Михаил Попов
Трое неизвестных
Всего собралось человек пятнадцать, во главе с осанистым, очкастым, речистым руководителем, который намекал, что в далеком прошлом был спортсменом хоть куда. У него карман был набит талонами на питание, таким образом он держал все дело в своих руках.
Ехали, ржали, Шардаков очень хотел и боялся поймать взгляд Машкаловой, предпочитал быть настороже, выглядывать возможных соперников в толпе соучеников. Кажется, никто не претендовал на эту роль. Что было очень странно. Алка сама, конечно, тоже не глядела в сторону здорового, но, несмотря на бразильские джинсы и красно-белый роскошный шарф, затрапезного парня.
Приехали, расположились.
Пошли выбирать себе снаряжение, ведра, корзинки. В том смысле, что не сразу уселись пить винище.
Шардаков старался держаться поближе к Машкаловой, но не вплотную, чтобы она чего-нибудь не подумала, но при таком странноватом поведении у него все же возникла возможность для рыцарственного поступка. Малохоженная тропа вела себя порой непредсказуемо и на одном из поворотов-спусков вдруг рванула в сторону, отчего мелкой красотке Алке пришлось встать на четвереньки, разбросав кошелки в стороны. А он, Леша, тут как тут, подхватил под локоток, вернул в вертикальное положение, подобрал разбросанные корзинки и вручил предмету своего вожделения как букет цветов.
Был благодарный взгляд. Ничего больше. Команда кое-как двинулась дальше, но Шардаков шепнул себе тихо: «Лед тронулся!»
Вечером был съеден типичный советский ужин, не вызывающий никаких чувств, и толпа уселась в общей гостиной у грубого чугунного камина. Не запомнилось, кто именно, Шардаков еще не осмелел до такой степени, предложил «выпить винца», и предложение вызвало радостный ропот.
Сходил за одной из своих бутылок и Леша.
Сидел он в противоположном конце гостиной, а когда вернулся, вдруг заметил, что освободилось местечко чуть поближе к Алке. Он тут же его занял. Предусмотрительно захваченным штопором вскрыл болгарское вино «Варна» и пустил бутылку по кругу.
Машкалова решительно отказалась от одноплеменного вина и остановила свой выбор на «Вазисубани». Шардаков решил, что все пропало. Куда он сунулся со своим грубоватым выбором, еще бутылку водки предложил!
Деликатное грузинское вино – вот что было ее выбором. Хотя кислянина редкая.
Стаканов не хватало – глотали из горла.
Обсуждали преподов: «Ах, какой душка В. П. Смирнов» и «Какие дуболомы Пухов и Власенко…»
Шардакова подкупало, что ее взгляды совершенно совпадали с его взглядами. Тем более она была в том же семинаре по текущей литературе, что и он, у того самого Смирнова.
Запасы живительной влаги быстро истощились.
Нужно было идти за очередной бутылкой. Не хотелось терять относительно удобное место. Но что делать, и он отправился за сладковатой «Тамянкой».
И судьба сыграла на его стороне.
Вернувшись, он смог занять местечко всего через одного человека от нее, от Алки. К тому же на промежуточном стуле сидела Наташа Груева, тоже болгарская переводчица, приятно опьяневшая и, кажется, посматривавшая в его сторону благосклонно.
В этот раз Машкалова отнеслась к родному вину с интересом, и даже сказала что-то забавное про него, в том смысле, что у болгар есть сто песен про красное вино и всего одна про белое. И звучит она так: «Белое вино, ну почему ты не красное?» И выпила из горла. Он не оценил это как критику своего подношения.
Появился Владимир Кириллович и сказал, что студентам пора уже укладываться в койки, чем вызвал взрыв веселья у потухшего камина.
Еще трижды Шардаков ходил в свою комнату к рюкзаку, соседа уже нашел благополучно спящим.
У них с Наташей и Аллой составился маленький кружок, они о чем-то болтали, но уже не представлялось возможным понять и запомнить, о чем именно. Шардаков чувствовал, нужен еще какой-то толчок ситуации. У него была еще бутылка водки «Выборовой» в рюкзаке, но не предлагать же водку.
Как ни странно, предложила Алка, она предложила выпить чего-нибудь «радикального», чтобы можно было последовать совету Владимира Кирилловича.
Водку пили тоже из горла.
Первой отвалилась Груева. На достаточно еще твердых ногах, но уже покачиваясь, эта полненькая болгарская переводчица удалилась в сторону кровати. Она, как оказалась, и была соседкой Машкаловой. Хрупкая Алка сумела еще сделать несколько глотков, приводя Лешу в восторг и ужас своими способностями.
А потом она предложила ему себя проводить.
Они подошли к двери их комнаты, причем спортсменка поддерживала спортсмена.
– У меня нет кофе, но все же зайдем, – сказала она.
– Зайдем, – ответил Шардаков.
Ему несколько облегчало задачу то, что внутри была уже неплохо ему знакомая Наташа. Когда они вошли, Груева храпела как Чичиков, во всю носовую завертку.
Надо сказать, что совершить то, что совершилось потом, Шардакову было легче, ввиду присутствия Груевой; если бы вместо нее храпел кто-нибудь другой, он вряд ли бы решился перейти к обниманию и сжиманию в объятиях извивающейся Аллы. Она не упорствовала, а завлекала – просто с ума сойти.
После всего он, конечно же, вынужден был ретироваться в комнату к старосте курса Сереже Казначееву, хотя ему страшно хотелось проснуться вместе с возлюбленной. Он едва дотерпел до начала завтрака и помчался в столовую, было немыслимо не видеть ее уже несколько часов. Почему-то был уверен, что она его уже поджидает.
Не поджидала. Не пришла попозже. Вообще не явилась на завтрак. Пожаловала сонная, тяжеловесная Наташа, кивнула Шардакову, ничего не сказала и забрала с собой Алкин компот.
Ну, да, мы же вчера столько выпили. Но все равно было досадно. Нельзя было отрицать – роман начался.
Шарадков вел себя так, как подсказывало ему поцарапанное жизнью сердце. Все время был рядом и все время к услугам вашим. Торил тропу после утреннего дождя, бегал за водой в киоск, с вызовом отвечал на некоторые ухмыляющиеся взгляды. Все выходило и складывалось к лучшему, несмотря на первоначальные сомнения.
Конечно, решил жениться.
Ей пока не говорил. Все же иностранка, как там у них с этим, вообще разрешено ли. В общем, был переполнен радостными разнообразными хлопотливыми мыслями.
К вечеру вернулись с базы отдыха в общагу. Леша Шардаков в этот вечер изменил кастрюле с бульбой. В эту ночь Наташа Груева опять легла спать лицом к стене и даже не прислушивалась к шепоту, что доносился с соседней кровати.
Садофьев с Вартановым тоже поужинали без особого азарта, хотя должны были бы радоваться за своего друга, в жизни которого наступила такая грандиозная перемена.
Обычно на пути литературных героев судьба раскладывает различные препятствия, дабы испытать силу нахлынувшего чувства. Это называется в теории литературы перипетиями. В данном случае роль судьбы сыграна учебная часть. В понедельник было объявлено, что весь второй курс буквально с послезавтрашнего дня отправляется на картошку. Видите ли, работники сельхозотрасли Дмитровского района не справляются со своими обязанностями, и урожай рискует замерзнуть на полях.
До вечера того же дня Шардаков еще надеялся, что раз Дмитровский район находится в СССР, то и помогать работе его аграриев должны соотечественники, и иностранцы здесь ни при чем. Но выяснилось, что страны народной демократии примут участие в данном деле из солидарности.
Расстаться на месяц с возлюбленной в самый разгар романа – немыслимо.
Надо что-то делать!
К этому времени уже стало ясно, что учебная часть сквозь пальцы смотрит на посещаемость занятий, которые начинались только в 10 часов утра. А иной раз особые любители поспать являлись на занятия ко второй паре. Шардаков попросил Сережу Казначеева поддержать его со своей стороны, не отмечать все свои прогулы. Тот обещал.
Шардаков решил ехать вместе с Машкаловой.
Алка рассмеялась, была большой поклонницей всяких затей и приключений.
– А где ты будешь спать? – имелось в виду, что на картошке в одном помещении будет не одна только Груева в соседках.
– Придумаю что-нибудь, – Леша был готов горы свернуть, как водится.
Шардаков договорился со смотрящими, а тем – больше на одного работника, это не меньше. Да и как не поддержать парня в такой ситуации, это как-то не по-болгарски. Хотя, стоит напомнить, стояли густые советские времена, и комсомола никто в стране не отменял. Работал же Шардаков на совесть, перевыполнял чахлые литературные нормы сбора картошки, что никак не отражалось на его ночной активности. Возлюбленные устраивались в помещении старого пионерского лагеря, не очень удобно, но зато от души.
Но судьба-сюжетослагательница не унималась. Алке понадобилось зачем-то срочно съездить в общежитие, чуть ли не в посольство; ее вызывали по поводу, который не разглашался в письме.
Леше пришлось остаться.
Смотрящий, большой, усатый аспирант Влад, сказал ему, что не может потерять рабочую единицу. Придется Шардакову отдуваться за двоих.
– Да хоть за троих.
Работать не трудно, если есть куда принести добычу.
День-другой Леша выкладывался на полную, вызывая некоторое раздражение второкурсников, уже сумевших приучить начальство к небольшой норме своей выработки, и как тут быть, когда на фоне общей расслабленности маячит один истерический работник. Но и Шардакову без весточки от Алки было сложновато. Напоминаю, что мы описываем те времена, когда не было ничего похожего на мобильные телефоны.
И потом, что она там делает в Москве, вместо того чтобы рваться к любимому в Дмитров? Что там за козни в этом болгарском посольстве! Не отозвали ли ее на родину?
Может быть, проснулся ее прежний, о котором шла смутная речь еще до их знакомства с Шардаковым.
Леша разузнал, кто это. Георгий Миланов. Звучит угрожающе. А что, если этот шикарный болгарин сам явился в русскую столицу, прекращая размолвку с пассией.
Шардаков послал на фиг смотрящего, оседлал очередную гору картошки в кузове грузовика, рванул в Дмитров, а оттуда – в Москву. Примчался на третьем троллейбусе на улицу Руставели, взлетел на пятый этаж.
Вот ее дверь, заперта.
Ломанулся к себе в комнату. Там никого. Не стал переодеваться, было невыносимо, только умыл физиономию на кухне – и к Садофьеву.
Тот сообщил ему страшную новость. Глядя куда-то в угол, понимая, что разрубает сердце друга.
– Что? – для начала не поверил Леша.
Сергей пожал плечами.
– Да уж.
– Где она?
Садофьев опять пожал плечами.
– Наверное, в кино.
– В Орле?
Друг тихо кивнул.
Шардаков бросился вниз по улице, она с небольшим уклоном уходила к железке, к станции электрички. Не доходя до станции, углом выходил на улицу местный кинотеатр. Но в данный момент сеанса не было. Потолкавшись в фойе, Леша никого не обнаружил. И тут заметил, что Садофьев следует в полушаге за ним и все время хочет что-то сказать.
– Кафе-мороженое.
«Ах вот оно что!»
На первом этаже того же здания, где располагался кинотеатр, имелась затрапезная, но (выбирать не приходилось) кафешка. Именно туда влетел прямо как был, с картофельного поля, Леша Шардаков и увидел их. Алка давилась от хохота, а Миша Вартанов что-то рассказывал ей на ухо. Ситуация не вызывающая сомнений.
Они заметили Шардакова одновременно.
Алка осталась сидеть, делая вид, что ее чем-то страшно заинтересовало мороженое в вазочке.
Миша встал. Он чувствовал себя плохо, как и всякий гаденыш, схваченный на месте преступления.
Крушение дружбы тронуло Лешу не так сильно, как крушение любви. Он решительно приблизился, весь обветренный, «как скалы», и с размаху влупил Алке хлесткую пощечину. Мгновенно Вартанов овладел собою и полупустой бутылкой шампанского шарахнул Шардакова по голове.
Тот рухнул. По лицу поползла струйка крови.
Завизжала официантка. Все обернулись.
Подбежал Садофьев, подхватил Шардакова подмышки.
– Уходите! – резко крикнул он Алке и Вартанову. – Сейчас сюда ментовку вызовут.
Как потом рассказывали в широких институтских кругах, именно Сережа Садофьев спас положение своей собранностью и решительностью.
Наверное, ошибаюсь, но мне кажется, что именно в это время появилась серия анекдотов про чукчей, и среди них тот анекдот, где была фраза: «Чукча не читатель, чукча – писатель!» Так вот, студент литературного института был именно читателем в первую очередь. Писателем во вторую. Что там напишется, это мы еще посмотрим, а вот по части чтения студент Лита – впереди планеты всей. И особенно налегал он на литературу именно запрещенную. На общих собраниях студентов ректор Владимир Федорович Пименов тряс угрожающе пальцем, предупреждая нас от чтения Набокова, но даже он понимал, что слушатель его вуза не может ограничиться по этой части одним лишь Сартаковым, иначе из него получится в результате этого чтения всего лишь маленький Сартаков. А это никому не надо. Конечно, оставались еще Пушкин с Толстым не полностью прочитанные нашим студентом, но все же тяга мысленная за рубеж если и не поощрялась, то не каралась.
Общежитие Лита представляло собой что-то вроде книжной биржи, где постоянно шел обмен активами. Активы эти делились на несколько видов.
Во-первых, оригинальные тексты издательства имени Чехова и других. Они поступали на биржу из библиотек писательских дочек, в значительном количестве учившихся в институте. Что интересно, только дочек, сыновей тех же писателей в институте почти не было. Писатели разъезжали по заграницам и привозили многочисленную запрещенную литературу. В доме каждого уважающего себя сочинителя был шкаф с такой литературой. Дочери, как правило, не были жмотами, и делились продукцией с однокурсниками, с которыми дружили.
Во-вторых, ксероксы. В Москве была уже тогда распространена по всяким НИИ масса этих полезных приборов, сами студенты или их знакомые устраивались на работу, чаще ночную, в эти заведения, и там, аккуратно сбив счетчик, тиражировали запрещенку. Дальний потомок станка Гутенберга успешно боролся с ограничениями по части печатной продукции.
В-третьих, книжки, отснятые на фотопленку, кое-как проявленные и переплетенные, тоже находились в обороте.
И наконец, бледные машинописные копии, обычно третьи, четвертые, первые почему-то не попадались никогда.
Делились они еще и по степени ответственности, которую пришлось бы нести, если бы они попались на глаза представителям власти. Не знаю, правда или нет, но за том «Архипелага» Солженицына, «Большой террор» Конквеста неаккуратному пользователю могли грозить серьезные неприятности, вплоть до уголовной статьи.
Почему-то преследовалась «Лолита», а «Тропик Рака» нет.
На общежитской кухне мог вполне состояться такой диалог: «Саня, я закончил Гумилева! Гони моего Ходасевича».
«Зияющие высоты», как ни странно, равнялись в обменном смысле примерно «Чонкину», а «Закат Европы» (почти всегда только первый том и непереплетенный) Леонтьеву или Бергсону.
Такие книги или прочитывались за ночь, или хранились на полке над кроватью, как любимое чтение.
Миша Вартанов со своей неугомонной тягой к активной деятельности встал на тропу незаконного культуртрегерства. Нашелся земляк ростовчанин, чем-то обязанный его отцу Михаил Михалычу, в ведении у него был тот самый ксерокс, Миша наладил его соответствующим способом и открыл широкое производство ходовой литературы.
Через того самого сталкера Юру, бывшего однокурсником Оли Солоухиной, он добывал шедевры из книжного шкафа, стоявшего у метро «Аэропорт». Владимир Алексеевич ездил по заграницам непрерывно, и выбор был богатейший. «Москва – Петушки», «Мы», «Дар», «Котлован» ну и т. д.
После известных событий он отселился в комнату к Садофьеву, видеть Шардакова не мог. И хотя Леша пребывал несколько дней в больнице с зашитым ранением, Вартанов не хотел даже условно делить с ним одно жизненное пространство. Вскоре он снял квартиру в Москве, сообщил отцу, что женится, и тот подкинул средств. Комнату же Сергей сделал своей оптовой базой, именно там складировалась запрещенная литература, вышедшая из чрева поврежденного ксерокса.
У Садофьева с Вартановым отношения не стали закадычными. Явление такой кометы, как Алка, разрушило тройственный союз, казавшийся незыблемым. От возвращения Шардакова из больницы Садофьев тоже не ждал ничего хорошего, хотя его позиция в отношении друга выглядела безупречной. Но что толку, когда Машкалова принадлежала теперь другому.
База не база, но одновременно папок двадцать-тридцать под кроватью, которая считалась теперь кроватью Вартанова, постоянно лежало. Вскоре он где-то раздобыл переплетную аппаратуру, и дело пошло совсем хорошо.
Все описанные выше события вместились в какие-нибудь шесть недель институтской жизни, дальше жизнь пошла много ровнее. Через месяц Вартанов и Машкалова поженились. Садофьев не пошел на финальную пьянку, чем снискал совершенно незаслуженную благодарность Шардакова. У Сергея, как потом выясниться, были свои основания для такого поведения.
Родители Алки не приехали, но присутствовал весь их переводческий семинар, что придало мероприятию оттенок какого-то торжества из области советско-болгарской дружбы. Был руководитель переводческого семинара, кстати, тоже болгарин Божидар Жеков, он произнес настолько витиеватый тост, что его прервали нетерпеливыми аплодисментами.
Невеста была необыкновенна. Конечно, никакого белого платья: кремовый югославский костюм, прозрачный шарф на лилейной шее ну и все такое прочее.
Михаил Михалыч, батюшка Миши (мама умерла), очень похожий на телеведущего Диброва, который станет популярен лет через тридцать, прослезился и объявил, что если первый ребенок будет мальчик, то он подарит молодым машину. Подарок щедрый, но слишком условный.
Плясали до упаду.
С наступлением ночи молодые уехали в свои новые апартаменты, а действие переместилось в общежитие, где продолжалось до самого утра.
В те дни бурлила не только жизнь личная и семейная, но и литературная. Только-только оформилось новое художественное течение – метаметафоризм. Имена участников этого течения сейчас известны широко – Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко. Идеологическим дядькой этой группы молодых поэтов был популярный преподаватель Лита Константин Александрович Кедров, сам являвшийся изрядным поэтическим сочинителем, но временно отложившим свою личную лиру ради продвижения идей ближайшего литературного будущего.
Да, как я уже сказал, молодых богатырей было три человека, это было сделано специально, потому что в таком виде реальность охотнее потребляет новое явление. А вокруг вилось еще немало талантливых парней и девиц, тоже присягнувших метаметафоризму. И далеко не все они кучковались в Лите, подтверждая старую ревнивую мысль, что научить таланту нельзя, он так же, как дух, дышит, где хочет.
Сережа Садофьев в силу принадлежности к семинару Александра Алексеевича Михайлова оказался чуть ли не в центре формирования нового литературного циклона. Он так же, как Илья Кутик, Юра Кабанков, Миша Попов, составлял круг еженедельного общения Алексея Парщикова, получал последние сведения с фронтов нешуточной борьбы, кипевшей по периметру нового явления, и даже несколько раз оказывался на маевках главного штаба, проходивших на даче Алексея.
Во время одной из таких поездок гуляли в толпе веселых, возбужденных приспешников листочки какой-то неизвестной рукописи. Один такой листок попал в руки Садофьеву:
Сдав все свои экзамены, она
к себе в субботу пригласила друга.
Был вечер, и закупорена туго
была бутылка красного вина.
А воскресенье началось с дождя,
и гость, на цыпочках прокравшись
между скрипучих стульев, снял свою одежду
с неловко в стену вбитого гвоздя…
Он раздевался в комнате своей,
не глядя на припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей,
ошеломленный первым оборотом.
Фамилии автора на листке не значилось, но впечатление было оглушающим. И тут же Сергей услышал объяснение Алексея Парщикова, что они, мол, метаметафористы, идут дальше Бродского, им скучновато останавливаться на выбранном им пределе выразительности, и открытия, которые их ждут, будут поразительны. Но как попутчика они его терпеть согласны.
На секунду мелькнула в голове Садофьева крамольная мысль, что, может быть, не надо дальше, может, остаться на этом пределе выразительности и там немножко понежится. Но он скоренько отринул ее, дисциплина прежде всего. Тусовка сказала попутчик, значит, попутчик.
Как-то Сергей попался на глаза Парщикову в день семинара и тот, уж не знаю, с чем сообразовываясь, позвал его на дачу (не вспомнить к кому), там собирались чествовать какого-то югославского журналиста. Это было действо рангом повыше, чем, скажем, попойка с польским поэтом, все же наполовину капиталистическая страна.
По крайней мере, по меркам ОВИРа.
Предводителем у них был назначен Илья Кутик, ехали также Кабанков, Попов и куча всякой прочей шантрапы. От станции было недалеко, прошли какими-то дворами, без Сусанина было не обойтись в этом путешествии.
Участок был обширный, очень красиво запущенный, с большим деревянным домом. Между елками и березками располагались ветхие беседки с резными лавочками, вросшими в землю, на них выкладывалось бухло.
Замечу, была уже поздняя весна, конец первого курса. Как время летит! Светило яркое, немного истеричное солнце, верещали птахи, возбужденное, нестройное веселье овладело всеми, ни о каком общем порядке не могло быть и речи, все уже откупоривали что-то и, даже не дождавшись стаканов, глотали «отравленный ветерок» прямо из горлышка.
Какой-то порядок старалась этому действу придать Оля Свиблова, очаровательная и по-западному деловитая супруга Алексея Парщикова. Ее все слушались, даже взрослые мужики, приехавшие из многих городов Советского Союза. Раф Левчин откуда-то из Украины, Саша Чернов – этот точно из Киева, из Киева же был и Игорь Винов. Были и сибиряки, и прибалты, знакомые улыбчивые лица, подмигивавшие через стакан.
Разумеется, были и московские богатыри Иван Жданов и Саша Еременко, второй вместе со своей симпатичной супругой, тоненькой в талии, широкой в кости, в очках отличницы, за которыми скрывался ведьмачий огонек.
Парщиков тоже себя вел по-хозяйски, не в старом смысле слова, когда, следуя князю Мещерскому, хозяин напивается первый и больше ни на кого не обращает внимания, а обхаживал почти каждого, обнимал за плечо и рассказывал что-нибудь интересное, приближающее слушающего к тайне бытия.
– Что такое? – спросил он Садофьева, неожиданно появившись сзади из-за елки.
Сережа чуть не подавился и что-то изобразил лицом.
Парщиков обвел картину райского праздника полунаполненным стаканом.
– Запомни, это Парнас. Вон идет Левчин, он кто у нас?
– Кто?
– Допустим, Сельвинский.
– А Мезенко кто?
– ?
– Асеев.
– А дальше, там дальше кто, Винов? К кому мы приравняем Винова?
– ?
– Мариенгоф!
– Драгомощенко?
– Пастернак.
– Правильно, пусть щеголяет Пастернаком.
– А Илюша? Пусть будет Жуковский.
– Леша, я не хочу быть Жуковским.
– А кем хочешь?
– Державиным.
– Хочешь им быть – будь!
– А кто там подливает Державину вина?
– Ерема. Это не меньше, чем Лермонтов.
– Хорошо, – осмелел Садофьев. – А Пушкин кто?
Парщиков отпустил его плечо и скрылся в хвойной чаще с криком:
– Так, а где Здравко?
Югославскому гостю сделалось плохо от сильно смешанного питья, и его увели опорожнять желудок за туалетом. Странно, хотя ведь известно, югославы здоровы выпить.
Кажется, все же до этой весенней вылазки произошло событие, которое можно считать днем основания движения метаметафористов. Ведь чтобы как-то засвидетельствовать о собственном существовании, следовало от кого-то ярко отмежеваться. Самый радикальный способ это сделать – устроить скандал.
Лучшая площадка в то время для устройства скандала – это ЦДРИ, Центральный Дом работников искусств. Там в каминном зале уже произошла небольшая встреча трех представителей самой современной поэзии, предводительствуемая Константином Кедровым, но нужный эффект не был достигнут. Ну какая-то очередная группа отщепенцев официальной поэзии читает свои невразумительные тексты, только и всего.
О ней не заговорили.
А надо, чтобы заговорили.
Думали недолго. Надо куда-то вторгнуться и нашуметь. Выбор был невелик. Сделать это на вечере какого-нибудь уже известного поэта, сорвать выступление условного поэта Пупырышкина. Шум, конечно, будет, но с немного сомнительным оттенком. А вдруг этот известный фронтовик, политический привкус гарантирован. Да и потом, от кого мы отмежевываемся? От стариков? Пусть себе спокойно стареют. Наш враг – полуофициальная молодежь, уже успевшая наработать небольшой официозный жирок и все еще остающаяся в плену стандартного рифмованного куплета.
Трудно вспомнить, кто первый сказал: «Московское время». Гандлевский, Сопровский, Кенжеев… У них как раз через неделю выступление в Большом зале ЦДРИ.
Большой зал – это как раз то, что нужно.
Опять созвали всю гвардию, ибо в массовости сила, не может новое направление торчать на паркете как три тополя на Плющихе. Сразу должно быть понятно, входят широкими рядами, грубо, зримо и надолго.
Кинули клич от Киева до Перми, от Питера и до Лита.
Подготовка шла в обстановке чрезвычайного перевозбуждения. Кедров умолял всех держаться в рамках, хотя и против идеи скандала не возражал. Вся история литературы, отлично ему известная, учила тому, что показать себя можно только силой.
Но как это часто бывает, такая большая тайна не может быть удержана в рамках какого-то кружка.
Поползли слухи, которые доползли и до представителей группы «Московское время», те стали готовить встречную акцию. Или что-то в этом роде.
Сверх этого, в собственных рядах возникли группки под условным названием «Двойной обгон». Что это значит? Несколько человек носились с идеей, чтобы к основному скандалу или, правильнее сказать, поверх основного скандала устроить свое представление.
Особенно далеко пошел Олег Мингалев, незадолго до того появившийся в метаметафорической тусовке одаренный художник-поэт из Харькова. Он ходил в шинели, обмотках, питался рисовой кашей, как Хлебников, и агрессивен был в своих замыслах, как сам Маяковский. Сначала он вообще хотел выскочить на сцену Большого зала с оружием в руках. У него осталась от отца-кавалериста старинная шашка времен войны. Олег придумал определенный перформанс – давно мы не брали в руки шашек! Но его отговорили, мотивируя тем, что это оружие, хоть и холодное.
А что происходило по основному месту учебы, в семинаре?
Происходили неизбежные, хотя и малоинтересные изменения. Шардаков больше на обсуждениях не присутствовал, а потом вдруг явился в учебную часть с требованием, чтобы его перевели в прозаический семинар. Литинститут маленький, так что его история была отлично известна решительно всем, поэтому у него не спрашивали, а что это ты вдруг? Тем более он предъявил повесть на тридцати страницах под названием «Предательство». В нее, конечно, кинулись вчитываться, но это оказалось аллегорическое сочинение в духе второй части «Фауста», как говорится, и рассмотреть реальные очертания горячей жизненной ситуации сквозь напластования заумного текста было практически невозможно.
Тем не менее Леше пошли навстречу и предложили семинар Анатолия Анатольевича Молоканова, «тем более ты с ним уже знаком». «Мне все равно». Сфера творческих интересов Молоканова пролегала далеко к северу, в мистических планах беломорских легенд и волхованиях свободного архангелогородского люда. Он в некотором обалдении перелистал недлинный труд Шардакова, но взять согласился, очень уж за него просила Кочережкина, зав. учебной частью. Могут спросить, а как же это Анатолий Анатольевич вел поэтический семинар на Всесоюзном совещании, будучи прозаиком?
А все очень просто, Молоканов приобрел первую известность как автор поэтического сборника «Ананас севера». Литературная среда очень инертна. Даже выпустив дюжину романов, Анатолий Анатольевич числился где-то там по поэтической части.
Кстати, «Ананас севера» – это про морошку.
Миша Вартанов тоже некоторое время не появлялся на семинаре Михайлова, то ли боялся встречи с Шардаковым, то ли мешал медовый месяц, а когда появился, ничего хорошего из этого не вышло.
Александр Алексеевич был человеком тонким и деликатным, но тут проявил редкую для себя жесткость и разметал подборку Вартанова по бревнышку. Надо сказать, основания для этого были. Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха. Вартанов «витал» в своих текстах. «“Я вышел на Капакобану”, – вы пишете. И через страницу: “Я вышел на Пикадилли”. В отличие от вас я бывал и на бразильском пляже, и в Лондоне, однако ничего из того, что вы описываете, там не встречал». Ну, это был вкусовой аргумент шефа. Аргументы, относившиеся к формальной стороне дела, разили больнее. «“Кирпич – паровоз” – это, Миша, не рифма, но еще с большим основанием я должен вам заметить, что рифма “ботинки – полуботинки” при всем моем желании не может быть сочтена точной».
Что касается последнего примера, тут были вопросы. Один из трех метаметафористов, Саша Еременко, кстати, Садофьеву нравившийся больше даже самого Парщикова, вовсю щеголял подобными. «Лейтенанты – оберлейтенанты» так и мелькали в его последних стихах.
– Старик отстает, – заметил Парщиков после семинара.
– Вы знаете, – сказал в заключение мастер. – Есть у вас все же достоинства, это, например, необыкновенная легкость. Ваше существование воистину легко, не легковесно, а именно легко. Даже можно позавидовать. Вам бы, знаете что, попробовать писать для эстрады. Да, да, не обижайтесь.
Вартанов склонил голову, но, кажется, не обижался.
Обсуждение Садофьева пришлось на предпраздничный день, самого Михайлова не было. Его ассистентка Галина Ивановна была к обсуждаемому добра, он получил довольно снисходительную оценку, даже получше того, на что мог рассчитывать. А семинарских зубоскалов типа Попова или правдорубов типа Логинова вообще на семинаре не было. Пронесло.
«Но долго ли будет проносить?» – задал себе вопрос Сережа. Он догадывался, чему был обязан в конечном счете своему пусть и ограниченному, но все же успеху. На предыдущих семинарах он выступал с очень аргументированными, филологически оснащенными оценками, поэтому при всей бледности его собственных текстов с ним решили не связываться.
«Надо менять пластинку, – решил Садофьев. – Надо подаваться на критику. Не меняя семинара. Так можно было продержаться».
Что же качается столь ожидаемого боевого поэтического вечера в ЦДРИ – гора родила, как водится, мышь. Главенствующие личности договорились в верхах, и просто состоялся общий вечер «Московского времени» и «Клуба метаметафористов».
Скучно на этом свете, господа.
Шардаков обосновался поблизости от Лита, на улице Горького, во дворе ресторана «Баку». Пошел в дворники. В основном потому, что там давали жилье. И жилье, как оказалось, непростое. Дома стояли под выселение, уже не один год стояли, готовили их к какому-то небывалому ремонту, поэтому старые коммуналки занимали аспиранты МГУ, бурятские экономисты из Плешки и студенты Лита. Причем квартиры не маленькие советские, а старые роскошные московские доставались им в пользование, что-то вроде той, что была у профессора Преображенского из знаменитой повести. «Собачье сердце» стало последней вещицей, которую прочитал Шардаков с ксерокса Вартанова. На ней они и поссорились. Вот такой поверхностный символизм.
