Михаил Калашников
Челюскин. В плену ледяной пустыни
– Ну, с Бендером – это авторская спекуляция, – не утерпел Новик. – Ильф и Петров не дают нам альтернативы. Они вылепили Бендера и заставляют на него любоваться. Конечно, буду я сочувствовать Бендеру, не Корейко же, не Берлаге и не Паниковскому. Так что никакой тут магии нет.
– Как думаете, будет ли третья часть? – спросил у всех Шапиро.
– Наверняка, – тут же отозвался Звездин. – Я даже вижу, с чего она начнется. Авторы не зря оставили Бендеру орден «Золотого руна». Это, во‐первых, стартовый капитал, с которого начнется новое его приключение, а во‐вторых, яркий символизм: Бендер наберет новую команду аргонавтов и пойдет по стране в поисках золотого барашка – на этот раз, мол, с теленком история не получилась, будем понижать ставки.
Люди за столом заспорили, стали предлагать иные коллизии похождений книжного героя, мелькали варианты от полного преобразования сына бывшего турецкоподданного даже не в управдома, а в ударника на челябинской стройке до окончательных похорон авторами безвестного и нищего жулика.
Промов уловил, как любопытно смотрят на них из-за соседнего стола. Там сидели плотники, печники, прочий рабочий люд. Во взглядах у них было презрение, у кого-то равнодушие, мелькнула даже легкая зависть.
Яшка глядел на компанию Промова с плохо скрытым восхищением. Ему наверняка хотелось оказаться среди этих галдящих деляг. Но он и сам понимал: что толку подсаживаться к ним, если твой удел вертеть головой и ловить чужие непонятные слова, это можно делать и на расстоянии, среди своего брата-плотника.
Журналист не раз замечал в этом путешествии, да и раньше, в поездках, командировках, повседневной жизни, – социальные границы почти стерты… но они есть, они все еще есть, черт возьми. О чем говорить тому же Звездину с Яшкой? Слушать, как Яшка всех девок у себя в деревне по сеновалам перещупал? А Яшка? Станет ли он слушать про фигуру товарища Артема в стиле кубизма, вылитую из авторского бетона с неизвестным рецептом?
На эти вопросы Промов знал ответы и утверждался истиной: во все времена, в любом, даже самом справедливом обществе, будет расслоение. Есть те, что хотят изучать космос, и те, кто чихал с высокой колокольни на эту дурость. Он видел, как страдают его коллеги на лекциях того же Белокопытского, но он знал, что плотникам и печникам на этих чтениях и того горше, ведь их не раз уже отчитывал Семин за храп во время выступлений докладчика.
И ему постоянно вспоминался виденный в Москве сюжет: из глубины воронежских степей привезли в столицу на пионерский слет детей. Конечно, были там лучшие – отличники, лидеры дружин, юнкоры и юннаты, но были просто дети передовиков колхоза, такие же работяги, как их родители. Промов интересовался именно этими, он сначала следил за ними, как они таскаются в хвосте по выставкам и музеям, ничего в этом не понимая. Потом ему искренне стало их жаль. Детей привлекали к совместным мероприятиям, выступлениям, сценкам. Были там два родных брата – одному восемь, другому одиннадцать лет. У Промова навернулись слезы, когда он услышал, как старший, наклонившись к младшему, негромко сказал на суржике:
– Эх, Мыкола, а у поли, мабудь, було б лэхше [2].
Промов видел, как маялись плотники, стиснутые бездельем и железными боками корабля.
6
Столпотворение на палубе. Все не занятые в нарядах, не задействованные в работах облепили корму, нос, толпятся на баке, хоть оттуда и плоховато видно. Бесшумно работает лебедка, трос и механизмы обильно смазаны маслом, она поднимает с постамента летательную машину, чудо советской промышленности – гидросамолет Ш‐2, самое ценное (после самого «Челюскина») оборудование в походе.
Толкаясь с завхозом, старпомом, его дублером и еще кучей технического персонала, бортмеханик Вавилов руководил подъемом машины и спуском ее на воду. Из кабины пилота торчало улыбающееся лицо летчика.
Страсти с перегрузкой угля и ремонтом носовой части поутихли, успели за несколько дней позабыться. Несколько дней подряд на длинных фалах, выкинутых с бортов, билась в океанской волне привязанная брезентовая роба, соленая вода выколачивала из нее угольную пыль.
Свежая новость всколыхнула всю команду: «Бабушкин сегодня полетит!» Это его идея прокладывать путь «Челюскину» с помощью авиаразведок, искать в море участки безо льда и направлять пароход к ним. Он – новатор, он первый. Кроме того, Бабушкин, человек с прошлым, ровесник Шмидта и Воронина, обучал пилотов летному искусству во время Германской войны, партизанил в Гражданскую, летал искать пропавшую экспедицию Нобиле. Понятное дело, любой бы на месте бортмеханика волновался, распихивал старпомов и ругал мельтешивших без дела зевак.
Самолет завис над палубой, Вавилов успел вскарабкаться на крыло и показал знаком крановщику, чтобы тот продолжал подъем. Стрела переместила летательную машину за борт. Амфибия зависла над океаном, потом медленно спустилась и наконец села на воду. Поцеловалось дюралевое дно с ледяной зыбью.
Бабушкин натянул летный шлем, плотнее намотал кашне на горло, улыбнулся провожавшей его толпе. К пропеллеру на коленях подполз по плоскости бортмеханик, не оборачиваясь к летчику, крикнул: «От винта!», – крутанул винт и отпрыгнул обратно на крыло.
Мотор гидроплана заработал, по воде разошлись круги от молотившего воздух пропеллера.
Самолет, все еще удерживаемый краном, мотала волна, пыталась закрутить, стукалось крыло о пароходный борт. Вавилов приподнялся на руках, дотянулся до крючьев на концах стальных чалок, что связывали летательную машину с лебедкой, отцепил два от крыльев и один от хвоста, амфибия стала свободной. Бортмеханик встал ногой на один из крючьев, уцепился рукой за трос, поднятым вверх пальцем велел крановщику поднимать лебедку. Прокричал пилоту сверху:
– Михаил Сергеевич, удачи вам!
Публика услышала, как набрал обороты мотор и плотнее заработал пропеллер. Гидроплан заскользил по воде, оторвался от нее, роняя с брюха океанские брызги, прошелся над палубой. На корабле прыгали, бросали в воздух шапки, обнимались и радостно кричали.
Шмидт обернулся к Воронину, с высоты капитанского мостика указал на ликующий народ:
– Ну как?
– Молодчина Бабушкин, – согласно кивнул Владимир Иванович, – смелое и глубокое решение. Авиаразведки – это нам большое подспорье.
Всеобщего ликования Воронин не выказывал.
– Хотя бы сегодня порадовался, – с легким укором заметил ему Шмидт. – Что, опять чего-то тебе показалось?
Шмидт постоянно задавал тон, чаще обращался к Воронину на «вы», а то внезапно начинал «тыкать». Это не зависело от его расположения духа, Воронин не в силах был разгадать в Шмидте какой-то устойчивой парадигмы, почему вдруг меняется вектор, а лишь подчинялся ему и отвечал всегда в манере собеседника:
– Мне никогда не кажется, я вижу.
– Покажи мне, может, и я прозрею, – загорячился Шмидт.
– Погляди на борта – ледяные бороды выросли, вода с каждым днем намерзает, скоро центровку потеряем.
Голос Шмидта заледенел:
– Потеряется центровка, застопоришь ход, сплетем из канатов лестницы и в четыре смены, комсомольским рывком, обрубим весь лед. Как уголь одним махом перегрузили, так и здесь.
Воронин с сомнением качнул головой:
– Бывает такая ситуация, что на одном комсомольском рывке не удержишься. Вспомни «Италию».
– Брось, не нагоняй тоску, – скорчив кислую мину, стал открещиваться Шмидт.
Гул самолета в небе растаял, люди с палубы нехотя разошлись. Воронин выложил на стол свернутый номер «Правды» от 3 августа, доставленный с «Красина», заходившего с караваном лесовозов в северные порты:
– Читал?
Шмидт раскрывать газету не стал, заблаговременно угадывая, о чем будет его допрашивать Воронин:
– Да знал я и без всяких газет, что Беломоро-Балтийский канал вступит в строй не позже августа.
– А представляешь, если бы мы выждали годочек, один только год, корабль за зиму без спешки осмотрели и следующим летом вышли бы из Ленинграда по первой теплой воде, срезали бы путь по каналу. Не пришлось бы Скандинавию огибать, в Мурманске грузиться. Из Архангельска по короткому пути, чем теперь, когда все сроки нами упущены…
– Знаю, знаю, все знаю! – перебил его Шмидт.
– И я тебя знаю, – в свою очередь не дал договорить Шмидту Воронин. – Сейчас начнешь про то, как ждет от нас страна подвига и не ждет промедлений с освоением Северного пути. Ты только скажи мне, чья идея была назвать пароход этим именем?
– Что тебе не так? – взлетели изумленные брови Шмидта. – Прославленный путешественник, покоритель Севера, наш с тобой предтеча.
– А ты помнишь, что его дубель-шлюпку затерло возле Таймыра во льдах и она затонула?
– Да, «Якутск» затонул, но люди уцелели, успели вытащить припасы и достигли берега. Семьсот верст шли к Хатанге, и Челюскин спас почти весь экипаж, только несколько умерли от цинги.
– Как бы нам с таким названием их судьбу не повторить. Ох, и намытаримся мы с этой «волжской баржей».
Через сорок минут самолет Бабушкина вернулся. Для пробного полета эмоций и результатов хватило. Гидроплан сел на чистую воду вдали от парохода, к нему подошел дизельный катер, взял его на буксир, потащил к плавучей стоянке.
Воронин ушел в свою каюту, вспомнил спасательную экспедицию пятилетней давности.
За два года до тех событий, в 1926-м, итальянец Умберто Нобиле сконструировал дирижабль. Проект изначально был международным. Нобиле взял в компаньоны прославленного на весь свет путешественника Амундсена, поставил его командовать летательным судном, а сам дирижабль получил название «Норвегия». Нобиле и Амундсен достигли на нем Северного полюса и благополучно вернулись назад.
Итальянца встретили на родине как истинного героя. Муссолини окружил его почестями и произвел в чин генерала. И тут между двумя компаньонами началась дележка: Амундсен тянул одеяло на себя, Нобиле заявлял, что это ему принадлежит главная заслуга в путешествии. Посыпались в международной печати взаимные склоки и обвинения. У Амундсена и так уже было имя, ему не приходилось ничего доказывать. Нобиле же решился на новую экспедицию, с целью утереть всем нос.
Был выстроен аналогичный «Норвегии» дирижабль, под названием «Италия», заявлены грандиозные планы по исследованию Земли Франца-Иосифа, Северной Земли, области к северу от Гренландии и Канадского Арктического архипелага. Экспедиция обязалась поставить точку в вопросе о существовании гипотетической Земли Крокера, которую в 1906 году якобы наблюдал Роберт Пири.
Подготовка закипела. Конструкторские и научные центры в Милане и Риме специально для экспедиции разработали гору нового оборудования, снаряжения, экипировки, снабжение шло на высшем уровне. Нобиле ездил на личные встречи с Нансеном, обсуждал и консультировался по специфике арктических исследований.
Проект и на этот раз был международным: метеоролог из Швеции, радиолог из Чехословакии. Два журналиста из ведущих итальянских газет, дюжина членов экипажа, семеро из которых уже плавали по воздуху на «Норвегии». Нобиле взял даже домашнего фокстерьера Титину, собака была привычна к такого рода путешествиям, ведь и она сопровождала своего хозяина в предыдущем полете.
Проводы закатили грандиозные. Дирижабль благословлял сам папа римский, словно прогнозировал новый крестовый поход.
Аэростат достиг полюса, однако сесть ему там не удалось, команда довольствовалась лишь выброшенным на лед зелено-бело-красным флагом. На обратном пути цеппелин прошел над Землей Франца-Иосифа и исчез, перестал выходить на связь.
25 мая в половине одиннадцатого утра дирижабль резко отяжелел и стал спускаться к земле в каждую секунду на полметра. Члены экипажа быстро определили дифферент на корму в восемь градусов. Чтобы выровнять его и предотвратить падение, увеличили обороты двух работавших двигателей и запустили третий. Аэростат стал падать быстрее. Попытались скинуть балласт, но не успели, земля стремительно приближалась. Тогда мигом заглушили все двигатели – хотели избежать водородного пожара при неизбежном падении.
«Италия» ударилась об лед моторной гондолой. Когда она оторвалась – дирижабль взмыл вверх и на этот раз пропахал ледяную корку гондолой управления. Полсотни метров гондолу тащило по снегу, потом оторвало от воздушного судна. Цеппелин стал неуправляем, с шестью людьми на борту, большей частью оборудования и провизии его вновь подняло в воздух и понесло ветром на восток. Эта часть экспедиции получила название «группа Алессандрини».
Остальные десять членов экипажа остались на льду, в оторванных от «Италии» гондолах. При падении погиб моторист Помелла, еще два члена экипажа получили переломы рук и ног, у Нобиле оказалось рассеченным лицо, сломаны голень и запястье.
Минуло не более получаса, еще не всем пострадавшим успели оказать помощь, когда на востоке показался столб дыма. Стали гадать – пожар это на окончательно упавшем дирижабле, или Алессандрини и его товарищам удалось удачно приземлиться и они подают сигналы. Шестерых унесенных так никогда и не отыскали, как и следов погибшей «Италии».
Выжившая команда тихо затаила злобу на начальника экспедиции: вот он, наш выскочка, взялся за неподъемную ношу, когда летали с Амундсеном, катастрофы не было, а тут попали в туман и встречный ветер, оболочка обледенела. Отлетались. Недолго музыка играла. Благословление папы не спасло.
Положение их, однако, на первый взгляд не выглядело безнадежным. При крушении из дирижабля выпало на лед несколько ящиков со снаряжением, жестяные контейнеры с едой. Самой главной удачей оказался мешок с навигационными приборами и оборудованием. Штурман Мариано определил координаты катастрофы, радист Бьяджи привел в рабочее состояние коротковолновую станцию. Из подручных материалов смастерили невысокую антенну. Резервный одноламповый передатчик заработал в эфире сигналами длинных волн, радист забрасывал попытками выйти на связь корабль «Читта ди Милано», курсировавший совсем рядом, в Норвежском море. На пятый день радист с корабля услышал сигнал Бьяджи, но принял его за позывной со станции в Могадишо и не стал реагировать.
Девять бывших воздухоплавателей, спустившихся на голый арктический лед, стали ждать помощи, выживая в четырехместной палатке, с одним спальным мешком, имея в запасе семьдесят килограммов пеммикана и сорок кило шоколада. Из полезного оборудования еще имелся секстант, три хронометра и пистолет с патронами. Зеленому брезенту палатки придали более броский вид на фоне белой пустыни – вымазали красной краской, достав ее из шаров, с помощью которых до крушения определяли высоту полета дирижабля.
Через четыре дня после катастрофы швед Мальмгрен застрелил белого медведя. Даже сломанная левая рука не помешала суровой шведской охоте. Медведя разделали и пустили в пищу.
На следующие сутки из лагеря вышли трое: стойкий к северным трудностям Мальмгрен, штурманы Мариано и Цаппи. Швед заверил всю экспедицию, что они смогут пешком дойти до Конгсфьерда. Нобиле противился этой идее, он стоял против разделения и так уже поредевшей экспедиции. Цаппи горячо поддерживал шведа, и Нобиле сдался. Взяв с собой запас провизии, троица вышла навстречу архипелагу.
В первых числах июня вся Европа, следившая за полетом «Италии», вовсю била тревогу – дирижабль потерялся, не выходит на связь. В Италии, Норвегии и Швеции снаряжались поисковые экспедиции, из фьордов вышли два китобойных судна, зафрахтованные итальянским правительством. Норвежцы предложили организовать полномасштабную спасательную операцию, Италия по непонятным причинам жест великодушия отвергла. Руаль Амундсен, чувствуя запоздалую вину в конфликте с Нобиле, с первых минут после известия о катастрофе принялся изыскивать средства на спасательную миссию.
Третьего июня костромской крестьянин из деревеньки Вознесенье-Вохма двадцати одного года от роду присел за стол к собственноручно собранному приемнику. Это даже и приемником-то сложно было назвать – не до конца собранная конструкция, россыпь деталей, соединенная проводами, простейший одноламповый регенератор. Радиолюбитель надел наушники в надежде услышать чего-нибудь новенькое о судьбе пропавшей экспедиции Нобиле и раскрыл рот от удивления. В эфире висел слабый, едва читаемый сигнал: «Italie Nobile Fran Uosof Sos Sos Sos Sos Tirri teno EhH».
Костромской радиолюбитель долго не мог прий- ти в себя, срывал с головы наушники, хотел бежать по соседям и друзьям с громкой вестью, снова садился за приемник и дрожащими руками правил настроечное реле, в страшном волнении боясь упустить сигнал о помощи. Парень наконец кинулся к почтовому отделению. В Москву, на адрес «Общества друзей радио», улетела коротенькая телеграмма. Имя радиолюбителя было Николай Шмидт.
После его сообщения молниеносно при Осоавиахиме был создан «Комитет помощи «Италии». Вышли на связь с правительством недружественной страны, где правили фашисты. Газеты с советским сообщением трубили на весь мир о том, как крестьянин из русской глубинки обнаружил сигнал о помощи, и наконец позывные радиста Бьяджи приняли на корабле «Читта ди Милано». Бьяджи смог передать уточненные координаты лагеря со всеми широтами и долготами. Связь с внешним миром больше не терялась.
На спасение экспедиции вышли три советских ледокола: из Архангельска – «Малыгин» под командованием Владимира Визе и «Седов» с Владимиром Ворониным на капитанском мостике, а четырьмя днями позднее, из Ленинграда – ледокол «Красин» с капитаном Карлом Эгги и знаменитым полярным исследователем Рудольфом Самойловичем на борту.
«Красин» только в прошлом году вернулся из Англии, куда был угнан интервентами на излете Гражданской войны, и в ту пору носил свое первородное имя «Святогор». Он больше года простоял у причала, где его подлатывали, подштопывали и подкручивали. Ледокол готовился к выходу и грузился в величайшей спешке, догрузка в зарубежных портах и окончание ремонта в пути делали поход на нем еще более рискованным. На палубе «Красина» спешно соорудили помост для перевозки самолета. Немецкий «юнкерс» не мог взлетать с воды, предполагалось частями сгружать его по деревянным сходням на лед, готовить ледовые взлетно-посадочные полосы. Спасатели, экипаж и обслуживающая команда самолета разместились на ледоколе в большой тесноте – «Красин» не был рассчитан на перевозку большого числа людей.
Подходил к концу первый месяц ледяного плена бывших воздухоплавателей. Шел двадцать третий день выживания. В небе над лагерем раздался двойной гул самолетных моторов, летела пара неизвестных разведчиков. Видимость была отвратительной, ни красную палатку на льду, ни горевший костер пилоты не разглядели.
Амундсен продолжал взывать к миру и его правительствам. Отозвались французы: министр морского флота отдал в распоряжение норвежского путешественника гидросамолет «Латам‐47» с экипажем из пяти человек. 18 июня Амундсен вылетел из Тромсё, взяв курс на Шпицберген, но к месту назначения не прибыл. Последний раз бортовая рация «Латама» вышла на связь через два часа сорок пять минут после вылета. Место гибели экипажа и отважного норвежца так и осталось неизвестным, а его беспокойная душа, возможно, до сих пор скитается по свету в надежде спасти своего итальянского друга…
Спустя несколько дней после пролетевшей над лагерем самолетной пары на лед сел гидроплан «Савойя». Майор Маддалена сбросил на снег ящики с провизией и медикаментами. Измотанные соотечественники на радостях попытались его качать, но быстро поняли, что даже толпой не смогут поднять снаряженного в громоздкую экипировку майора. Через двое суток прилетело уже два самолета с грузами, голод терпевшим бедствие отныне не грозил.
Вскоре рядом с лагерем приземлился одномоторный биплан «Фоккер», управлял им шведский лейтенант Лундборг. Несмотря на хлипкость своего утлого воздушного суденышка, он предложил эвакуацию начальнику экспедиции. Нобиле для приличия немного поупирался: «Капитан покидает тонущий корабль последним! Возьмите лучше механика Чечони, у него сломана нога». В итоге на биплан все же погрузили Нобиле и его исхудавшую Титину, чуть было не съеденную в самые тяжкие дни бескормицы. Лундборг заверил оставшихся, провожавших своего начальника со слезами на глазах: «Завтра я прилечу за остальными и вывезу вас по одному в каких-то два дня. Крепитесь!»
Нобиле назначил вместо себя главным Вильери, через пару часов попал на шведскую авиабазу, а на следующий день был доставлен на «Читта ди Милано». Как руководитель экспедиции, он смог бы координировать усилия по спасению остальных, в том числе отколовшейся группы из трех человек, ушедших из лагеря в поисках Большой земли.
Лундборг обещание сдержал – следующим утром его биплан вновь оказался над лагерем и при посадке потерпел аварию, перевернувшись, пришел в негодность. Бывшие воздухоплаватели, сменившие было количество терпящих бедствие в своем судовом журнале с шести человек на пятерых, вынуждены были снова поставить шестую зарубку. Лундборг стал обитателем красной палатки. Измученные стужей итальянцы смотрели на закаленного скандинава, как на сошедшего с небес Тора: «Со шведом не пропадем, возможно, он подстрелит еще одного медведя. Хотя теперь мы и не страдаем от голода, но бродящие рядом с лагерем медведи от него страдают, нагло посматривают в сторону нашей красной палатки. И самое главное – рядом со шведом не так страшно».
За Лундборгом вскоре прислали самолет и наотрез отказались вывозить кого-то из итальянцев, засыпав их заверениями, что помощь близка. Шведы не лукавили: «Красин» взламывал белую толстопятую кожу, крушил замерзшую воду, спеша на выручку. «Малыгин» и «Седов» застряли в Баренцевом море, затертые льдами.
Десятого июля Чухновский поднял свой «юнкерс» со льда в поисках лагеря итальянцев. Он кружил в заданном квадрате, выискивал красное пятно палатки, прославившейся через прессу на весь мир. Лагеря советский летчик так и не обнаружил, но счастлива его звезда (или звезды пропавшей тройки) – на обратном пути к ледоколу Чухновский заметил одиноко лежащую на льду фигуру. Приземлиться он не мог, поблизости не было подготовленной для этого полосы, но летчик сообразил – случайно найденный им человек наверняка из потерянной группы Мальмгрена.
Погода портилась, в сгустившемся тумане Чухновский пролетел мимо ледокола и вынужденно сел на лед в районе мыса Вреде. В последнее мгновение перед тем, как самолет окончательно замер, шасси его налетело на невысокий торос, тут же обломилось, самолет подпрыгнул, погнув о ледовый зуб два винта. Чухновский связался с «Красиным», передал координаты замеченного им тела и наотрез отказался от помощи, пока не будут спасены обнаруженные им итальянцы и швед. У экипажа «юнкерса» имелся запас продовольствия с экономным расчетом на две недели: сахар, галеты, масло, консервы, шоколад, кофе и сушеные грибы.
Поздним вечером 12 июля «Красин» добрался к месту, где Чухновский видел с воздуха тело на льду. На борт ледокола подняли Мариано и Цаппи. Легенду эти двое выживших сочинили гладкую: уже месяц они скитаются вдвоем, Мальмгрен не смог идти от истощения и попросил их оставить его умирать, а самим идти дальше. У итальянцев был сооружен временный лагерь, они давно никуда не двигались и экономили силы. На снегу из лохмотьев были сложены слова: «Help, food. Mariano, Zappi» в расчете на то, что этот сигнал увидят с воздуха.
Рудольфа Самойловича смутило то, что на Цаппи были напялены вещи исчезнувшего Мальмгрена, и еще комплект одежды и обуви: теплое белье, суконные, меховые и брезентовые брюки; на ступнях – две пары шерстяных чулок и две пары кожаных мокасин из тюленьей кожи; на теле – теплое белье, вязаная шерстяная рубашка, меховая рубашка и брезентовая куртка с капюшоном, на голове – меховая шапка. Судовые врачи отметили, что сам Цаппи был бодр, находился в приличном для полуторамесячного похода по льду физическом состоянии, к тому же имел плотно наполненный кишечник.
Мариано лежал на обрывке одеяла и был полураздет: теплое белье, одни суконные брюки, вязаная рубашка, меховая куртка, на ногах его только шерстяные чулки. Ни шапки, ни обуви. К истощению Мариано судовой фельдшер еще добавил крайнюю степень бессилия и обморожение – одна из его ног требовала ампутации. Не приди помощь через полсуток, Мариано непременно бы скончался. Состояние спасенных не оставляло другого впечатления: Цаппи обирал своего слабеющего напарника.
На все обвинения Цаппи фыркал с негодованием обиженной жертвы, держался надменно, с римской напыщенностью, требовал от членов экипажа обращения как к офицеру и особых условий на борту. Дошло до того, что Цаппи стали обвинять в каннибализме – никуда Мальмгрен не пропадал, жирный индюк Цаппи его просто склевал; Мариано же от человечины отказался, потому едва и не дошел от голода. Мариано молчал, соотечественника не выдавал, к экипажу отнесся со всей искренней благодарностью. Ногу ему, спустя несколько дней колебаний, судовой врач все же отрезал.
Судя по самодельным мокасинам, сшитым из тюленьих шкур, Мальмгрен перед смертью успел удачно поохотиться и обеспечить своих итальянских «друзей» пищей и обувкой.
Подобрав Цаппи и Мариано, «Красин» не мешкая двинулся в сторону лагеря группы Вильери. Менее чем через сутки ледокол взял на борт пятерых человек, остававшихся на льдине: начальника лагеря, Бегоунека, Трояни, Чечони и Бьяджи, а также остатки их скромного имущества – для экспозиций будущих музеев.
Спасенных под наблюдением врачей накормили, оказали медпомощь, снабдили подходящей одеждой. Нобиле слал с борта «Читта ди Милано» наставительные просьбы: «Следуйте на поиски упавшего дирижабля! Спасите группу Алессандрини!»
Самойлович объяснял, что запасы угля у «Красина» на исходе, к тому же нет возможности вести авиаразведки, пропал самолет со всем экипажем, а ведь их тоже необходимо спасать. На «Читта ди Милано» из Рима прилетел приказ: «Немедленно доставить всех спасенных на родину!»
«Красин» лег на обратный курс. По пути ледокол завернул к мысу Вреде, снял дрейфующий экипаж и «юнкерс» со льдины. Люди были в хорошем состоянии, по очереди спали в кабине самолета, пищу расходовали экономно, к тому же, когда льдина подошла близко к берегу, им удалось застрелить двух оленей.
Всех выживших аэронавтов пересадили на «Читта ди Милано». 25 июля, спустя два месяца после катастрофы, судно прибыло в норвежский порт Нарвик, откуда итальянцы отправились на родину.
В процессе спасения погибло людей едва ли не больше, чем было на борту «Италии», один только Амундсен чего стоил. Пять стран искали пропавшую экспедицию, а нашел их советский ледокол «Красин». Из похода моряки вернулись героями мирового масштаба.
После неудачного рейда «Италии» советскому правительству стало ясно – Арктика у нас под боком, но лапы к ней тянут другие, пора осваивать свои законные территории. Отто Юльевич Шмидт, давно радевший за идею освоения морского пути по Ледовитому океану, почуяв благодатное время, стал еще громче выкрикивать свой призыв: «Открытие Северного пути – это новые возможности развития нашего хозяйства и укрепление нашей обороны!»
Воронин поглядел в круглое отверстие иллюминатора. На палубе, гордо расставив крылья, вновь стоял гидросамолет Бабушкина, бортмеханик обходил его, пробовал надежность строп и противооткатов, поправлял брезент на любимом детище.
Воспоминания никак не отпускали Воронина: если бы тем летом судьба сложилась по-иному и ледокол «Седов» не затерло бы в Баренцевом море, имя этого судна могли бы передавать из уст в уста иностранные газеты и люди всего мира.
– Капитаном «Красина» мне не быть, – уныло проговорил Воронин вслух. – В нынешней истории я, скорее, капитан «Италии».
