Михаил Першин
Конец света
Глава первая
– Жень, долго тебя ждать?
– Щас, иду.
Пришел, сел за стол. Побил по яйцу ложкой, поколупал.
– Жень, оно что, крутое?
– Не знаю. Может быть.
– Ну, Жень! Если не можешь две минуты постоять, так и скажи: «Не могу», – я сам постою. И главное, зачем спрашивать: «Тебе в мешочек или как?»
– Жень, мне ведь тоже на работу!..
– Я ничего не говорю. Только зачем спрашивать?
И так далее. Обычный утренний разговор. Можно было и не с него начать. А, например, с того, как Женя сидит в туалете с кроссвордом.
«Ученый». 6 букв, предпоследняя «о». Наверно, «-ов». «Амосов». Например. А и «Крылов» бы подошел. Нет, Крылова они бы «баснописца» вспомнили. Хотя… Черт их знает. Стоп! А если… «Ньютон»? Вот заразы! Нет, написать: «отечественный» или «великий английский». Ладно, черт с ними, что́ там по горизонтали? «Он заменит тебя в любом деле, кроме постели». Тьфу, без пошлости нельзя! «Робот». Это точно, из песни. Стоит выйти из лаборатории, девчонки заводят какую-нибудь чуму вроде этой. И ведь с удовольствием слушают! Ладно, третья «о». Значит, будем считать, «Амосов». М-м-м-м… (Это Женя сделал то, ради чего, собственно, он тут находится.) Тогда цветок по горизонтали на «в». О-паньки! А тут-то явный «гладиолус»! «л», «о», «ус» в конце… Же-энь! Ты цветок не знаешь, чтоб все как в «гладиолусе», только на «в» начинался? Какой «василек»! Какой к чертям «василек»! Ты что, не слышишь, что я говорю? Ну, или ученый – 6 букв, третья «о», кончается предположительно на… (И тут он сам сообразил.) Тьфу ты! Да ни на что! Кто эти кроссворды ляпает? Ведь есть же общепринятые формулировки. «Специ… М-м-м-м… альность ученого». Только кто этот «-лог»? «Биолог» или «геолог»? Идиоты, именно те буквы, по которым можно определить, ни с чем не пересекаются…
Можно и с этого начать. А можно и нет. А, например, так.
– Жень, ну что это такое?!
– В чем дело?
– Это невозможно! Я этого мерзавца выкину!
– А что, он опять?..
– Опять! Мою кофту серую…
– А! Я молчу. Ты все сама прекрасно знаешь.
– Что́ я знаю? Что он кастрированный! Зачем мы тогда его кастрировали?
– Ой, что опять в тыщу-первый раз начинать! Мика же все объяснил.
(Мика это их приятель-биолог (кстати, именно эта профессия была в кроссворде), который еще при предыдущем коте объяснил Жене и Жене, что у котов половая деятельность регенерирует и, что, мол, труднее найти кота-импотента, чем кота-кастрата с регенерированной деятельностью.)
– Почему каждый раз он выбирает именно эту кофту? Что, других нет?
– Какая ты странная! А если тебя спросить: «Почему ты выбрала именно Женю Беркутова?» Что, других нет?
– Ой, оставь свои шуточки! Сравнил тоже!..
– Ничего я не шучу. Ты любишь эту кофту? Почему?
– Ну люблю. Потому что она такая мягкая.
– О! Что и требовалось доказать!
– Что?
– Она мягкая, и Коржик ее за это же любит. А ты любезно предложила ему его возлюбленную.
– Я?!
– А кто! Ты прекрасно знаешь об их, так сказать, взаимоотношениях и кладешь ее на самое видное место.
– Что мне, ее не класть вообще?
– По крайней мере, не сетовать тогда на его аморальное поведение.
– Женя, ты пошляк!
– А я и не претендую.
Небольшая пауза, которая прерывается декламацией Жени-мужа:
Коты, в отличье от людей,
Ебать умеют без мудей!
На что Женя-жена мгновенно откликается коротким:
– Фу!
– Что это ты такая скромная стала? – удивляется он.
– Причем тут скромность! Просто стишок так себе.
Критика воспринимается импровизатором, и он выдает исправленный вариант:
Коты, в отличье от людей,
Иметь умеют без мудей.
– Ну, это куда ни шло. Уметь имеют – иметь умеют. Хоть какая-то игра ума.
Вот всё в таком духе. Пересказ обычного пустопорожнего утреннего трепа с целью создать атмосферу обычного дома, в котором живет обычная семья тридцатилетних интеллигентов. Положим без чего-то тридцатилетних. И возможно, на чей-то строгий вкус, без чего-то интеллигентных. Это мелочи. Других интеллигентов у нас не водится. Плюс-минус, опять-таки.
У них есть шести-, почти семилетняя дочь, которая в описываемый момент находится на подмосковной даче вместе с бабушкой. Жениной мамой. (Это как бы шутка: якобы рассказчик не понимает всей бессмысленности последнего уточнения.)
Женя женского пола работает редактором в детском издательстве. А мужского – научным сотрудником в академической лаборатории, которая занимается астрономией. Вообще-то они оба математики по образованию, только она начала в свое время заниматься математическими, затем – вообще развивающими книжками, и плавно перешла на все виды книг для детей. А он попал к физикам.
Позволим себе небольшое отступление. Так сказать, экскурс в довольно-таки недавнее прошлое. А именно – в первые годы после Советской власти, на которые пришлось время студенчества Жень.
Вряд ли человек, живущий в другую эпоху и в другой стране, поверит, что обычная торговля, даже и не торговля в общепринятом смысле, а мелкий шахер-махер, может нести в себе нечто мало-мальски романтическое, отдающее донкихотством, а то и флибустьерством. Хотя, вот взять такое мало увлекательное занятие, как скотоводство: как меняется наш взгляд на него, стоит лишь переименовать пастбище – в прерию, а пастуха – в ковбоя и вручить ему вместо рожка и кнута – кольт и лассо. Собственно говоря, чему тут удивляться? Поколение Жень в раннем детстве познакомилось с Павкой Корчагиным (в телевизионной версии, книжку они уже не читали). И вот, на самый их романтический возраст, 10 – 12 – 15 – 17 – 20 лет, пришлась очередная ломка устоев. Только вместо закаливания стали теперь, когда выяснилось, что, и закаленная, она проржавела насквозь не хуже самой бросовой железяки, новые корчагины ничуть не менее самоотверженно, чем прежние, занялись ее заменой на более надежный, как им казалось, материал.
Перейдем, однако, от метафор, не слишком уместных в документальной повести, к фактам.
На третьем курсе Жени поженились. На четвертом, не сильно отвлекаясь от учебы, прошли трехмесячные курсы: она – бухгалтерии, а он – обслуживания оргтехники. Другие события того года – появление на свет: 1) девочки Кати и 2) Общество с ограниченной ответственностью с прикольным, по их мнению, названием «Беркутов и жена». Супруги планировали заниматься продажей, сборкой и ремонтом компьютеров, факсов, копиров и прочих сканеров. Но в реальности род их деятельности оказался несколько иным.
Как раз когда начинающие бизнесмены размышляли, с какого конца взяться за дело, Жене (м) позвонил его школьный друг Илюша Шевченко и спросил, не знает ли тот кого-нибудь, у кого была бы печать. «Знаю, – сказал Женя. – Я».
И бригантина подняла паруса!
Женя с Илюшей приходили на оптовый склад и покупали несколько коробок чая, шоколада или жвачки. Потом они останавливали на улице пикап или небольшой грузовичок, и тот привозил покупку к одному из них домой. Дальше начинался обход магазинов и ларьков с предложением купить коробку-другую чая, шоколада или жвачки. На этом-то этапе и требовалась печать: ларек брал товар просто так, а магазину надо было составить акт. Поставщик без печати для официальной торговой сети не существовал.
Дело пошло лихо. Каждая партия расходилась за неделю-другую, принося процентов 25 прибыли: цены в магазинах и на складе различались примерно раза в полтора, и, назначая свою, Женя с Илюшей выбирали среднее значение. Первое время вложенные деньги вырастали вдвое-втрое за месяц. Правда, чем больше становились объемы партий, тем дольше шла реализация, и в дальнейшем этот сказочный рост несколько замедлился. Но, так или иначе, двести долларов, одолженные Женями у родителей (по сотне «с каждой стороны») за год превратились в восемь с половиной тысяч, при том, что «бизнесмены» щедрой рукой расходовали часть дохода на жизнь. Кто помнит то время, подтвердит, что восемь с половиной тысяч баксов были тогда огромной суммой.
Кормящая мать, помимо писания дипломной работы, исправно составляла нулевые балансы и относила их в налоговую инспекцию. Разумеется, о самих налогах никто и не думал. Да и вообще никаких дополнительных расходов не было, особенно после того, как ребята купили по недорогой машине, и отпала необходимость в грузовичках.
К концу пятого курса стало ясно, что если с учебой эта деятельность и совместима, то с какой-либо другой работой – нет. Родители, люди старых взглядов, настаивали на том, чтобы дети бросили спекуляцию и занялись делом. Дети, сами ставшие к тому времени родителями, склонялись к тому, чтобы арендовать офис и склад и начать, наконец, пользоваться банковским счетом и платить налоги. Собственно говоря, сами их обороты требовали серьезного подхода. Что, кстати, тоже вполне можно назвать переходом от спекуляции к делу.
В июне Жени защитили дипломные работы. В июле на честно заработанные съездили в Турцию. В августе разразился кризис, разрушивший, среди прочего, если не одноименное ООО, то, по крайней мере, мечты Беркутова и жены. Дело даже не в том, что, хранись их деньги в банке, от них бы ничего не осталось, а просто: романтический пузырь лопнул, и они поняли, что бригантина – не самое надежное транспортное средство в эпоху атомных ракетоносцев.
По доброй русской традиции на амбразуру легла женщина. Женя (ж) радостно объявила, что ей предлагают место в издательстве за 300 долларов в месяц (вполне достойная по тем временам зарплата), и Женя (м) может спокойно идти в НИИ, не думая о том, сколько там платят. Так оно и пошло.
Впрочем, руководитель Жениного института (мы с ним познакомимся чуть позже) оказался весьма предприимчивым человеком. Он умел находить проекты, которые интересуют иностранных коллег, готовых оплачивать работу над ними.
Жене повезло сразу попасть в группу, работающую по гранту, и ему даже не пришлось искать дополнительные заработки в виде писания дипломов и курсовых, переводов и прочих мало интересных занятий, что́ выручало большинство сотрудников института.
К моменту начала нашего рассказа у Жени Беркутова почти готова диссертация, но шеф, академик, не спешит выпускать его на защиту. Что и является одной из причин Жениного раздражения. Как и Жениного. (Повторяется прием с именами, слабовато, конечно, но ладно, сойдет.)
Вот, собственно, к чему и вели все попытки начать повествование с некой вступительной сценки – показать раздражение мужа, которое может утешить (утишить?) лишь симметричное раздражение и даже гнев жены (в частности, на кота). Маленькие литературные хитрости.
Ладно, переходим к четвертому эпизоду, который, в отличие от трех предыдущих, повлияет на развитие сюжета. Чтобы в дальнейшем, с одной стороны, не ограничивать литературных претензий повествователя, а с другой – не делать читателя, обремененного куда более важными заботами, заложником этих претензий, мы поступим так. Перед каждым фрагментом, несущим смысловую нагрузку, поставим три звездочки. И обычный контекстный поиск (не на бумаге же это читать, в самом деле) позволит оперативно познакомиться с собственно рассказом, без всяких там худ.-лит. излишеств. Итак —
* * *
Одолев предварительные сложности, Жени добрались до завтрака. Сидят за столом и беседуют. То есть и едят, это – само собой, но на еде можно было бы заострить внимание, если бы выше не было звездочек. Тем более, «яйцо – в мешочек – я просил – мне тоже на работу – ты сказала…» – было цитировано ранее. Так что о быте ни слова.
– Жень, ты все время какой-то напряженный. Что-то случилось?
– Ну почему что-то обязательно должно случиться?!
– Не должно. Но что ты сердишься? Если ничего не случилось, так и скажи.
– Да ничего не случилось! У меня, во всяком случае.
Женя молчит, и после паузы Женя сам продолжает:
– Гаврилыч рвет и мечет…
(Юрий Гаврилович Гарт – тот самый академик, шеф Жени.)
– …Ему в Осаку ехать, на конференцию, а самый главный снимок испорчен.
– Как испорчен?
– А черт его знает. Какое-то пятно черное.
– Большое?
– Да нет, не очень. Но для доклада не годится.
– Так а чего ж, трудно переснять, что ли?
– Да что вы говорите, Евгения Владимировна! Вся лаборатория во главе с академиком Гартом ломает голову: что делать, что делать? А оказывается – переснять! Одна Женя Беркутова догадалась! Нобелевскую премию ей!
– Всё? Кончил острить? Молодец, пятерка. А теперь объясни, почему нельзя переснять.
Женя еще немного препирается и ворчит, что́ является свидетельством не сложности объяснения, а его раздражения, после чего объясняет:
– Телескоп запрограммирован на сканирование определенного сектора неба. Теоретически можно, конечно, прервать программу и переснять испорченный кадр. Но это – ты не представляешь, какой геморрой!
– А из-за чего это произошло? Грязь какая-нибудь попала?
– Вряд ли. Там такая система контроля, очистки, вентиляции… В прежние годы, когда снимали на пленку, такой брак сплошь и рядом бывал. А сейчас-то снимок цифровой. Понимаешь?
– А чего тут понимать? В принципе, как с обычным фотоаппаратом. Или пленочный, или… Хотя, оптика и там, и там.
– Да, конечно. Оптику в первую очередь проверили. Но, честно сказать, вид у этого пятна – как будто в самом деле какая-то пыль.
– Космическая!..
– Ты вот шутишь, а нам не до шуток.
– А к тебе это какое имеет отношение? Ты расчетами занимаешься.
– Да, это не моя тема. Но Гаврилыч ко мне отношение имеет. А мне сегодня с ним поговорить надо…
– Поговори в другой раз.
– Ой, снова ты со своими советами! Он завтра улетает.
– В Осаку?
– Ну! И если мы не пересечемся, мой семинар неизвестно на сколько перенесется.
– Позвони мне, после разговора.
Через несколько часов, после обеда. Звонок. Женя берет трубку.
– Слушаю.
– Привет, Жень, это я. Как, пересеклись?
Нервно:
– Да!
– Что? Договорились о семинаре?!
Раздраженно:
– Нет!
– А когда?
Выйдя из себя:
– Никогда! (И поспокойней.) Он уехал.
– Ой…
– Ладно, потом расскажу. Пока!
На самом деле, кое о чем они договорились. Академик немного отошел от гнева, тем паче, что он успел всыпать по первое число ребятам, обслуживающим телескоп. Всыпание происходило дистанционно (телескоп-то не в Москве стоит), но виновные ощутили в полной мере, что́ значит гнев академика. Однако, гнев гневом, а тем временем он перестроил свой доклад так, чтобы обойтись без испорченного снимка, и на следующее утро у шефа было благодушно-чемоданное настроение. Перед отъездом он вызвал Женю, ласково поговорил с ним и обещал сразу по возращении заняться его работой. Хотя чего там заниматься! Просто назначить дату семинара, и дело с концом!
Подержанная иномарка, та бригантина, на которой Женя некогда флибустьерствовал, развозя чай и жвачку из оптовых складов по розничным ларькам, в описываемую нами пору была еще достаточно бодра, чтобы баланс между затратами на обслуживание и пользой от нее был в пользу… Нет, «в пользу пользы» некрасиво. Тогда так: был положительным. Тьфу ты! Опять не вышло. Те же Жени, как математики, не согласились бы с этим: положительный баланс означает, что первое превышает второе, то есть затраты – пользу. Ну, тогда – отрицательным. Н-нет, снова не то: математика – своим чередом, а слово «отрицательный», как ни крути, – синоним «невыгодного». Ладно, начнем сначала.
Подержанная иномарка… бла-бла-бла про бригантину… была еще достаточно бодра, чтобы баланс между пользой и затратами был положительным. Фу-у-у. Вот теперь корректно. Хорошо, что перед этим фрагментом нет трех звездочек.
А кстати, чего же ей было не сохраниться, если в обычные дни Женя за руль редко-редко садился: на работу он добирался на метро, потому что так было и быстрее, и нервов меньше тратилось. Разве что нужно было что-то тяжелое отвезти или вечером кого-то на вокзале встретить, так это редко случалось. При таком режиме любой ветеран автопрома за юношу сойдет. Хотя все равно свою машину Беркутовы называли старушкой.
Вот на ней они в ближайшие выходные и отправились на дачу к дочке с тещей (это Женя-м, а Женя-ж – к маме и дочке). Это был как раз Катюхин день рождения.
Жени хотели еще год назад отдать свою достаточно развитую дочку в школу. Но дедушка с бабушкой в один голос запретили им это делать. Еще и их специальности как нарочно подобрались: папы-Женин отец, Антон Сергеевич, был педагогом, а мамы-Женина мать, Анастасия Егоровна, – врачом. И оба, каждый со своей точки зрения, объявили, что никакой спешки нет, лучше годик подождать. Скрепя сердце, взрослые дети подчинились. Но вот наступило последнее предшкольное лето, и Кате стукнуло семь.
Время на даче провели чудесно. Купались в озере, ходили по лесу, были безжалостно покусаны комарами, жарили шашлыки, вечером слушали соловья, переночевали с субботы на воскресенье, проснулись рано, благодаря чему смогли еще хорошо нагуляться, щедро умастив друг друга средством от комаров, москитов и мошки, пообедали, уже не шашлыком на углях, а обычным обедом с плиты, и, наконец, в четвертом часу двинулись домой.
За городом все смотрится по-другому. Вот и на этот раз проблемы мужа отошли на второй план, что́ дало возможность Ж(ж)ене поделиться тем, что происходило на ее на работе. Обычно она не особо распространялась на эту тему, подсознательно считая свою редакторскую деятельность вторичной по сравнению с работой супруга, занимавшегося более или менее тем, чему их учили пять лет в Университете. Но, как было сказано выше, за городом все меняется.
Некоторое время назад Жене поручили редактирование серии книжек для девочек…
– Да если бы для девочек! – воскликнула Женя, в то время, как Женя выруливал с дороги, засыпанной гравием, на бетонку. – Это какая-то школа гейш, если не сказать сильнее. Скажем, я делала «Энциклопедию для девочек». Так там о чем говорилось? Как подобрать косынку под цвет глаз. Или, например, какая наклейка подходит для школьной сумки, а какая – для косметички.
– Косметички! Это тебе не школа гейш?
– Женя, ты живешь в прошлом веке. «Косметичка» сейчас нормальное слово, вроде как в наше время «пенал». Нет, ты не представляешь! В этой моей новой серии нет речи про красиво-некрасиво или, там, гармонирует-негармонирует. Нет, прямо пишут: как выбрать юбку, чтоб понравиться мальчику? Как подколоть свою подругу? Что сказать мальчику, чтоб он пригласил тебя на вечеринку? Не в кино, даже не на дискотеку, а – на вечеринку!
– Терпеть не могу это слово. Какое-то оно не русское.
– А какое? «Вечер…»
– Не знаю. «Вечер», конечно. Но все равно от него веет американщиной.
– Вообще, да, – согласилась Женя. – Хотя почему, непонятно. Да это еще что! Слово «вечеринка» я сама вставила. А у переводчицы было просто и незамысловато «пати».
Прочла я книжечку новейшую
и сразу оказалась гейшею, —
с ходу сочинил Женя. И дальше, слушая жену вполуха, принялся придумывать следующие две строчки, заранее наметив последнее слово во второй строке. Рифму «гладью», вполне подходившую для галантерейной темы, он категорически отверг как, пусть и классическую, но банальную. «Ладья» не подошла ни по смыслу, ни ударением. Женя продолжала свои сетованья, а каламбур все не вытанцовывался. Еще пара минут, и будет поздно развивать двустишие, которое к тому времени скроется за поворотом дороги. И вдруг получилось! Просто надо было не зацикливаться на «–дь», а использовать «–ть».
Надену покороче платье
и в садик побегу, как блядь, я.
Женя каламбур оценила, но уточнила:
– Только не садик. Эта серия – от восьми лет.
– И на том спасибо! Ну хорошо, не «в садик», а «в школу».
Вот так они коротали те три часа, которые заняла в воскресный вечер дорога, в будний день отнимающая минут сорок. Впрочем, пробки не были для них неожиданностью. К тому же тихо играло радио классики и джаза. А когда начались «Венгерские танцы», Женя увеличил громкость, и они вообще замолчали. Брамса сменила джазовая программа, да еще с Эллой Фитцджеральд, и опять они слушали, почти не разговаривая.
В общем, доехали, как сказала Женя, «малой кровью». На что Женя отреагировал:
– Это – как кому.
Так, для порядка. Без таких ремарок пассажирка еще, чего доброго, забудет, что вождение – не менее, а то и более утомительный труд, чем готовка и глажка.
Выйдя в понедельник на работу, Женя узнал, что не всем его товарищам удалось так благостно провести уикенд.
(Вот, кстати, любопытно: почему, в отличие от вечеринки, уикенд не вызывал у Жени неприязни? Возможно, из-за своей неприкрытой англоязычности? Кто его знает.)
В ночь с субботы на воскресенье, часа в три, то есть в разгар утреннего заседания на конференции в Японии, Гене Благову позвонил Гаврилыч и, крайне возбужденный, потребовал, чтобы тот немедленно переслал ему по электронной почте испорченные снимки, те самые, с пятнами, о которых рассказывал Женя в пятницу за завтраком. Гена говорит: «Хорошо, Юрий Гаврилович, я утром прямо все сделаю». Он сразу понял, почему Гаврилыч к нему звонит: Гена единственный из всей лаборатории мог в выходной день без предварительного оформления в институт проникнуть. Он бы до директора дошел, а пропуск раздобыл. Но академика и это не устроило. Он как закричит из своей Японии: «Трах-тарарах, твою мать! Какое, трах-тарарах, утро! Немедленно!» В общем, очень Юрий Гаврилович волновался.
Неизвестно, с кем Гена говорил среди ночи, только, когда Миша Тикин в пятом часу примчался к институту, охрана его ждала и сразу открыла шкаф с ключами от кабинетов. Почему Миша? Потому что именно его сразу после вышеописанного разговора разбудил Гена и сказал без лишних вступлений:
– Шеф только что звонил, просил, чтоб ты ему срочно то-то и то-то прислал. Тут только одна проблемка – как тебе в лабораторию просочиться? А, ладно, не бери в голову. Ты, давай, ноги в руки, только штаны не забудь, и жми в институт. А я тем временем попытаюсь договориться, чтоб тебя впустили. Если что, ты мне прямо звони, не стесняйся. Я буду на трубочке.
Ну в самом деле, ка́к одновременно и ноги в руки, и на трубочке? А Тикина он выбрал ясно почему: тот был самым младшим из тех, у кого в лаборатории была машина. Или, наоборот, единственным обладателям машины, к кому Гене было удобно обратиться среди ночи. Нет, если б Миши не было, он бы, конечно, и кого-то постарше побеспокоил или, скажем, кому-то из младших обещал оплатить такси (и нашел бы потом способ через бухгалтерию это провести). Но раз был Миша с машиной, то – чего ж лучше?
В общем, Гена все устроил. Только Мише пришлось дважды расписаться: один раз в обычном журнале, в котором он расписывался, когда приходил на работу первым и брал ключ от комнаты или когда уходил последним и сдавал его, и второй раз – в специальном журнале, который он видел впервые. Это был спецжурнал выходного дня, а он ведь прежде в такие дни не бывал в институте (массовые мероприятия не в счет).
Миша немного повозился с файлами: рисунки были очень тяжелыми. Дважды за это время в лаборатории звонил телефон, и шеф торопил его примерно в тех выражениях, которые были выше закодированы междометием «Трах-тарарах». Кстати, Юрия Гавриловича совершенно не удивило, что задание он дал Гене, а выполнял его Миша. Между нами говоря, он бы как раз удивился, если бы в лаборатории Гену застал.
В общем, академик Гарт получил все, что хотел. Правда, его доклад был на следующий день, и особой необходимости в такой спешке не было. Академики они такие: если приспичило, вынь да положь.
Но на самом деле был смысл в этой гонке. Был! Да еще какой! Потому что вечером, на банкете, Гарт подошел к профессору Шнайдеру и… Но нет, давайте по порядку.
Весь сыр-бор произошел из-за доклада Шнайдера, которым открывалось первое заседание секции.
* * *
Немцы, а вернее, австрийцы в своей альпийской обсерватории тоже обнаружили темное пятно. И тоже решили, что это брак. Но, в отличие от нашего, их телескоп не был жестко запрограммирован, и они легко смогли переснять этот участок неба, предварительно, разумеется, со свойственной им педантичностью проверив все оборудование. Второй раз – ничего нового. Сняли в третий. И опять то же самое получили. Проверили-перепроверили. Нет никакой ошибки!
Так что конференция началась с сенсации. Разумеется, немцы представили дело так, что они давно изучали этот участок неба и вот, наконец, обнаружили долгожданную аномалию. Но ясно как день, что это (как комментировал ироничный Юрий Гаврилович по возвращении) чистой воды случайность, но кто теперь в этом признается?
Чистой случайностью было и то, что Шнайдер стоял в программе секции первым. Его сообщение, конечно, и в конце бы впечатление произвело, но времени на обсуждение меньше было бы. А самое главное, хорошо, что Гарт еще не успел выступить.
В общем, Шнайдер доложил: так, мол, и так, обнаружено абсолютно темное пятно на таком-то участке неба. Что тут началось! Чуть ли не дошкольником его обзывали. Хотя имя профессора Шнайдера, да и всей его школы кое-что да говорит любому, мало-мальски в астрономии разбирающемуся. Но, с другой стороны, как реагировать, когда всемирно известный ученый рассказывает сказки Шехерезады? В общем, один за другим вставали члены секции и буквально на пальцах доказывали, что этого не может быть. Ну, понятно, пальцы – это фигуральное выражение: у оппонентов Шнайдера кроме них были и цифры, и данные многолетних наблюдений, да и какое-никакое знание физики в пределах, мягко говоря, несколько шире школьной программы.
И когда все почти высказались, слово взял академик Гарт. Кстати, не последний человек в мировой науке. И скромненько так сообщил, что и русские исследователи обнаружили это самое затемнение. И что он собирался «осветить это темное пятно» в своем докладе завтра, но, раз сегодня об этом зашла речь, то он должен полностью поддержать уважаемого австрийского коллегу.
Нет, когда мы сказали: Что тут началось! – мы ошиблись. По-настоящему началось после выступления Юрия Гавриловича. Честное слово, если бы кто посмотрел со стороны, ни за что бы не поверил, что это светила мировой науки. Куда там! Прямо как дети, повскакали с мест, кричат: «Покажите, мол, ваши снимки! Покажите! Предъявите!» Председатель пытается их утихомирить – не тут-то было. Смех один!
Гаврилыч наш переждал это гомон и объяснил, что не думал, что снимки понадобятся сегодня, что они у него в гостинице, но что, если коллегам не терпится, он готов к вечернему заседанию их принести или вечером на банкете показать. А когда следующий доклад начался, тихонько выполз из зала заседаний и помчался в Москву звонить. К вечернему заседанию (оно в два часа по японскому времени начиналось) не получилось, и он отговорился тем, что не добрался до гостиницы. А к банкету снимочки были у него в руках. В смысле, в кармане
Все последующие дни, во всяком случае, на этой секции, докладчиков слушали вполуха. И впрямь, кто бы мог сообщить нечто сравнимое по важности с открытием пятна Шнайдера – Гарта, как к концу конференции все называли это таинственное явление. Кстати, ему было посвящено и все заключительное пленарное заседание, так что коллеги с других секций даже немного обиделись.
Весь астрономический мир мгновенно узнал о случившемся. Конечно, в обычных новостях об этом ни слова не было, но на специальных сайтах ни о чем другом не писали.
В понедельник в Москву позвонили ребята из обсерватории и возбужденно спросили: «Что, правда?» Москвичи им ничего толком объяснить не могли, только рассказали о Мишиных ночных похождениях – косвенном, но однозначном подтверждении информации из интернета.
Обсерваторщики торжествовали! На следующий день все, у кого был среди них хоть один приятель, получили по электронной почте фотографии с пьянки, которую они закатили.
Гарт вернулся из Японии триумфатором. Первым делом он позвонил директору обсерватории и изъяснился ему в любви. В разговоре он называл пятно Шнайдера – Гарта нашим пятном, причем имел в виду, кроме себя, разумеется, отнюдь не австрийского коллегу. Прощаясь, он передал всем сотрудникам обсерватории «огромную благодарность за самоотверженный труд, давший блестящий результат», просил найти возможность поощрить их материально и обещал «со своей стороны поспособствовать этому перед руководством», а вот о чем он не упомянул, так это о своем гневе недельной давности и звучавших тогда обещаниях «навести порядок в том бардаке, который ты развел в своем хозяйстве». Пользуясь его же собственной формулировкой, кто теперь в этом признается?
Для Жени результатом всех этих радостных событий стало то, что шеф наконец договорился с директором института о рассмотрении его работы на ближайшем заседании совета, что, в сущности, означало выход на финишную прямую, с назначением даты предзащиты, утверждением оппонентов и прочими щекочущими нервы соискателя формальностями.
Прошло три месяца.
Диссертационные дела нашего героя развивались по плану, без особой спешки, но и без досадных задержек. Как ни важны детали этого процесса в жизни Жени и всего семейства Беркутовых, для нашего повествования, даже не будучи помечены звездочками, они не представляют никакого интереса. Разве что стоит отметить одну особенность.
Будучи по профессии, как говорилось выше, математиком, Женя работал в физическом институте, о чем, впрочем, тоже было сообщено. Поэтому его работа должна была проходить апробацию как у математиков, так и у астрономов. Проблема была в том, что последние, при всем своем доверии к царице наук и знании того, что многие открытия, в том числе в их области, были сделаны с помощью одних только расчетов, в глубине души не верили, что какие-то там формулы могут заменить старые добрые окуляры и чуть более молодые, но не менее добрые спектрометры, которые можно потрогать, что-то в них подкрутить и даже, на худой конец, испортить. Вот в испорченные приборы они верили, а в безупречные формулы – нет.
Нет, Ньютон или там Лаплас – конечно, тут кто спорит? Но одно дело Ньютон, а другое – Женя Беркутов. Тем более, что Женя в свои неполные двадцать девять лет выглядел как вчерашний выпускник вуза.
Но главное было даже не в математическом скепсисе заядлых материалистов, в котором они, кстати говоря, ни за что бы не признались, а в том, что за долгие годы работы Ю. Г. Гарт нажил среди коллег достаточное число скрытых, а порой и явных, недоброжелателей.
Всякий, побывавший на Женином месте, подтвердит, что высокий авторитет научного руководителя имеет и обратную, весьма неприятную сторону. Да это не только науки касается.
Конечно, при открытом обсуждении личный фактор не мог играть существенной роли, но вот когда дойдет до голосования… Но да об этом пока рано было беспокоиться.
Из других важных событий в семействе Беркутовых можно отметить то, что Катя пошла-таки в первый класс. Конечно, по одному месяцу учебы нельзя делать далеко идущие выводы, но пока она особых хлопот родителям не доставляла. Она вообще была не очень проблемным ребенком и, с одной стороны, вызывала расположение воспитательниц в садике и вот теперь – учительницы, а с другой – легко находила общий язык со сверстниками…
