Михаил Салтыков-Щедрин
Невинные рассказы
Он продолжал молчать, хотя сердце в нем умирало от жажды высказаться. Он чувствовал, что если вымолвит хоть одно слово, то не в силах будетвыдержать. Может быть, он бросится к Наденьке и стиснет в своих руках этодоброе, любящее создание; может быть, он не бросится, но зальется слезами изарыдает…
– Вы отчего мне руки не даете? – настаивала Наденька.
– Наденька! – вырвалось из груди Кобыльникова.
– Вы зачем глупости говорите?
– Голубчик! – простонал Кобыльников.
– А когда будут стихи?
Кобыльников уж совсем было собрался отвечать, что стихи не миф, чтостихи почти совсем готовы, что не только одно стихотворение, но десять, двадцать, сто стихотворений готов он настрочить на прославление своеймилой, бесценной Наденьки, как вдруг скверный мальчишка Порубин испортилвсе дело.
– Вобраз! – пискнул он, едва-едва не проскакивая между ногКобыльникова.
Кобыльникову показалось, что сам злой дух говорит устами мальчишки.
– Ты почему знаешь? – сказал он, рванувшись в погоню за мальчиком ипоймав-таки его, – нет, ты говори, почему ты знаешь?
– Мамаша, меня Кобыльников дерет! – завизжал во всю мочь Сеня.
При этом восклицании Кобыльников невольно выпустил из рук свою добычуи даже начал гладить Сеню по голове.
– Нечего, нечего гладить по голове! – шипел юный змееныш, – мамаша! онменя дерет за то, что я его поймал с Наденькой.
Началось следствие.
– Позвольте узнать, Дмитрий Николаич, что вам сделало невинное дитя? – допрашивала Кобыльникова оскорбленная maman Порубина.
– Ваш сын мне сказал дерзость! – отвечал совершенно растерявшийсяКобыльников.
– Мамаша! Я ничего ему не говорил! – с своей стороны жаловался Сеня, искусно всхлипывая.
– Ваш сын сказал мне: "вобраз"! – внезапно брякнул Кобыльников.
– "Вобраз"! что такое «вобраз»? и чем же это слово для вас обидно?
Говоря это, maman Порубина сомнительно покачивала головой и разводиларуками.
– Ну да! вобраз, нобраз, собраз, побраз! – дразнил обозлевший Сеня, приплясывая перед Кобыльниковым.
– Изволите видеть? – сказал Кобыльников.
– Вижу! Все вижу! стыдно вам, молодой человек! Сеня! отойди прочь отних и не смей никогда с ними разговаривать!
Порубина величественно удалилась, уводя за руку Сеню и беспрестаннооглядываясь, как бы в опасении, что за ней бежит по пятам сама чума.
Кобыльникову сделалось скверно; он вдруг почувствовал, что не толькоскопрометировал Наденьку, но и сам сделался смешным в ее глазах. Сколько онсделал в этот вечер глупостей! он сделал их три: во-первых, увлекся нелепойрифмой, которая помешала ему кончить стихи, между тем как можно было быодин стих и нерифмованный вставить (самые лучшие поэты это делают!);во-вторых, сказал Наденьке какую-то пошлость насчет ее отношений кПрохорову; в-третьих, связался с пакостнейшим мальчишкой, который, наверное, произведет скандал на весь город. Кобыльникову показалось, чтовсе глаза обращены на него, что все лица проникнуты строгостью и что дажеслужитель Андрей намеревается взять в руки метлу, чтоб вымести ею изчестного дома гнусного соблазнителя пятнадцатилетних девиц. Кобыльниковабросило в жар; чтоб оправиться от своего смущения, он поспешил юркнуть вхозяйский кабинет.
Там за несколькими столами шла игра. Играл в ералаш председательказенной палаты с губернским прокурором против советника казенной палаты ибатальонного командира. Председатель казенной палаты был не в духе; к немупришло двенадцать пик без туза и двойка червей; он сходил с двойки пик – туз оказался у партнера, который, однако, отвечать не мог.
– Сижу на капиталах! – жаловался председатель, – ведь это все франки!все франки!
Прокурор был смущен; он понял игру и старался только угадать, какая жеу председателя тринадцатая карта. Председатель, как бы провидя его думу, поспешил рассеять все сомненья и откровенно показал свою двойку червей, убеждая только, чтоб прокурор играл скорее.
Напротив того, к советнику валило: во всем у него была и игра, иподдержка, но самое счастие не радовало его, ибо он чувствовал, что оноогорчает его начальника. Поэтому он всячески старался оправдаться: разбираякарты, пожимал плечами, как бы говоря: "ведь лезет же такое дурацкоесчастье!"; делая ход, не клал карту на стол, а как-то презрительно швырялее, как бы говоря: "вот и еще сукин сын туз!" Но председатель не принималничего в уважение, а, напротив того, взъелся на своего подчиненного.
– Вы зачем же игру-то свою раскрываете? – пристал он к нему.
Советник сделал ренонс.
– У вас треф нет? – строго спросил батальонный командир.
– Нет-с… есть-с, – заикался советник.
"И солгать-то не умеет!" – подумал председатель.
А Кобыльников смотрел на играющих и все думал, как бы чем-нибудь такимувенчать этот вечер, чтоб за один раз искупить все три глупости. Ему вдругсделалось хорошо и весело; ему представилась большая освещенная комната; посреди комнаты стоит Наденька в белом тарлатановом платьице, а подлеНаденьки стоит он; у них в руках бокалы с шампанским; к ним подходят гости, тоже с бокалами в руках, и поздравляют.
– Иван Дементьич! – сказал он дрожащим голосом, подходя, под влияниемэтих радужных мечтаний, к хозяину дома, – позвольте мне несколько слов вамнаедине сказать-с…
Иван Дементьич посмотрел на него с неудовольствием, потому что этонеожиданное вмешательство отвлекало его от игры. Однако, видя, чтоКобыльников весь дрожал, он встревожился.
– Что такое еще? уж не затерял ли капустниковского дела? – спросил он.
– Мне-с… наедине! – повторил Кобыльников.
Иван Дементьич отошел с ним в сторону.
– Ну? – сказал он.
– Мне-с… я желаю… – заикался Кобыльников, к которому вдругвозвратилась вся его робость.
– Да говори же, любезный, не мни! – с досадой торопил Иван Дементьич.
– Я прошу руки Надежды Ивановны! – скороговоркой проговорилКобыльников.
Иван Дементьич повернул жениха к свету и на одно мгновение посмотрелна него с любопытством. Потом тотчас же пошел на старое место, предварительно отмахнувшись, как будто хотел согнать севшую на нос муху. Кобыльников остолбенел и расставил не только руки, но и ноги; в глазах унего позеленело, комната ходила кругом. Он понимал только одно: что этаглупость была четвертая и притом самая крупная. Вдруг он почувствовал, чтопромеж ног у него что-то копошится – то был Сеня Порубин.
– Ан, это четвертая! – дразнился скверный мальчишка, очевидно, схватывая на лету интимную мысль, терзавшую бедного Кобыльникова.
Кобыльников даже не слыхал; он был уничтожен и опозорен, хотя рараЛопатников, возвратясь на место, точно так же равнодушно объявил семь вчервях, как бы ничего и не случилось. А Порубин между тем все подплясываетда поддразнивает: "Ан, четвертая! ан, четвертая!" Кобыльников крадется постенке, чтоб как-нибудь незаметным образом улизнуть в переднюю. СеняПорубин замечает это и распускает слух, что у беглеца живот болит. Кобыльников слышит эту клевету и останавливается; он бодро стоит у стены ибравирует, но, несмотря на это, уничтожить действие клеветы уже невозможно. Между девицами ходит шепот: "Бедняжка!" Наденька краснеет и отворачивается; очевидно, ей стыдно и больно до слез.
"Собраз"! – подсказывает проклятая память, и Кобыльников, словноужаленный, бросается вон из комнаты, производя своим бегством игривоешушуканье между девицами.
И вот опять Кобыльников сидит в одинокой своей квартире, сидит игорько плачет! Перед ним лежит капустниковское дело, а слезы так и текут набумагу; перед ним: просит купец Капустников, а о чем, тому следуют пункты – а у него глаза заволокло туманом, у него сердце рвется, бедное, на части!
Сквозь эти слезы, сквозь эти рыдания сердца ему мелькает светлый образмилой девочки, ему чудится ее свежее дыхание, ему слышится биение еемаленького сердца…
– Митенька! – говорит она, вся застыдившись и склоняя на его плечосвою кудрявую головку.
– Mesdames! – шепчут кругом девицы, – mesdames! у Кобыльникова животболит!
Кобыльников вскакивает и начинает ходить по комнате, схватывая себя заголову и вообще делая все жесты, какие приличны человеку, пришедшему вотчаяние.
"Вобраз"! – кричит вдруг неотвязчивая память.
Кобыльников закусывает себе в кровь губу от злости; он опять садится кстолу и опять принимается за капустниковское дело, в надежде заглушить всебе воспоминания вечера.
А за перегородкой возятся хозяева-мещане. Они тоже, по всему видно, воротились из гостей и собираются спать. Слышны вздохи, слышно выниманиеящиков из комодов, слышен шелест какой-то, который всегда сопровождаетраздевание и укладывание. Наконец все стихло.
– Дура ты или нет? – допрашивает хозяин свою хозяйку, – дура ты илинет?
– Ты проспись, пьяница! ты опомнись, какой завтра праздник-то! – усовещивает хозяйка.
– Нет, ты мне скажи: дура ты или нет! – настаивает хозяин.
За перегородкой слышится потрясающее зеванье. Голова Кобыльниковамало-помалу склоняется и, наконец, совсем упадает на капустниковское дело. Ему снится елка, ему снится, что он стоит посреди освещенной залы и чторядом с ним, вместо Наденьки, стоит купец Капустников и просит, а о чем, тому следуют пункты…
НАШ ДРУЖЕСКИЙ ХЛАМ
Когда мы, губернские аристократы, собираемся друг у друга по вечерам, какого рода может быть у нас между собою беседа? Перемываем ли мы косточкисвоих ближних, беседуем ли о существе лежащих на нас обязанностей, сообщаемли друг другу о наших служебных и сердечных bonnes fortunes, о том, например, что сегодня утром был у нас подрядчик Скопищев, а завтра мы ждемзаводчика Белугина и проч. и проч.?
На все эти вопросы я с гордостью могу отвечать, что обыденная, будничная жизнь не составляет и не может составлять достойной канвы длянаших салонных разговоров. Утром, запершись в своих жилых комнатах, мыможем, a la rigue, переворачивать наше грязное белье, беседовать с нашимисекретарями и принимать различного рода антрепренеров, но с той минуты, какмы покидаем жилые комнаты и являемся в наши салоны, все эти неопрятностимгновенно исчезают, подобно тому как исчезают клопы и другие насекомые, гонимые светом дня. Как люди благовоспитанные, мы являемся в наши салоны неиначе, как во фраках, и очень хорошо понимаем, что, находясь в обществе, неимеем права тревожить чье-либо обоняние эманациями нашего заднего двора.
Да и какой интерес могло бы представлять для нас это переворачиваньедомашнего хлама, когда нам до такой степени известны и переизвестны всенаши маленькие делишки, наши карманные скорби и любостяжательные радости, что мы, как древние авгуры, взглянуть друг на друга без того не можем, чтобне расхохотаться?
Если я, например, встречаю на улице его превосходительство ИванаФомича и вижу, что в очах его плавает маслянистая влага, а сам он привстрече со мной покрывается пурпуром стыдливости и смотрит на меня скаким-то детским простодушием, как будто хочет сказать: "Посмотри, как яневинен! и посмотри, как хороша природа и как легка жизнь для чистыхсердцем!" – то я положительно знаю, что и этот пурпур, и эта влагаблаженства, и эта ясность души происходят совсем не оттого, что егопревосходительство был на секретном любовном свидании, а оттого, что в томзаведении, в котором он состоит аристократом, происходили сего числа торги. И по степени влажности глаз, и по большей или меньшей невинности ихвыражения я безошибочно заключаю о степени успешности торгов… К чему, скажите на милость, были бы тут вопросы, вроде: "Как поживаете, каковоприжимаете?" К чему тут ласки, коварства и уверения, если я определительновижу, что сей человек счастлив, что душа его полна музыки и что весь онпогружен в какие-то сладкие, неземные созерцания? И действительно, встречинаши происходят в молчании; он посмотрит на меня ласково и признательно, явзгляну на него симпатически; он скажет: "Гм!", и я скажу: "Гм!"… и мырасходимся каждый по своему делу.
Или, например, когда я вижу другого аристократа, генерала Голубчикова, пробирающегося часов в шесть пополудни бочком по темному переулку и робкопри этом озирающегося, то положительно могу сказать, что генералпробирается не к кому другому, а именно к привилегированной бабке ШарлоттеИвановне. Хотя же его превосходительство, заметив меня, и начинаетпомахивать тросточкой, делая вид, что он гуляет, но я отнюдь не отважусьпредложить ему пройтись вместе со мною, потому что твердо знаю, что такогорода предложение вконец уязвит его пылающее сердце. Руководясь этою мыслью, я прикасаюсь слегка к полям моей шляпы и говорю: "Гм!" Генерал, который вдругое время тоже ответил бы мне a la militaire, в настоящем случае считаетнеизлишним снять с головы своей шляпу совершенно (не погуби! дескать), итоже говорит: "Гм!"… и мы расходимся. А между тем дорогой воображение ужерисует передо мной образы. С одной стороны я вижу маленького генералика, совершенно пропадающего в объятиях дебелой привилегированной бабки, а сдругой стороны, величественную и не менее дебелую генеральшу, спокойнопредающуюся дома послеобеденному сну и вовсе не подозревающую, что еекрошечный Юпитерик нашел в захолустье какую-то вольного поведения Ио ивоспитывает ее в явный ущерб своей Юноне.
И еще, например, если я вижу в восемь часов утра известного подрядчикаСкопищева, стучащегося в двери дома, занимаемого капитаном Малаховичем, тоотнюдь не думаю, чтоб Скопищев очутился здесь ни свет ни заря затем только, чтоб узнать о здоровье супруги и детей пана Малаховича, но с полноюдостоверностью заключаю, что ранний визит этот имеет тесную связь спостройкой земляной дамбы в городе ***. При этом в уме моем естественновозникает вопрос: "Если от пятнадцати тысяч отделить двадцать процентов, токакая составится из этого сумма?" И в это самое время, поравнявшись скапитанскою квартирой, я усматриваю в одном из окон толстенькую фигуру, кчему-то канальски прислушивающуюся. Заметив меня, капитан несколькокраснеет (вероятно, оттого, что я видел его в утреннем неглиже), произносит: "Гм!" – и поспешно удаляется от окна.
– То-то "гм!", – произношу и я в свою очередь и продолжаю идти своеюдорогой.
Скажите на милость, к чему же было бы нам беседовать о том, дляуразумения чего достаточно одного движения губ, одной мимолетной искры вглазах, одного помавания головы?
И действительно, канвою для наших разговоров служат предметы, несравненно более возвышенные. Надо вам сказать, благосклонный читатель, что хотя мы и называемся "губернскими аристократами", но, к великомуприскорбию, аристократичность наша довольно сомнительная. Мы, чтоназывается, аристократы с подлинцою. Отечеством большей части из насслужили четвертые этажи тех поражающих опрятностью казенных зданий, которыево множестве украшают Петербург и в которых благополучно процветают всехвозможных видов и цветов экзекуторы и экспедиторы. Там мы увидели свет, тамвозросли и воспитывались, и если сам Петербург способен производить толькочиновников и болотные испарения, то можно себе вообразить, на производствокакого рода изделий способны упомянутые выше четвертые этажи? Идействительно, мы вполне прошли всю суровую школу безгласности исмиренномудрия; мы были по очереди и секретарями и приказчиками у имеющихвласть людей, и поставщиками духов, собачек и румян у их жен, и забавою уих гостей. Мы безмерно радовались и безобразию наших носов, игеморроидальному цвету наших лиц, потому что все это составляло предметзабавы и увеселения для наших благодетелей и вместе с тем заключало в себеисточник нашего будущего благополучия – нашу фортуну и нашу карьеру!!Наконец, после долгих лет терпения и томных искательств, мы получилидипломы на звание губернских аристократов с правом володеть сколько душеугодно. Поначалу свежий воздух провинции сшиб было нас с ног, однако, свыкшись с малолетства со всякого рода огнепостоянностями, мы устояли издесь, и мало того, что устояли, но даже озаботились устроить вокруг себяту самую атмосферу, которая всечасно напоминает нашим носам передние нашихблагодетелей. Очевидно, что при таком направлении умов все наши симпатии, все вздохи и порывания должны стремиться к нему, к этому милому Петербургу, где проведена была наша золотушная молодость и где у каждого из нас имеетсяпо крайней мере до двадцати пяти штук приятельски знакомых начальниковотделения.
Дни прихода петербургской почты бывают в нашем обществе днями какой-тотревожной и вместе с тем восторженной деятельности. Это и понятно, потомучто в эти дни мы получаем письма от наших приятелей – начальниковотделения. Мы поспешаем друг к другу, чтоб поделиться свежими вестями, ивот образуется между нами живая и интимная беседа.
– Ну что, ваше превосходительство, – спрашиваю я у генералаГолубчикова, – получили что-нибудь из столицы?
– Как же-с, как же-с, ваше превосходительство! – отвечает генерал, потирая руки, – граф Петр Васильевич не оставляет-таки меня без приятныхизвестий о себе…
– Так вы получили письмо от самого графа? – спрашиваю я, несколькоподзадоренный.
– Мм… да, – отвечает генерал таким тоном, как будто ему на всенаплевать, – граф частенько-таки изволит переписываться со мной!
– Мм… да, – произношу я и, в свою очередь, не желая уступитьгенералу Голубчикову, еще с большим равнодушием прибавляю: – А я такполучил письмо от князя Николая Андреича… Каждую почту пишет! даже надоелстарик!
И если при этом я положительно убежден, что генерал Голубчиков совралпостыднейшим образом, то генерал, с своей стороны, столь же положительноубежден, что и я соврал не менее постыдно, что не мешает нам, однако, остаться совершенно довольными нашим разговором.
– Скажите пожалуйста! – удивляется в другом углу егопревосходительство Иван Фомич, слушающий чтение какого-то письма.
– "…Внушили себе, будто на лбу ихнем фиговое дерево произрастает, иникто сей горькой мысли из ума их сиятельства изгнать не может", – раздается звучный голос статского советника Генералова, читающего вслухупомянутое письмо.
– Да правда ли это? от кого вы получили это письмо? – сыплются сразных сторон вопросы.
– От экзе… от директора, – скороговоркой поправляется статскийсоветник Генералов, поспешно пряча письмо в карман.
– А крепкий был старик! – говорит генерал Голубчиков, которого, как неслужащего под начальством таинственного "их сиятельства", описанное вышепроисшествие интересует только с психической точки зрения.
– Н-да… крепкий… – в раздумье и словно машинально повторяетнедавно определенный молодой председатель Курилкин, при чтении письма какбудто струсивший и побледневший.
– Я с князем еще в то время познакомился, – ораторствует генералГолубчиков, – когда столоначальником в департаменте служил. И представьтесебе, какой однажды со мной случай был…
– Н-да, случай!.. – повторяет Курилкин, у которого уже помутилисьвзоры от полученного известия.
– Вы как будто нездоровы, Иван Павлыч? – обращается с участием кКурилкину Иван Фомич.
– Нет… я ничего, – скороговоркой отвечает Курилкин, – au fait, чтомне князь?
– "Что он Гекубе, что она ему"? – раздается сзади шепот титулярногосоветника Корепанова, принимаемого, несмотря на свой чин, в нашем маленькомаристократическом кружке за comme il faut, но, к сожалению, разыгрывающегонеприятную роль какого-то губернского Мефистофеля.
– Да-с, так вот какой у нас с князем случай был, – продолжает генералГолубчиков, – вхожу я однажды в приемную к князю, только вижу – сидитдежурный чиновник, а лицо незнакомое. Признаюсь, я еще в то время подумал: "Что это за чиновник такой? как будто дежурный, а лицо незнакомое?" Ну-с, хорошо, подхожу я к этому чиновнику и говорю: "Доложите их сиятельству, чтоявился такой-то". – "Не принимают, говорит, их сиятельство нездоровы". Ну, а я с графом был всегда в коротких отношениях, следственно для меня слово" не принимают" не существовало… Вот и пришла мне в голову мысль: дай-ка, думаю, подтруню над молодым человеком, – и, знаете, пресерьезно этак говорюему: "Жаль, говорю, очень жаль, что не принимают". – "Да-с, говорит, непринимают". Только можете себе представить, в это самое время распахиваетсядверь кабинета, и выходит оттуда камердинер князя, Павел Дорофеич… знаетеПавла Дорофеича?
– Знаем! знаем! Павла Дорофеича целый Петербург знает! – кричим мыкак-то особенно радостно.
– А из-за Павла Дорофеича выглядывает и сам князь. "А, говорит, этоты, Гаврил Петрович! а меня, брат, сегодня «прохлады» совсем замучили (он" это" прохладами называл), так я не велел никого принимать… Ну, а тебяможно!.." Только, можете себе представить, какую изумленную физиономиюскорчил при этом дежурный чиновник!
– Да, интересный случай! – замечает статский советник Генералов, сладко вздыхая.
– Случай с запахом, – перебивает Корепанов.
– Предобрый старик! – говорит его превосходительство Иван Фомич, поспешая заглушить своим голосом неприятную заметку Корепанова.
– Добрый, именно добрый! – не смущаясь, продолжает генерал Голубчиков, – и какое доверие ко мне имел, так это даже непостижимо! Бывало, сидим мы сглазу на глаз: я бумаги докладываю, он слушает. "А что, Гаврил Петрович, – вдруг скажет, – прикажи-ка, брат, мне трубку подать!" Ну, я, разумеется, сейчас брошусь: сам все это сделаю, сам набью, сам бумажку зажгу, самподам… И что ж вы думаете, господа? даже никакой я в это время робости нечувствовал! – точно вот с своим братом, начальником отделения, беседуешь! Он трубочку покуривает, а я бумаги продолжаю докладывать… просто какбудто ничего не бывало!
– Жаль, очень жаль будет, если этакого человека лишится отечество! – говорит Иван Фомич.
– Н-да… отечество! – повторяет Курилкин, по-видимому возвратившийсяк прежнему раздумью.
– А еще говорят, что вельможи все горды да неприступны! – продолжаетИван Фомич, – ничуть не бывало!
– Это говорят те, ваше превосходительство, – весьма основательнозамечает генерал Голубчиков, – которые настоящих-то вельмож и в глаза невидали. А вот как мы с вами и в халатике с ними посиживали, и трубочкипокуривали, так действительно можем удостоверить, что вся разница междувельможей и обыкновенным человеком только в том состоит, что у вельможи вобхождении аромат какой-то есть…
– "Прохлады"! – ворчит сквозь зубы Корепанов.
– Наш князь, – вступается статский советник Генералов, – так тотбольше все левой рукой действует. И на стул левой рукой указывает, и подаетвсе левую руку.
– А что вы думаете? – говорит генерал Голубчиков, – ведь это именноправда, что у вельмож левая рука всегда как-то более развита!
– Я полагаю, что в этом свой расчет есть, – глубокомысленно замечаетИван Фомич.
– То есть не столько расчет, сколько грация, – возражает Голубчиков.
– Никак нет-с, ваше превосходительство, не грация, а именно расчет-с..
– Нет… зачем же непременно «расчет»? Я, напротив того, положительноубежден, что грация, – говорит Голубчиков, задетый за живое настойчивостьюИвана Фомича.
– А я, напротив того, положительно убежден, что расчет, и имею на этодоказательства.
– Это очень любопытно!
– И именно я полагаю, что всякий вельможа хочет этим дать понять, чтоправая рука у него занята государственными соображениями.
– Ну-с… а левая рука тут зачем-с?
– А левая рука, как свободная от занятий, предлагаетсяпосетителям-с…
– Ну-с… а дальше что-с?
– Ну-с, а дальше то же самое.
– Та-а-к-с!
С прискорбием мы замечаем, что генералы наши не прочь посчитаться другс другом. Известно нам, что между ними издревле существует худо скрытаявражда, основанием которой служит взаимное соперничество по частизнакомства с вельможами. Поэтому, хотя мы и питаем надежды на деликатностьгенерала Голубчикова, но вместе с тем чувствуем, что еще одна маленькаякапелька, и генеральское сердце безвозвратно преисполнится скорбью. Действительно, он взирает на Ивана Фомича с кротким, но горестнымизумлением; Иван же Фомич не только не тронут этим, но, напротив того, устроил руки свои фертом и в этом положении как будто посмеивается надвсеми громами и молниями. Положение делается до такой степени натянутым, что статский советник Генералов считает своею обязанностью немедленновмешаться в это дело.
– Я думаю, ваше превосходительство, – обращается он к генералуГолубчикову, – что и в самой грации может быть расчет, точно так же как и врасчете может быть грация…
– Дело возможное! – отвечает генерал холодно, явно показывая, что онстарый воробей, которого никакими компромиссами не надуешь.
Разговор снова заминается, и все мы чувствуем себя несколькосконфуженными. Холодность генерала свинцовой тучей легла на наше общество, и нет, кажется, столь сильного солнечного луча, который мог бы с успехомразбить эту тучу. Мы все знаем, что Голубчиков преамбициозный старик и чтоедва ли он не единственный из наших аристократов, о котором мы суверенностью можем сказать, что он в один платок с вельможами сморкается. Все мы, прочие, в этих случаях более или менее прилыгаем, и если уверяеминогда, что при таких-то обстоятельствах такой-то князь сказал нам «ты» иназвал «любезнейшим», то этому можно верить и не верить. Но генералГолубчиков действительно вполне чист в этом отношении, и если уж скажет, например, что однажды в его присутствии князь Петр Алексеевич учинилдекольте, то никто не имеет повода усумниться, что это именно так и было."И для чего бы Ивану Фомичу не уступить! – думаем мы, внутренне соболезнуяо происшедшем, – с одной стороны, Ивану Фомичу следовало бы сделатьнебольшую уступочку, а с другой, и генералу не мешало бы взглянуть на делопоснисходительнее… и все было бы ладно, все было бы смирно и мирно иочень хорошо – так-то! А то вот дернула нелегкая – ахтихти-хти!" Но покудамы только рассуждаем, статский советник Генералов уже принимаетдействительные меры к замирению враждующих сторон. Он прежде всего начинаетзаигрывать с генералом Голубчиковым, как наиболее неподатливым.
– Не получили ли чего-нибудь от графа насчет «этого» (крестьянского)дела, ваше превосходительство? – спрашивает он.
– Получил-с, – упорствует генерал в холодности.
– Ваше превосходительство всегда самые верные сведения иметь изволите, – не менее упорно продолжает заигрывать Генералов.
– Сам по себе я никаких сведений не имею, но конечно… доверие егосиятельства… одним словом, могу-таки в некоторых делах посодействовать…
– Как же-с, как же-с, ваше превосходительство! – ведь вы с графом-тодаже несколько "свои"?
– Даже и не несколько, – отвечает генерал, постепенно смягчаясь, – потому что моя Анна Федоровна положительным образом приходится внучатнойплемянницей Прасковье Ивановне, а Прасковья Ивановна, как вам известно…
– Да, если кто заслужить у графа желает, так это именно что стоиттолько к Прасковье Ивановне дорогу найти! – восклицаем мы хором.
– И представьте, что я открыл это родство совершенно случайно! Однаждыприхожу к Прасковье Ивановне по хозяйственным ее делам, а ей вдруг и придина мысль спросить меня: "А что, говорит, ты женат или холостой?" – "Женат, говорю, ваше сиятельство, на Греховой". "Ах, говорит, да ведь жена-то твоямне внучатной племянницей приходится!" Начали мы тут разбирать дараспутывать – ан и открылось! А не приди ей на мысль спросить меня, так быоно и осталось под спудом…
Хотя мы неоднократно уже слышали этот анекдот, но считаем долгом и насей раз выслушать его с полным благоговением. Вообще, ничто так неуслаждает наших досугов, как разбор родства и свойства сильных мира сего. По-видимому, это весьма мало до нас касается, потому что собственно наширодственники суть экзекуторы и экспедиторы, но таково уже свойство людейпроисхождения благородного, что они постоянно стремятся к сферамвозвышенным, низменности же предоставляют низкому классу. Не радостно ли, например, услышать, что граф Алексей Николаич выдает дочь свою замуж засына князя Льва Семеныча? Не интересно ли при этом сообразить, что замолодою княгинею дано в приданое столько-то тысяч душ, да у молодого князяс своей стороны столько-то тысяч? Не знаю, как в других местах, а в нашемгороде и в нашем обществе всякая новая семейная радость наших вельможпоистине составляет семейную радость каждого из нас.
– Да, господа, геральдика – важная вещь! – продолжает между темГолубчиков, – нельзя не сожалеть, что в нашем отечестве наука эта находитсяеще в младенческом состоянии…
Под влиянием всех этих напоминаний Иван Фомич, который доселе пребывалв закоснелости, делает первый шаг, чтоб окончательно смягчитьнеудовольствие генерала Голубчикова.
– И благоприятные известия изволили получить, ваше превосходительство? – вопрошает он заискивающим голосом.
– Самые благоприятные-с.
– То есть в каком же роде?
– В самом благонадежном-с. Короче сказать: опасений никаких иметь неследует.
Генерал окидывает нас торжествующим оком. Мы все легко и веселовздрагиваем; некоторые из нас произносят: "Слава богу!" – и крестятся.
И не оттого совсем мы крестимся, чтоб от «этого» дела был для насущерб или посрамление, а оттого единственно, что спокойствие и порядоклюбим. Сами по себе мы не землевладельцы, и хотя у нас имеются некоторыеблагоприобретенные маетности, но они заключаются преимущественно вломбардных билетах, которые мы спешим в настоящее время променивать напятипроцентные. Итак, не корысть и не холодный эгоизм руководит нашимидействиями и побуждениями, а собственно, так сказать, патриотизм. Сейпоследний в различных людях производит различные действия. Иных побуждаетон лезть на стену, иных стулья ломать… нас же побуждает стоять смирно. Согласитесь, что и это своего рода действие! Мы до такой степени любим нашеОтечество в том виде, в каком оно существовало и существует издревле (аunaturel), что не смеем даже вообразить себе, чтоб могли потребоваться вфигуре его какие-нибудь изменения. Конечно, мы не хуже других понимаем, чтонельзя иногда без того, чтоб фестончик какой-нибудь не поправить… ну, тампомощника, что ли, к становому прикинуть, или даже и целый департаментикдля пользы общей сочинить – слова нет! Но все это так, чтоб величия-тодревнего не нарушить, чтоб гармонию-то прежнюю соблюсти, чтобы всякоедыхание бога хвалило, чтобы и травка – и та радовалась!
Такой образ мыслей, по мнению моему, есть самый благонадежный иоснованный на истинном понимании вещей. Чтоб сделать мысль моюосязательнее, прибегну к сравнению. Благоразумно ли было бы с моей стороны, если бы я, например, заявил желание, чтоб у генерала Голубчикова былримский нос? Нет, неблагоразумно. Во-первых, потому, что он и нынесостоящим у него на лице учтиво вздернутым башмачком приводит в трепетсердца всех повивальных бабок, а во-вторых, потому, что месторождениеримских носов – Рим, а не Россия (самое название достаточно о томсвидетельствует). Другой вопрос: благоразумно ли было бы, если бы япожелал, чтоб на скотном дворе пахло фиалкой, а не навозом? Нет, неблагоразумно, ибо запах фиалки приличествует гостиным, а не скотнымдворам. Примеров подобного рода безумных желаний можно привести множество, но и приведенных двух, кажется, вполне достаточно, чтоб убедить всех икаждого, что в иных случаях желание нововведений и каких-то там переменсовершенно равносильно тому, как бы кто настаивал, чтоб у отечества нашеговырос римский нос.
