке отец Шоломa.
– Папа… – прошептал Шолом.
Отец подбежал к сыну и помог ему встать на ноги. Они обнялись. Рядом с ними остановился знакомый украинец, Иван, с радостью громивший своих соседей:
– Проклятi жиди! Koзачого отамана вбили! Ну, Шолом, не зносити тобі голови!
Однако Иван решил не задерживаться и быстро убежал, дабы не последовать вслед за атаманом.
Вокруг шел яростный бой, причем на этот раз погромщики нападали и спереди, и сзади. Иче снова послал людей к главному бандиту. На этот раз глава воров явился собственной персоной со всеми своими людьми. Уголовники и воры навалились на погромщиков, паля из пистолетов и не жалея никого. Первым делом перестреляли всех лошадей, добив с особой жестокостью всех казаков. Затем принялись за пьяниц и голытьбу. Волна громил отступила и разбежалась, отойдя в дальние улочки и начав громить мирных жителей.
– Иче! Тебе мой шолом алейхем! У нас как в одесском теантере! Представление из двух актов с антрактом! Ты начал и ушел, а мне играть второй акт. Я прав или нет? – спросил обер-бандит.
В окровавленной рубахе Иче подошел к ворам и тепло пожал руку каждому из них, особо отблагодарив главаря.
Толстый хозяин банды обратился к отцу Шолома:
– Послушай меня, Иче! Я имею шо сказать за это дело. Вы, конечно, все тут бравые аиды[56], но не тешьте себя иллюзиями. Вы и мы не победили. И не можем победить. Тем более шо от моего тульского пулемета остался только аш ин порох[57]. Скоро они вернутся и разнесут Балту к чертовой матери. Мой план такой. Ставим у входа в город ребят с винтовками. И уводим всех, кто может идти. Уводим семьи и киндерлах[58]. Они тоже не фраера. Погромят, пожгут и уйдут. Много трупов и им не надо. Тут и так цурес[59]…
Иче согласился. И, пока погромщики готовили новый приступ, ополченцы и воры эвакуировали всех, кого смогли, в ближайшие села. Погромщики вернулись в город и начали грабить и жечь. Балта горела, утопая в черных клубах дыма…
Шолом смотрел на свой горевший город издалека. Рядом с ним стоял его отец. А позади них стояли многие другие мужчины и женщины и с печалью смотрели на это ужасающее пожарище, из которого то и дело доносились крики боли и стоны.
– Папа! Что же это? Так мы встречаем святую субботу?! Ты видел, как сильно наши евреи верили в Б-га?! Они так ждали Его помощи! Они до конца, как наш покойный Ребе, верили в чудесное спасение! Их вера в божественное спасение не имела границ! Они готовились к встрече субботы! Женщины накрывали столы белыми скатертями! Девочки ставили на стол серебряные подсвечники и праздничную посуду! Мужчины сидели над недельной главой Торы! Б-г поможет! Б-г не оставит! Но где же Он, папа?!
– Б-г послал нас, Шолом! Б-г сказал нам, что нельзя полагаться на чудо[60]. И мы не полагались на чудо свыше! Мы сами это чудо совершили! Понимаешь?
– А как же открытые чудеса, папа?! Раньше Он рассекал море перед нашими предками! Воевал за них! И посылал им чудеса день и ночь!
– Сын мой, хорошие вопросы ты задаешь! Написано же у нас в Талмуде: «Не скромный учится!»[61] Ответ на твой вопрос также дали нам наши великие пророки и сказали: «С того дня, как разрушили римляне иерусалимский Храм, закончилась эра открытых чудес в Израиле»[62].
Шолом тяжело вздохнул и сказал:
– Я верю в Бога, папа! Верю! Но я обижен на Него! Он недостаточно помогает нам!
Иче тяжело вздохнул.
– Ты обижен на Б-га, а Б-г обижен на нас… Наши беды, сыночка, не сегодня начались. Наши предки тоже вели себя нехорошо…
– Так то ж предки, пап! Не мы!
– Шолом, если предки омерзительно себя вели, то и с их детьми не шибко потом хочется общаться! Ладно, пойдем…
Балта долго еще пылала. Погромщики вышли из города, окончательно разграбив еврейские дома и лавки, только с наступлением темноты…
Погромщики ушли так же внезапно, как и пришли… Все понимали, что при всей видимости спонтанности этого ужасного погрома, как и прочих погромов по всей империи, за всеми ними стояла хорошо скрываемая рука того, кто их тщательно спланировал и организовал. Механизм работал четко, и директивы о воплощении этих кровавых замыслов медленно спускались вниз, приходя в дорогих конвертах с особой, секретной почтой, в маленькие и средние городки черты оседлости, где жил этот упрямый народ, так и не желавший отказаться от своей ветхозаветной веры, принять христианство и раствориться в других народах…
Дом Иче Шварцбурда разбили, но не подожгли. Уже вскоре все было почти как прежде. Разбитые стекла шкафов и зеркала не в счет… Правда, и их уже успели заказать в Одессе. После погрома прошло несколько дней.
Все домочадцы мирно спали, когда вдруг в три часа ночи кто-то резко постучал в дверь дома Иче. Стук был напористый и упрямый.
– Отворяй ворота, хозяин! – крикнули по-русски снизу.
Хозяин медленно спускался со свечой в руке, скрипя деревянными ступеньками.
– Кто там? – спросил Иче.
– Полицейский сыск!
Иче открыл дверь, гремя засовом. Перед ним стояли незнакомый полицейский офицер и Иван Терентьич Романов, местный глава полиции. Позади них маячили вооруженные полицейские из местного околотка.
– Я не понимаю, почему Вы разбудили меня и на каком основании пришли ко мне? Я человек законопослушный. Меня все знают. Что все это означает? – спросил Иче.
Иван Терентьич, полноватый усатый добряк, виновато пожал плечами и сказал:
– Иче! Ты не серчай! К тебе у господина следователя из Киева претензий нет… Пока, по крайней мере. А пришли мы арестовать твоего сына… Может, оно и обойдется…
Следователь резко прервал Романова и сказал:
– Мы ищем Шварцбyрда Шоломa. Он сейчас дома?
Иче зло кивнул.
– Тогда в сторону! У нас приказ его арестовать и препроводить до тюрьмы предварительного заключения.
Иче закрыл своим сильным и грузным телом проход в дверь. Огромная полуседая борода спадала на его белую ночную рубашку. Он выглядел, как разгневанный библейский пророк.
– Ваше благородие! Попрошу Вас уважительно общаться с ветераном русско-турецкой войны, имеющим заслуги перед Отечеством и отмеченным орденами и медалями за храбрость в боях.
Следователь опешил и застыл на месте. А Иче продолжил:
– Спеха нет. Шолом спит. Успеете его забрать. А мне как отцу можно и сказать, хотя б за былые заслуги, в чем его обвиняют и за что сажают в тюрьму?!
Иван Терентьич присел на деревянную перекладину перил и закурил папиросу.
А киевский следователь сказал:
– Имеете право, господин Шварцбaрд, знать! Конечно!
Иче поднес свечу к бритому лицу полицейского чина и процедил:
– Моя фамилия Шварцбурд. A не Шварцбард. Мы не немцы.
– И тем не менее! Ваш сын обвиняется в убийстве казачьего атамана Тараса Коваленко. А также в организации печати в Волочинске революционной литературы. Он призывает к стачкам и борьбе с властями. Нам даже известна его подпольная кличка – Набат! Также он обвиняется в нелегальном хранении и распространении оружия! И многие свидетельствуют против него!
Иче одолжил папироску у Романова и, закурив, ответил:
– На десять лет сибирской каторги накопали ложных обвинений… А погром как же? А погром? Атаман ваш убийца и вор был! Предводитель погрома! Это Вы будете расследовать?!
Следователь потупил лицо и ответил:
– Причины и детали той страшной трагедии, которую Вы называете погромом, расследует другой следователь, в которой жертвы кстати были, с обеих сторон. И евреи, между прочим, тоже убивали казаков. И следствию еще предстоит выяснить кто на самом деле зачинщик, и кто на кого напал.
Иче лишь рассмеялся в ответ.
Через полчаса Шолома уже вывели на улицу и, завязав ему руки, посадили в карету арестантов.
Так Шолом был брошен за решетку. Он был обвинен в преступном нападении на казачьего атамана при исполнении, который якобы пытался прекратить беспорядки. Шолом впервые узнал, что такое холодная, грязная камера, кишащая крысами, тараканами и клопами. Днем в камере было ужасно душно и жарко, а ночью невозможно было спать от страшного холода. Дьявольское изобретение! Шолом изнывал от скуки, и так проходили долгие дни, недели и месяцы.
В один из холодных осенних дней он лежал на сделанной из нескольких сколоченных вместе досок кровати и засыпал под тонким, штопанным пледом, переданным отцом за взятку. В эту холодную, промозглую ночь Шолому приснился дивный сон. Во сне он увидел своего любимого пророка Исаию.
Пророк Исаия шел знойным днем по мощеной улице Иерусалима, и лицо его светилось добротой и святостью. В этот день Исаии исполнилось ровно сто двадцать лет, как в свое время Моисею. Однако ни старым, ни немощным он не был, и на вид ему невозможно было дать больше шестидесяти лет.
Полуденная жара была невыносимой. Небо – безоблачным и голубым. Пророк шел безмятежно, улыбаясь прохожим. Он вышел к рыночной площади, прошел к центру и встал на большом камне. Обведя глазами снующую и торгующуюся толпу, он зычно произнес:
– Так сказал Г-дь мне! Скажи сыновьям Моим, доколе будете вести вы себя не как сыны Г-да, а как сыны истуканов?! Почему вы не помогаете вдове, сироте, бедняку и пришельцу?! Делаете вид, что не слышите стоны голодного и униженного! Только самообогащение у вас на уме! Несправедливо, что у богача слишком много, а у бедняка и самого необходимого нет! Почему не делитесь с бедными? На каком основании вы не создаете справедливое общество?!
Люди встали вокруг него плотным кольцом и с жаждой начали внимать его словам. Исаия же продолжал:
– Не хотел Г-дь давать вам царя, но вы хотели быть как все остальные народы, и согласился Г-дь. И было большинство царей наших злодеями! Не хотели вы жить в обществе справедливом, в котором лишь Г-дь царь, а не смертный человек!
Вдруг пророка окружили солдаты.
– Пророк Исаия! Ты арестован! Тебя велено доставить в царский дворец незамедлительно! Царь Менассия лично приказал взять тебя под стражу!
– Мой внук?! Мой внук Менассия приказал меня арестовать?
Пророк печально улыбнулся и последовал за вооруженными конвоем. Его вели бодрые и абсолютно безразличные к его судьбе солдаты. Они шли, позвякивая своими мечами и щитами, изнывая от жары в тяжелых доспехах. Пораженные иерусалимцы не могли поверить своим глазам! Царская стража арестовала самого пророка Исаию! Но святой провидец успокаивал людей своей доброй улыбкой, спокойной уверенностью искрящихся глаз и периодическими кивками толпе.
– Не давать знаков черни! – хрипло прорычал командир отряда.
– Это не чернь! Это народ мой! – резко ответил пророк, и тут же получил удар древком копья в спину.
Исаия упал на дорогу. На бежевые, теплые камни, которыми был выложен весь святой город.
– Встать! – гаркнул офицер.
Исаия поднялся на ноги и поплелся, окруженный солдатами дальше. Через полчаса они подошли к дворцу царя. Многочисленные ряды охраны остались позади, и пророка ввели в большой зал, освещенный зажженными светильниками.
На поражающем великолепием троне, выполненнoм из слоновой кости и принадлежавшем еще самому царю Соломону, восседал внук пророка Исаии, тридцатилетний царь Менассия. К трону вели многочисленные ступени, а внизу, справа и слева от него, стояли, раскрыв пасти, страшные львы. Под правым подлокотником трона была скрыта тайная кнопка, одно нажатие которой приводило львов в действие, и люди падали в обморок, видя, как статуи оживают, а затем говорили правду и во всем сознавались. Гениальная египетская работа. Подарок фараона Соломону в день свадьбы с его дочерью, египетской принцессой… Справа и слева от трона сидели судьи, первосвященник иерусалимского храма Иосиф бен Кисма и многочисленные знатоки священного писания.
– Внук мой! Что это значит? На каком основании твои люди арестовали меня?! – возмущенно спросил пророк, поднимая свои не по годам зоркие глаза наверх, к сидящему на троне внуку.
Царь Менассия стиснул зубы, недовольно и зло поджал губы и, медленно проведя рукой по своей черной, вьющейся бороде, слегка подстриженной только по краям, произнес:
– Обращение к царю, помазаннику Божьему, потомку царя Давида, по праву сидящему на престоле своем, должно начинаться всегда со слов: «Да здравствует царь!» Так того требует древний и святой обычай! Исключения из этого обычая мне неведомы. Сознательное же пренебрежение им подрывает уважение к самой царской власти в Иудее!
Исаия горько усмехнулся и сел на пол, положив свой посох рядом с ногами. К пророку подбежал первосвященник и злобно-заискивающим тоном пискнул:
– Встать, когда разговариваешь с царем Иудеи! Как ты смеешь сидеть на полу перед нашим владыкой, не получив на то разрешение?! Какое преступное неуважение к трону!
Исаия даже не глянул в его сторону. А царь Менассия вдруг вспомнил, как когда-то, давным-давно, в детстве, дед гулял с ним по лесу и учил его священному писанию, а когда они уставали, то он, так же как сейчас, садился на траву и клал рядом со своими вечно истоптанными сандалиями старый посох. И в эту секунду его сердце переполнилось жалостью к деду, и он так сильно захотел его отпустить и дать охрану из солдат, и отослать его далеко-далеко отсюда, из этого жестокого, буквоедского города, где столько многие влиятельные люди желали его казнить.
– Иерусалим, казнящий своих пророков, скоро и ты будешь казнен вавилонским мечом за все преступления твои! – выкрикнул пророк.
Менассия взял себя в руки и удалил жалость к деду из своего сердца.
– Мои стражники и люди первосвященника докладывают, что ты, дед, критиковал власть и хулил священный закон Моисеев, тем самым подняв руку на самое святое, что у нас есть! А справедливость не знает милосердия и родства!
Царь кашлянул и спросил Исаию:
– Скажи мне, признаёшь ли ты закон Моисеев, который мы называем Торой?
Исаия кивнул.
– А признаёшь ли ты Моисея величайшим пророком, который когда-либо жил на земле?
Исаия опять кивнул.
– Но вот сказал Г-дь Б-г наш, устами Моисея, учителя нашего: «Ибо не может человек увидеть Меня и остаться в живых». Это записано в книге Исхода. В главе 33, в 20-м стихе. А ты противоречишь ему! Ты сказал: «Я видел Г-да, сидящего на троне, высоко». Это записано в книге твоих пророчеств, в 6-й главе. Как же ты это объяснишь? Ведь здесь противоречие и оскорбление веры! А оскорбление веры карается смертью!!!
Менассия безумно огляделся по сторонам и продолжил:
– И власть царскую ты в толпе хулил! И к переменам взывал! Как смел ты это делать?!
– Не хочу тебе отвечать! Ты глуп, внук мой. Тебе суждено меня убить в любом случае. Так убей уже меня по неведению! Хотя бы это будет убийство по ошибке, а не преднамеренное!
Менассия вскочил с трона и сбежал вниз. Он выхватил копье у стоявшего рядом солдата и воткнул его в рот своему деду.
– Умри же, проклятый злодей, возомнивший себя более святым, чем Моисей! Умри за твой поганый и лживый язык, столько раз напрасно очернявший народ наш!
Пророк упал на пол, и его кровь залила подножие царского трона[63]…
Шолом закричал и проснулся. Его сердце бешено колотилось, а в голове застряла одна мысль:
– Все пророки умирали в борьбе за справедливость и благополучие бедняков!
Он открыл глаза и увидел большого паука висевшего высоко над ним. Он тяжело вздохнул и, повернувшись на другой бок, снова заснул.
Сцена 5
С большими сложностями, переодетые в гражданскую одежду, Виктор Слуцкий, Павел Блинов и Роман Козярский наконец-то прибыли в Екатеринодар. Город выглядел, как и положено прифронтовому городу. Везде, куда ни падал их взгляд, виднелись только люди в военной форме. Солдатами и офицерами были заполнены все улицы, рестораны и гостиницы. Троица через комендатуру города с большим трудом получила комнату, где они и заночевали на неудобных и скрипящих койках.
На следующее утро Блинов пошел узнавать о том, как и где можно начать службу, а Виктор остался с Ромой. Они вышли в город. Перекусили и вернулись к двум часам назад.
Блинов пришел усталый и помятый.
– Все будет путем! – выпалил Блинов. – Встречался с офицерами. Был в комендатуре. Нашего чёрта видел. Записаны мы все к генералу-майору Врангелю[64]. В его формирующиеся войска…Такие дела…
Тут Блинов замялся и, прикусив губу, сказал Роме:
– Ром, будь добр, на пару минут, оставь меня с Витей. Надо кое-что обговорить с глазу на глаз.
Рома встал с табуретки, на которой сидел всем своим полным, мощным телом, и, пожав плечами, добродушно вышел в коридор. Блинов снял фуражку, обнаружив, свежепостриженную русую голову. Из кармана кителя он вытащил носовой платок и вытер вспотевший лоб и красную влажную шею. Расстегнул душивший его ворот, обнаружив уже успевший испачкаться воротничок.
– Тут это, вот что, Витя. Да ты сядь… Дело такое. Проблема одна есть. Но мы её уладим. Но она есть, и нужно твое согласие.
Виктор сел напротив Паши и внимательно посмотрел на него. Он покрутил свой черный, закрученный кверху ус и прошелся пальцами по отрастающей эспаньолке.
– Слушаю тебя, Паша, – промолвил он.
Блинов посмотрел на него своими добрыми голубыми водянистыми глазами и сказал:
– Водки бы… А то такое дело всухую… Ну, да хрен с ним. Проблема, Витя, в том, что ты еврей…
И Блинов встал и нервно заходил по комнате.
Слуцкий усмехнулся и нервно провел рукой по вороту своей рубашки. Блинов же прошелся, как тигр, взад и вперед и продолжил:
– Беда в том, что многие лидеры большевиков евреи. Да и не лидеры тоже. Среди революционеров их полно. Сам знаешь! Ну и озлоблен народ в наших рядах против евреев неимоверно! Это плохо! Это ужасно! Но это так, Витя! Пойми, дорогой ты мой человек!
Слуцкий встал и прошелся по комнате… Блинов нервно вытащил из пачки папиросу и закурил.
– Паш, я не понимаю. Среди большевиков же куда больше русских, чем евреев. Причем тут евреи?
Блинов безнадежно махнул рукой и выпустил дым.
– Да знаю я! И Господь наш явился в этот мир евреем, и Богородица еврейкой была, и апостолы! Но, что я могу сделать с этим всем? Все культурные люди понимают это… Но сколько их культурных? Разобьем врага, все успокоится, Витя! Забудется! Будет хорошо!
Слуцкий замер и тихо спросил:
– Твое предложение?
Блинов затянулся и, прищурив глаза, выпалил:
– Давай тебя мусульманином запишем?
Виктор провел рукой по своим черным, красивым волосам и на минуту замолчал.
«Меня мусульманином? Не предательство ли это своего народа и веры?» – подумал он. Но тут же вспомнил рассказы деда о евреяx-марранах[65], живших в Испании после изгнания и притворявшихся католиками, и определился: «Для дела – можно. Для важного дела».
Слуцкий резко повернулся к Блинову и сказал:
– Паш, от меня не убудет. Записывайте мусульманином, коль так надо. Для дела можно.
Блинов аж расцвел, услышав его ответ. Открыл удивленно рот, а потом бросился и обнял Виктора изо всех сил.
– Молодец, Витюша! Умный парень! – выпалил Блинов.
– Безбожных большевиков надо бить! Это однозначно! Они попрали веру, честь, право на частную собственность! Грабители и убийцы! Их надо остановить, и я с тем, кто против них, даже если эти силы пока не отдают себе отчет в том, что делают, и ненавидят евреев! Это безумие! Но верю, что это пройдет! Не так ли, Паша?
– Так, так, родной мой! Так, Витюша! Пойдем же, пойдем! Зарегистрируем вас с Ромой. А по дороге надо будет придумать тебе легенду… Почему ты не знаешь арабского, почему не знаешь обычаев магометанских… Ну да, давай так… Мать твоя была, скажем, по внешности твоей, ассимилированная гречанка… А отец из татар. По вере он тебя воспитывал мусульманином. Но говорили дома только по-русски, и, мол, он был против религии, поэтому не соблюдали намaзы их всякие… И в мечеть не ходил. Был отец учителем или типа того, из просвещенных и светских мусульман. Скажем, из Казани? Как тебе?
Виктор кивнул.
– Пойдет! Зови Ромкy, и пошли.
Виктор вышел в сопровождении друзей на улицу. Те о чем-то оживленно беседовали, а сам он хотел только одного: увидеть уже, наконец-то, свою любимую.
Они прошли минут пятнадцать по кишащей пешеходами улице, пока не подошли к особняку кремового цвета. У входа в здание курили какие-то офицеры. Пахло папиросным дымом и лошадиным навозом. Блинов вошел первым, за ним Рома и, наконец, Виктор. Они поднялись на третий этаж, где ходили из одного кабинета в другой, подписывая то одни бумаги, то другие.
– Капитан Блинов! – услышал Павел сильный голос за своей спиной. Он обернулся и увидел высокую, худощавую фигуру генерала Врангеля за своей спиной.
Генерал, с черными, коротко постриженными усами и глубокими холодными глазами умного человека, внимательно посмотрел на Пашу и еле заметно улыбнулся краешками рта.
– Ваше высокоблагородие! – только и успел пробормотать Блинов.
Врангель пожал ему руку и сказал:
– А ты все такой же! Молодец! И не смей мне меняться! А это кто?
Блинов улыбался широкой улыбкой простака. Он повернулся и начал представлять своих друзей:
– Так вот же, друзья мои, Петр Николаевич! Вот капитан инфантерии лейб-гвардии Семёновского полка Роман Козярский и капитан от инфантерии лейб-гвардии Семёновского полка Виктор Рамильевич Магомедов.
Слуцкий еле заметно дернулся, как будто его ударили. Врангель подошел к Роману и пожал ему руку.
– Из поляков будете. Вижу. Отец поляк, мать русская? Так? Породистый.
Рома добродушно улыбнулся. Врангель подошел к Слуцкому и внимательно посмотрел на него. Молча изучил глазами лицо и сказал:
– Петр Николаевич Врангель. Барон. Генерал-майор. Спасибо за службу в этот непростой час. Над легендой поработайте. Какой из Вас к черту татарин? У Вас же типичный библейский архетип. Запишитесь лучше греком. А в баню будете отдельно ходить. Что ж поделаешь, коль времена такие! Как Вас зовут на самом деле?
– Слуцкий, Виктор Семенович. Капитан от инфантерии лейб-гвардии Семёновского полка. Участник японской и германской войн.
Врангель почесал усы и ответил:
– Я все понимаю. Сейчас такие обстоятельства, что лучше больше молчать, чем говорить. Зайдите ко мне, Виктор Семенович. Я помогу Вам с документами. Придумаем что-нибудь вместе.
Барон пригладил свои коротко остриженные, с залысинами волосы и сказал:
– Будем из Вас делать грека. Так правдоподобнее. Будете Виктором Семеновичем Адамиди. Легко запомните, как Адам. А имя отчество те же будут. Запомнили?
Слуцкий кивнул.
– Хорошо. Значит так. Документы Ваши все сгорели. А я Вам напишу рекомендацию для выдачи новых. Блинову верю, как себе. Он был моей правой рукой на фронте. И если Вы его друг, то вопросов у меня нет.
Врангель вытащил лист бумаги из своего планшета, и стоя в коридоре, написал аккуратным почерком рекомендацию для выдачи новых документов, белья, пайка и денежного довольствия.
Затем расписался и отдал бумагу Слуцкому.
– Удачи Вам, Виктор Семенович! Будете служить со мной!
Слуцкий отдал честь, поклонился и развернулся для выхода. Но Врангель снова заговорил:
– А знаете что? Мне на фронте один еврей жизнь спас… Из белорусских он был. Накрыл меня собой. Его убило, а я вот, живой… Моисей Гершкович Вольпо. Рядовой. Это я потом узнал уже… Так что в долгу я у Вашего народа. Идите!
Виктор улыбнулся и вышел.
Вскоре он получил новые документы на имя Виктора Семеновича Адамиди, грека по национальности.
– Что теперь с христианством только делать? Я же не знаю ни молитв, ни обрядов, ни обычаев православных… Скажу, что отец был атеистом и меня так же воспитал… – сказал Виктор друзьям.
Павел и Роман одобряюще кивнули. Все они получили уже оружие и кое-какие деньги на расходы.
Павел улыбнулся и сказал:
– Кстати, Врангель принял на себя командование 1-й конной дивизией. Завтра мы выезжаем отсюда по Владикавказской железной дороге для того, чтобы присоединиться к дивизии. Она сейчас расположена в Майкопском отделе. Так что вечер у нас свободный. Какие будут предложения?
Роман предложил пойти в кабак и хорошенько выпить. Павел его поддержал, а Виктору было не до этого. И он пошел искать встречи со своей возлюбленной, благо её временный местный адрес и телефон у него уже были. Он вышел на суетную улицу. Издалека приближались звуки «Прощания славянки»… Шел маршем какой-то полк.
Медленно ехали автомобили, цокали копытами лошади извозчиков, спешили куда-то сотни офицеров, служащих и простых обывателей. Он свернул в боковую улочку и подошел к её дому. Она уже ждала. В элегантном темно-синем платье, элегантной французской шляпе и на каблуках. Казалось, что для нее нет этой войны, этого страшного урагана времени и этой терзающей душу неопределенности…
– Витя! Витенька! Вот и ты, голубчик! А я уже стою и скучаю…
Виктор подошел к ней и нежно поцеловал её руку.
– Витя! Как же я рада тебя видеть! Господи! Это важно, чтобы мы поговорили. Ты мне очень нужен. Знай это. Очень, очень, очень… Я не могу без тебя… Молчи, молчи… Не говори ничего. Его нет. Он уехал куда-то, впрочем, он всегда куда-то уезжает… Пойдем со мной. Моя знакомая живет неподалеку. В квартире её тетки. И сегодня квартира в нашем распоряжении!
И она показала ему ключи жестом ребенка, который тайком от родителей стащил конфету.
Он не мог поверить своему счастью… Она здесь рядом и любит его по-прежнему. Минутой позже они уже вошли в тёткину квартиру, и он наконец-то обнял её…
Уже на следующий день, трое друзей сели на поезд и выехали на фронт. Они доехали до Кавказской станции и, переночевав в расположенном в станице обозе офицерского полка, входившего в состав дивизии полковника Михаила Гордеевича Дроздовского[66], утром выехали в станицу Темиргоевскую, где и находился штаб 1-й конной армии.
О безмятежном рае вчерашнего дня Виктору напоминало только её письмо, аккуратно сложенное пополам и лежавшее во внутреннем кармане его кителя.