Михаил Исаакиевич Брун
Международное частное право
В XVI и XVII вв. в круг коллизионных вопросов втягиваются и немецкие писатели; это легко объясняется множеством партикулярных законодательств Германии, а, следовательно, и поводами для коллизии. Эти немецкие писатели воспитаны на римском праве, которое было к тому времени реципировано в Германии, как общее право; им чужд характерный для Д’Аржантре интерес к кутюмам, в которых отражалось не римское, а германское право, с теми кодификациями, которые принес феодализм; они стоят ближе к итальянским постглоссаторам; у них нет особенно тенденциозного предпочтения к реальным статутам. Важнейший из писателей XVII в., Герциус (1652–1710), держится деления законов на три группы: законы о лицах, законы о вещах, законы о формах действий. Когда закон касается лиц, то следует принимать во внимание законы того государства, которому лицо подвластно, т. е. где оно имеет постоянное местожительство; но из этого правила Герциус делает три исключения. Когда закон касается вещей, то решает закон того места, где находится вещь; впрочем, это правило не относится к движимостям. Наконец, когда закон касается формы акта, то решает закон того места, где акт совершен; однако из этого правила Герциус делает шесть исключений. Герциус не употребляет выражений: реальные, личные и смешанные статуты, – но в действительности то, чему он учит, есть не что иное, как теория статутов, формулированная Д’Аржантре и голландскими писателями XVII века. В Германии ей следовала вся судебная практика до первой половины XIX века.
Во Франции учение о коллизиях законов вторично привлекло к себе внимание юристов в XVIII в.; тогда появились огромные комментарии кутюмного права, в которых попутно разрабатывалась и теория статутов. Из писателей той эпохи наиболее ори гинальным был Бугье (Bouhier); вся трудность теории статутов заключалась в том, что не было точного критерия, по которому один закон относится к числу реальных, а не личных, а другой к числу личных, а не реальных. Бугье интересен тем, что множество законов, которые все другие писатели относили к реальным, а, следовательно, и к территориальным, т. е. не имеющим силы вне территории, Бугье как раз наоборот, и по тем же основаниям, относил к личным статутам, т. е. к экстратерриториальным. Он так же, как и все писатели XVIII в. после Иоанна Фута, учил, что применение иностранных законов объясняется только благорасположением отдельных государств и всестороннею пользою. – Революция 1789 г. имела своим последствием объединение французского гражданского права; все провинциальные кутюмы исчезли, и на их место стал кодекс 1804 г. Естественно, что и всякий интерес к коллизионным вопросам во Франции исчез надолго, пока в середине XIX в. не участились случаи конфликтов между французскими и иностранными законами. Интерес к коллизионным вопросам продолжал держаться в Германии, где все еще не было достигнуто законодательное объединение. Здесь к 40-м гг. XIX в. выросла огромная литература по коллизионным вопросам, которая не следовала за статутариями, но и не выдвигала ничего яркого на место их теории. В 40-х г.г. в Германии же явился писатель, который произнес, так сказать, надгробное слово над теорией статутов; это был Вехтер, с которым вы познакомитесь в особой лекции. Лет десять тому назад о теории статутов говорили только как о прошедшем, но в 1897 г. Варейль-Соммьер (Vareilles-Sommieres) выступил с открытой реабилитацией теории, в 1903 г. Пилье с подражанием теории статутов, так что знакомство с нею приобретает вновь не одно только историческое значение.
Догматическое изложение отдельных учений статутариев я откладываю до того, как мы будем знакомиться с отдельными институтами семейственного, вещного и наследственного права. Теперь я только в общих чертах скажу об основных положениях теории статутов. Вы уже видели, что в течение столетий она изменялась, так что то, чему учили Д’Аржантре и голландцы XVII века, не совсем то, что писали французы XVIII в. Но в общих чертах можно сказать, что теория содержала пять правил.
1) Существуют законы территориальные, которые применяются ко всем, кто находится в стране, как к тем лицам, которые постоянно живут в ней, так и к иностранцам, которые временно в ней пребывают. Сюда входят все законы о недвижимостях – т. е. все законы, которые определяют, что такое недвижимость, и которые регулируют вещные и наследственные права. Территориальные законы образуют реальный статут.
2) Существуют другие законы, экстратерриториальные, которые, во-первых, не применяются к тем, кто не имеет постоянного местожительства на их территории, а только временно там пребывает, и которые, во-вторых, следуют за теми, нем управляют, и за границу. Эти экстратерриториальные законы образуют личный статут.
3) По исключению реальный статут не применяется к движимым имуществам, хотя это тоже вещи, res. Движимости прикреплены к костям, mobilia ossibus inhaerant; движимости следуют за лицом, mobilia personam sequuntur. Законы о движимостях экстратерриториальны; они сопровождают лицо за границу, т. е. и за границей движимости управляются не законами того места, где они сами лежат, а законами того места, где постоянно живет их собственник. Из всех правил статутариев это единственное, которого современная наука не признает.
4) К содержанию договоров применяются те законы, которым стороны условились их подчинить, т. е., – беру пример из современной жизни, – немец и итальянец, заключая договор во Франции, могут условиться, что недоразумения между ними при исполнении договора должны обсуждаться по французским, или по германским, или по итальянским законам. Это теперь называется принципом автономии воли.
5) К форме договоров и односторонних актов, например завещаний, применяются законы места их совершения. Это выражалось словами locus regit actum, место правит актом.
Теперь я сделаю оценку теории.
Она вырабатывалась в ту эпоху, когда преобладало землевладение; отсюда понятно, что особое внимание юристов привлекали к себе законы, касавшиеся недвижимых имуществ. Lex rei sitae, закон того места, где лежит вещь, стоял во главе всех интересов. С другой стороны, в то время личная связь подданного с государством устанавливалась также через землю, через то место, где лицо постоянно живет; отвлеченная идея личной связи с сувереном, современная идея подданства была только в зародыше. Соперником реального статута, или lex rei sitae, являлся lex domicilii, закон места, где лицо постоянно живет; это был его личный статут. При сравнительно малой сложности тогдашней жизни можно было все юридические отношения подгонять или к закону места, где лежит вещь, или к закону места, где имеет постоянное жительство лицо. Так объясняется происхождение идеи о двух группах законов. Задача состояла в том, чтобы определить, какие законы не уступают своего господства иноземным законам, – и какие законы, наоборот, распространяются за пределы территории; теория была построена на предположении, что как в природе различаются вещи и лица, так и законы по своей природе, одни касаются вещей, другие – касаются лиц; а так как вещи неподвижно прикреплены к территории, а лица движутся, то естественно было заключить, что законы о недвижимостях территориальны, а законы о лицах – экстратерриториальны. В эти две группы статутарии и старались вместить все законы. Мы видели, правда, что Д’Аржантре создал еще группу смешанных статутов, чтобы отнести сюда все сомнительные законы и причислить их также к реальным, так что, в сущности, остались те же две группы. В XVIII в. Павел Фут также учил, что есть третья группа – смешанные статуты, куда он относил законы о форме сделок, но господствовало в теории деление на две группы. Это были как бы две коробки, куда надлежало разнести все законы, и вот – затруднение начиналось, как только приступали к укладке. Теория была бессильна дать критерий, почему один закон следует относить к реальным, другой к личным статутам. Огромная литература статутариев занята, главным образом, объяснением, какой закон в какую категорию относится. Задача эта настолько трудна и неблагодарна, что иной раз писатели с отчаянием складывали руки и говорили, что вопрос для них неразрешим. Фролан, французский писатель XVIII в., написавший два тома о природе статутов, пишет: «иной воображает себя большим искусником и думает, что открыл секрет, когда узнал, что реальный статут касается имуществ, а личный – касается лиц; между тем, с этими определениями мы только у азбуки и знаем еще очень мало; труд в том и состоит, чтобы открыть, когда статут касается только имуществ или только лица. Я сам очень часто, несмотря на все мое внимание, ошибался». В самом деле, научного критерия, который определял бы природу закона, у статутариев не было. Их критерии – грамматическое толкование текста и различение между благоприятными и враждебными статутами – только открывали поле для бесконечных споров. Легко сказать, что закон о состоянии, например, – закон, определяющий возраст для вступления в брак; или закон, воспрещающий брак в известных степенях родства; или закон, определяющий поводы для развода, – что все эти законы образуют личный статут. Также просто сказать, что закон, определяющий, какие вещи движимые, какие – недвижимые, – есть реальный статут. Но куда отнести законы, которые одновременно касаются и дееспособности лиц, и вещей, – например, кутюм, по которому лица моложе 25 лет не могли отчуждать свою недвижимость без согласия опекуна; что это – личный статут малолетнего или реальный статут? Имеет ли жена, которой закон ее местожительства дает право ипотеки на недвижимости мужа в обеспечение ее приданого, имеет ли она эту ипотеку на имущество мужа, находящееся за границей, в стране, где такая ипотека неизвестна? Например, француженка, выйдя замуж, имеет право на недвижимое имение своего мужа; имеет ли она это право на имение мужа, находящееся не во Франции, а, например, в России? Эти трудности с помощью простого деления статута на разряды не разрешались.
Но, положим, что трудность как-нибудь побеждена, что законы по коробкам разложены. Вот коробка с законами личного статута; вам говорят, что они правят лицом и за границей. Но вы спросите, почему эти законы могут управлять лицом за границей? Д’Аржантре говорил, что носитель политической власти вправе определить состояние лиц, которые постоянно живут на его территории, так что, куда бы эти лица ни пошли, их состояние уже не изменится. Он и Герциус находили, что власть простирается только на территорию и на земли, а потому на тех, кто не связан с территорией постоянным местом жительства, власть не простирается. Это, однако, вовсе не объясняло, почему за границей обязаны признавать то состояние, которое дала лицу господствующая над ним территориальная власть; ведь из того, что лицо подчинено законам своего места жительства, вовсе не следует, что иностранное государство должно признавать это подчинение, что оно не вправе обсуждать состояние лица по своим законам. Другое объяснение – Иоанна Фута и Губера – ссылка на международную вежливость – тоже ничего не объясняло.
Наконец, если теория статутов, с грехом пополам, разрешала конфликты между реальными и личными статутами, то она оказывается совершенно непригодной для нового времени, когда часты конфликты между двумя личными статутами, где у суда нет вовсе опоры в реальном или территориальном статуте, чтобы признать или отвергнуть личный статут; если, например, во Франции между собою спорят итальянец и немец, и судье нужно решить, применить ли итальянский или германский закон, то в теории статутов на это он ответа не найдет.
Итак, о теории статутов можно сказать, что она была только постановкою задачи, но не ее разрешением.
Тем не менее, презрительное отношение к статутариям, которое встречается у новых писателей, несправедливо. Прежде всего, следует помнить, что теория статутов оставила одно прочное наследство – свою терминологию, и уже это одно мешает нам быть к ним неблагодарными. Я прошу вас запомнить те технические термины, которые мы унаследовали от статутариев. Слово «статут» давно утратило свое значение как закон итальянских городов, и уже у статутариев оно значило закон вообще. Мы и теперь употребляем термин «статут», чтобы обозначить то объективное право, то законодательство, которому подчинены лицо, вещь или действие. Мы говорим: данный случай решается по реальному статуту или по lex rei sitae, т. е. по законодательству той страны, где лежит вещь. Мы говорим: способность лица быть, например, опекуном, или права родительской власти обсуждаются по личному статуту, т. е. по законодательству той страны, которая есть отечество данного лица. Я говорю вам пока «отечество» без пояснения, что это в Международном Частном Праве означает, потому что теперь это отвлекло бы нас далеко в сторону; но я прошу вас запомнить, что вместо термина «личный статут» мы будем употреблять и термин lex domicilii, т. е. закон постоянного места жительства; точно так же мы будем называть личным статутом отечественный или национальный закон, чтобы обозначить подданство. Мы говорим, далее, и теперь: lex loci actus, когда хотим сказать, что юридическое действие, например, договор или проступок, обсуждаются по законам страны, где действие совершено. Мы говорим: locus regit actum, чтобы обозначить, что форма юридических актов обсуждается не по реальному статуту и не по личному статуту, а по законодательству той страны, где акт совершен. И, наконец, мы говорим lex fori, когда хотим сказать, что вопрос решается по территориальному законодательству суда, т. е. по тому закону, который исходит от законодателя, от имени которого судья отправляет правосудие.
Но не только в силу простой благодарности мы должны сказать, что насмешливое отношение к статутариям несправедливо. На практике в их решениях играли меньшую роль их обычные критерии и большую – юридический такт писателей и судей, верная оценка данного юридического отношения. Один писатель XIX в. сказал о статутариях, что они напоминают фехтовальщиков, которым завязали глаза, и которые, делая привычные жесты, порою наносят противникам верные удары. Это справедливо не столько о самих статутариях, сколько об их теории; действительно, для обоснования решения, правильность которого чувствовалась всеми, теория не годилась. Споры и разногласия между писателями; противоречия с самим собою у отдельных писателей; формулирование правила, из которого тотчас же делаются исключения, из которых, в свою очередь, новые исключения, – все это дало последующей эпохе основание смотреть на с трудом усвояемые сочинения статутариев свысока; на самом деле их труды и теперь остаются кладезем фактов при изучении отдельных институтов; без глубокого знакомства с этими трудами нет полного знания в науке Международного Частного Права. А затем, никогда не следует забывать высокой идеи, руководившей теми статутариями, которые стояли за расширение личных статутов. Бульнуа (Boullenois), французский статутарий XVIII в. говорит: «разные законы, правящие народами, это – государи, авторитет которых я не желаю оскорблять; но и на весь мир я смотрю как на великую республику, где нужно водворить мир и доброе согласие».
Лекция 4-я
В первую половину XIX в. интерес к коллизионным вопросам на материке Европы сосредоточивается уже не во Франции и не в Нидерландах, где также при Наполеоне введен был французский кодекс, а в Германии, где существовало по-прежнему множество партикулярных законодательств. В немецкой юриспруденции попытки дать теоретическое обоснование применению иностранных законов сделаны были целым рядом цивилистов, но первая, оставившая прочный след в науке, принадлежала Вехтеру в 1841 г. Вехтер является родоначальником внутренне-государственного или национального направления в науке Международного Частного Права, в противоположность интернационалистическому направлению, которое ведет свое начало от Савиньи.
Вехтер исходит из положения, которое совершенно бесспорно: в вопросе о том, какой закон применить, свои или иностранный, судья должен, прежде всего, следовать тому, что прямо предписывает законодательство его собственной страны. Но беда в том, что в законодательстве нет достаточного количества писаных норм. Как быть, если прямого закона на этот счет нет? В этом случае, – говорит Вехтер, – судья должен искать ответа в смысле и духе тех законов своей страны, которые касаются рассматриваемого им правоотношения. Если применение этих законов к иностранцам или к отношениям, возникшим за границей, согласно с их смыслом и духом, то применить их можно, и наоборот. Если, например, закон судьи говорит, что нельзя присуждать исков о долгах по игре, – то, очевидно, смысл этого закона тот, чтобы не присуждать и такой претензии, которая возникла из долга, сделанного по игре в чужой стране, где подобные долги, быть может, признаются законными. Напротив, если закон судьи говорит, что стороны могут по своему усмотрению определять юридические последствия купли-продажи (напр., условия платежа, ответственность продавца и т. д.), то, если соотечественник судьи продал вещь в чужой стране и условился, что последствия договора должны обсуждаться по тамошним законам, и если затем к этому соотечественнику предъявят дома иск из этого договора, то судья поступит согласно со смыслом и духом своего законодательства, если против своего соотечественника применит иностранный закон. Дальше, – если закон постановляет, что для действительности брака обязательна церковная форма венчания, и если соотечественник судьи вступит за границею в брак с иностранкою по форме, установленной тамошними законами, например, путем объявления в гражданском суде или перед двумя свидетелями, – то судья поступит согласно со смыслом и духом своего закона, если признает такой брак недействительным. Но если из целей брачных законов его страны видно, что эти законы ничего не хотели постановлять о браках иностранцев между собою; и если пред судьею возникнет процесс о наследстве после брата одного из иностранных супругов, которые венчались не по церковной форме, и на наследство заявит притязание их сын, то судья должен будет признать этого сына законным племянником умершего. Так мы приходим ко второму принципу: судья обязан при каждом отдельном законе своей страны (который касается разбираемого отношения), прежде всего, смотреть, согласно ли будет со смыслом этого закона, если его безусловно применять к иностранцам или к отношениям, возникшим за границею; – и если смысл закона окажется таков, то судья безусловно должен этот закон применить. Подобно тому, как судья обязан держаться только постановления своего законодательства, если в нем содержится общее правило об отношении к иностранным законам, так точно судья должен держаться своего отдельного закона, когда из его смысла и духа можно заключить, как следует относиться к иностранным законам при нормировании юридических явлений. Если бы судья не следовал только смыслу тех законов, которым он подчинен, и не применял бы их, когда этого требует их смысл, он был бы недостоин звания судьи. – Но что, если из направления, смысла и духа данного отдельного закона нельзя с определенностью вывести ответ? Если у судьи остается сомнение? В таком случае судья должен применять законы своей страны, lex fori. В самом деле – на судью возложена задача применять право в случае спора и противодействия; какое право? Очевидно, только то, которое признается за право его государством. Это лежит в природе положительного права и в том, что судья может и должен быть только органом положительного права. Поэтому, когда это положительное право предписывает или дозволяет применение иностранного права, то судья обязан это иностранное право применять; и это он обязан делать только потому, что для него единственною обязательною нормою является право его государства. Но если на этот счет существует сомнение, то судья обязан держаться той нормы, которая одна для него обязательна – т. е. права своего государства. Но это только в случае сомнения. Судья связан содержанием источников своего государства; только эти источники он вправе толковать; он не вправе обращаться к принципу, лежащему вне этих источников, – ссылаться, например, на справедливость или на интерес гражданского оборота. Поэтому, если источники права ни прямо не предписывают судье применения иностранных законов, ни из духа и смысла этих источников нельзя вывести такого предписания, то, значит, смысл этих источников тот, что должно применяться их содержание, что вопрос должен быть разрешен так, как они это предписывают, и отнюдь нельзя говорить, будто в законах есть пробел, который судья должен заполнить по своим субъективным принципам, по тому, что ему казалось бы справедливым или целесообразным. – Итак, судья обязан применять иностранные законы только, когда это вообще предписывается его законодательством, или когда это диктуется содержанием, духом и направлением отдельного закона, касающегося данного юридического вопроса. Вне этих случаев царствует lex fori.
Таково учение Вехтера. Оглянемся теперь назад, на статутариев. Они силились из текста закона вывести, куда его отнести, к реальным или к личным, и если иностранный закон оказывался личным, они допускали его применение. У них выходило так, что иностранный закон начинает действовать автоматически, как бы в силу своей природы, потому что просто он как бы своею тяжестью перевешивает на судейских весах туземный закон. Вехтер впервые придумал о том, что статуты не применяются, а их применяют; что обыкновенно это делает судья; Вехтер задался вопросом, над которым статутарии, по-видимому, не задумывались: почему судья обязан судить иностранца по его личному статуту? Пусть иностранный законодатель постановил для своих подданных такие-то законы о состоянии и дееспособности – какое имеет это значение для туземного судьи? – Никакого – само по себе, и безусловно обязательное значение, если этого требует туземное законодательство. Коллизионная норма должна быть прямо или косвенно постановлена туземным законодателем; тогда ее предписание применить иностранный закон превращает этот иностранный закон в туземный. Коллизионная норма есть норма внутреннего законодательства страны; судья обязан только в собственном законодательстве искать указаний на то, какой из коллидирующих законов применить; когда он, согласно с этими указаниями, применяет иностранный закон, он, в сущности, применяет не чужой, а свой закон. – Таков первый вывод из учения Вехтера; он ставит применение иностранных законов на твердую юридическую почву. Но, вместе с тем, Вехтер и суживает сферу применения иностранных законов. Если в законодательстве судьи нет вовсе коллизионной нормы и ее нельзя вывести из общего смысла законодательства, и остается сомнение относительно этого смысла, то судья обязан разрешить это сомнение в пользу lex fori, потому что, в конце концов, судья не может и не должен применять ничего, кроме законов своей страны.
Как ни логически правилен такой вывод, на нем успокоиться нельзя, потому что при крайней скудости коллизионных норм в законодательстве право судьи ссылаться на сомнение и поэтому применять не иностранный, а туземный закон слишком уже поощряет его умственную лень. Кроме того, этот вывод не дает и исчерпывающего ответа: как должен поступать судья в случае коллизии двух разноместных законов, действующих в пределах одного государства, например, в России, – в случае коллизии между X томом и остзейскими законами или польскими законами? В чью пользу должен он разрешить свое сомнение? Ведь в России остзейские и польские законы имеют своим источником ту же законодательную волю, что и X том? Таким образом, решение Вехтера есть только успокоение, а не окончательный ответ.
Этот вывод Вехтера, что сомнения разрешаются в пользу lex fori, дал повод к первой в науке Международного Частного Права формулировке интернационалистического воззрения на источник коллизионных норм. Савиньи нашел, что Вехтер был бы прав, если бы в современных ему законодательствах господствовала точка зрения, будто каждое из них должно ревниво охранять свой авторитет. На самом деле, по мнению Савиньи, современные законодательства обнаруживают, напротив, стремление к тому, чтобы коллизионные случаи обсуждались по внутренней сущности и потребности каждого отдельного правоотношения, независимо от границ государств и их законодательных областей. Принцип Вехтера, по мнению Савиньи, идет вразрез с этой явной тенденцией всех европейских правопорядков.
Если судья обязан коллизионные случаи решать по законам своей страны, и если это будут делать судьи всех стран, то как может создаться однообразие в решении коллизионных случаев в различных государствах, – однообразие, которое там желательно и которое более или менее достижимо. Если бы, предположим, все государства бы согласились выработать один, общий для всех государств закон о коллизиях, то как могли бы они это сделать, если бы они хотели считаться с принципом Вехтера? Это верно – но возражение Савиньи предполагало, что государства действительно стремятся к установлению однообразных коллизионных норм, а вовсе не стоят за охранение своего авторитета; на самом деле, по крайней мере, для 1849 года, когда писал Савиньи, это возражение соответствовало более желаниям Савиньи, чем действительности. И мы теперь можем сказать, что государства могли бы спокойно, не рискуя нисколько умалить свой престиж, ввести у себя однообразные коллизионные нормы, но это и теперь только научное требование, а не реальное явление. Больше основания было в другом возражении Савиньи, что принцип Вехтера ведет еще к явно несправедливому результату, потому что во многих коллизионных случаях подсудность может быть одновременно в разных местах по выбору истца; например, иск из договора может быть предъявлен в той стране, где живет ответчик, и в той стране, где условлено исполнить договор; следовательно, в таком случае применение того или другого законодательства зависело бы уже не только от случайных обстоятельств, но и от произвола одной из сторон, от усмотрения заинтересованного частного лица. Таким образом, ясно, что теория Вехтера не то что не верна, а только неполна, недосказана. Положение Вехтера, что, применяя иностранный закон, судья, в сущности, применяет закон, который ему приказывает применить его собственный законодатель, остается прочным приобретением науки, что бы ни говорили интернационалисты, как ведущие свое происхождение от Савиньи, так и сторонники новой итальянской школы, с которою вы вскоре познакомитесь. Сам Савиньи отдавал должное этой стороне учения Вехтера; и для него было бесспорно, что судья обязан применять ту коллизионную норму, которую он встречает в своем законодательстве, хотя бы это не совпадало с его теоретическими воззрениями. Из всех позднейших возражений против Вехтера в немецкой литературе я отмечу еще только замечание Бара, потому что это один из самых видных ученых в нашей области. Он находил, что и принцип толкования закона по смыслу и духу опасен, потому что ведет к произволу; но это возражение не против Вехтера, а против всех случаев неполноты в положительном законодательстве; этот произвол судьи есть зло, ценою которого покупается иногда прогрессивное движение права.
Теперь я перейду к изложению собственного учения Савиньи. Кто такой Савиньи, каково его значение в юриспруденции вообще, я полагаю, вам известно из других курсов. Чтобы в немногих словах пояснить, какое значение он имел в нашей науке, я сопоставлю его с предшественниками. О статутариях можно сказать, что, как истые книжники, воспитанные на уважении к писанию, они сидели, уткнувшись в книгу, и старались выжать из текста закона, к какой категории он относится и должен или не должен он быть применен. Вехтер поднял взор от книги к судейскому креслу; он из рассмотрения обязанностей судьи хотел вывести, какой закон надлежит применять. Савиньи поднялся мысленным оком над всеми государствами, над всем цивилизованным миром, где все народы составляют одно юридическое общество, связанное общим правосознанием, и с этой высоты ему казалось, что все законодательства должны быть равноценны; что не может быть ревности между законодателями, не может быть настойчивого желания одного законодателя, чтобы непременно применялось его, а не чужое законодательство; что важно другое – найти для каждого правоотношения приличествующую его природе резиденцию, и тогда все будет достигнуто. Ему, великому романисту, исследователю «Истории римского права в средние века», автору «Системы современного римского права» было совершенно естественно смотреть на вещи с широкой универсальной точки зрения, сглаживающей резкости партикуляризма. Идея юридического общения или общности между всеми государствами и идея, что коллизия законов разрешается тем, что для каждого правоотношения его собственная природа указывает его резиденцию в области известного законодательства, входящего в состав этой юридической общности, – на этих двух идеях построено учение Савиньи. Он показывает, насколько узка точка зрения в аксиомах Губера; конечно, каждое государство может требовать, чтобы его законы имели силу за границей, но этими аксиомами задача не разрешается. Можно дойти до требования, чтобы всякое правоотношение обсуждалось только по туземным законам, но ни в одном государстве такое требование не выставляется; чем живее становится оборот между разными народами, тем больше должны убеждаться в том, что разумнее заменить этот принцип противоположным. К этому ведет желанная взаимность в обсуждении правоотношений и вытекающее отсюда равенство в оценке своего и чужого; в своем полном развитии это равенство должно привести к тому, что не только в каждом государстве личности иностранца и туземца будут равны; но что и правоотношения в случае коллизии законов будут встречать одинаковое обсуждение, все равно, в каком государстве ни постановлено решение. Это соображение приводит Савиньи к воззрению, что между народами, вступающими между собою в оборот, существует международно-правовая общность; это воззрение встречало, по мнению Савиньи, все большее признание с течением времени под влиянием общей христианской культуры и выгод для всех сторон. Этим путем Савиньи приходит к тому, что коллизия законов независимых государств должна рассматриваться совершенно так, как коллизия партикулярных законодательств в одном и том же государстве. Для обоих родов коллизии – задача одна: для каждого правоотношения отыскать ту правовую область, которой это отношение по свойственной ему природе принадлежит или подчинено, – где оно имеет свою резиденцию.
