Михаил Веллер
Самовар. Б. Вавилонская
4.
Мы хохочем. Чех подвизгивает, Каведе подхрюкивает, Старик подкашливает. Нет, есть в жизни веселье!
По радио какие-то большие умники, гуманисты и политики, рассуждают о Чечне. Голоса пикейных жилетов исполнены сердечной мудрости и государственной ответственности. Бриан – это голова!
Банда идиотов. Почему этот народ всегда назначает на должность головы жопу?
– Вот чего, ребята, я не знаю, – передыхивает Каведе, – это оставил ли великий Парвус после себя какие-нибудь теоретические труды.
Ход его мыслей понятен. Чеченская история развивается полностью по схеме, разработанной Парвусом для России в 17 году. Во был гениальный мужик. Прожил бы подольше – украл бы всю Европу. Ататюрк был просто его управляющим по Турции. Но тут-то случай, конечно, гораздо мельче, так, прореха в карте.
– Зимой они его накроют, – говорит Чех, разумея Дудаева, и, просунув в губы язык, издает глумливый звук, более характерный для тех уст, которыми Уленшпигель не говорил по-фламандски.
Боже, какая жалость, что я уже никогда не узнаю французского языка… Какой музыкой звучат, с каким галльским изяществом сыплют фонемы и ноты дивные поговорки, вульгарные в русском переводе, – как о человеке, тщившемся блеснуть сверх своих возможностей: «Так случается с каждым, кто хочет пернуть громче, чем позволяет дырка в жопе».
– И как всегда, левая рука не будет знать, что делает правая, а ноги наступать друг другу на пальцы, – добавляет Мустафа, скептик и спец по части именно координации практических действий в переворотах.
Кто спорит? Мы со вкусом прокачиваем ситуацию. Это ведь относится к нашим главным развлечениям. Зачем вообще люди играют в придуманные игры, когда на свете столько настоящих игр.
– Слушатель Матросов!
– Я!
– Паш-шел на амбразуру! Приступить к разбору задачи!
– Есть!
Итак, пункт первый. А кто, собственно, позволил командиру дивизии стратегических бомбардировщиков генерал-майору Дудаеву бросить вверенную часть, свалить домой в Чечню, возглавить ее движение за независимость, организовать (а финансировал кто?!) выборы себя в президенты? Кто, где, когда подписал приказ об увольнении его из кадров? – вопрос начальнику Главного управления кадров МО. Кто наложил резолюцию на рапорт об отставке?
Никаких сведений. Генерал, и все тут, и отныне пусть все называют меня генерал Буэндиа.
Стоп, братцы. Если генерал – должен соблюдать дисциплину. За самовольство генерала полагается сдать под трибунал. Если же он не гремит под фанфары – значит, есть на то какая-то негласная установка.
– Дальше – больше. Чечня объявляет независимость. Россия не согласна: грозит вводом войск и чрезвычайным положением. Кто есть в такой ситуации генерал Дудаев? Мятежник, изменник, предатель, бунтовщик! Присяга! родина! долг! Всеми имеющимися в распоряжении армии и государства средствами он должен быть схвачен, арестован с санкции Главного прокурора армии, судим за измену и вооруженный мятеж и однозначно расстрелян. Причем лучше и логичнее – военно-полевым судом.
Но три года Дудаеву дают дышать. Зачем? Почему? Для чего? С какой целью?
Пункт второй. По фальшивым авизовкам «чеченской мафией» получены в российских банках астрономические миллиарды и триллионы. Ах, какие трагические неожиданности, какие бессовестные обманщики… Ежу понятно, что любой банк, прежде чем выдать или перевести от себя десять миллионов долларов – раз сорок проверит, кто ж такие бабки хочет снять, да почему, да зачем, да нельзя ли обойтись без этого, ведь банк выгребается допуста, – ан нет, давали деньги без звука. Значит, что? – значит, имели основание и свой интерес. А какой при деньгах интерес? – в карман отслюнить.
Было открыто хоть одно уголовное дело? Нет – концы в воду, искать некого, корреспондент самоликвидировался.
Да Госбанк и Минфин должны были простачков-банкиров на кол вздеть за такое головотяпство, да так, как на востоке умели: чтоб кол тот в зад вошел и через кончик языка вышел, на радость султану и в назидание богатенькой публике. По десять, двадцать, тридцать лимонов зелени за раз крали, мировой масштаб! Нет, никто не наказан, никто не пострадал.
Это что значит? Значит, дело было согласовано с самым верхом. Значит, российская верхушка имела свой интерес, чтоб было так.
Какой интерес? Деньги – раз, политические цели – два. С деньгами ясно, время реформ – большой хапок; а что до политических целей…
Пункт третий. Политический. А: Дудаев поддерживал Ельцина, его голос отнюдь не был лишним при развале Союза и становлении Ельцина как президента. А где есть «а», там есть и «б»: буферная зона. Ельцин выступал пред миром как миротворец, хороший. Дружба. Нет больше советской военной угрозы, Любовь с Америкой. Но а’д аржан – а’д амур: нет денег – нет любви. Любовь придумали русские, чтоб не платить за нее. Кредиты! – денег дайте, господа, что вы, ей-Богу, ну денег-то дайте, мы же хорошие, видите. И – так что теперь, сдавать весь Средний и Ближний Восток американскому влиянию? А как оружием торговать, если америкашки и прочие сильно против? А заводы технику штампуют, а ВПК жрать хочет, а с ним шутки плохи, пасть крокодилья, в нее что-то кидать надо.
А почему б не переталкивать оружие через Чечню? Через ее полугосударственные и вовсе частные структуры? Расположение ее удобное, спрос с нее никакой – непризнанное криминальное микрогосударство, причем мусульмане: и вот калитка в Иран, Ирак, Ливию и куда угодно.
Прекрасно: через Чечню продолжаем влиять и вооружать. А русскими деньгами чеченцы расплатятся с русскими за русское оружие через подставные русские структуры. Получи, армия, получи, ВПК. Тоже мне, бином Ньютона.
А тут нефтепровод с Каспия на Запад через Чечню. А тут Чечня слишком о себе возомнила и много хочет, преувеличили, бандюги, роль своих небритых личностей в истории.
Пункт четвертый. Нефть! Нефть! Грозненский нефтеперегонный завод получал тюменскую нефть бесперебойно – и ни копейки отдачи в Россию официально. Где та дыра?! Где та гора золота?! А чем больше золота, тем труднее бандитам его поделить. Российская нефтяная мафия во главе с компанией «Лукойл» (владыки!) – Черномырдину: Витя, сука, в натуре – мы для того тебя в премьеры поставили, чтоб теперь чеченцы наши интересы ущемляли? Да ты что, шутишь!.. миллиарды долларов в игре!
Дудаев: не нравится? а мы можем и с Западом договориться. Знает, сволочь, что он нужен большим людям, столпам, Кремлю. С ним хоть как-то дело иметь можно, он хоть как-то ситуацию контролирует. А то ведь чечены – самый бойцовый народ среди всех головорезов Кавказа, из всех законов признают только силу и честь – силу ту, которая сильнее всех, а честь только свою собственную. Это вам не турок-азер, трус с ножом, этот в драке не спасует, в бою не побежит, пока тебя не кончит – не успокоится. Подчиняешься ему – ты шакал, не подчиняешься – враг.
Черномырдин – Грачеву: э? А Грачу это ух кстати, ему свою проблему решить надо. Грачев: одним десантным полком закидаю! Ельцин – стакан для храбрости перед атакой: ну что ж, если иначе нельзя…
– Слушатель Мясников!
– Я!
– Кто вводит в большой и густо застроенный город при штурме тяжелую бронетехнику?
– Кретин!
– Так точно. Почему?
– Потому что с изобретением немцами в 1943 году фаустпатрона бронетехника в городе стала малоэффективна и крайне уязвима. Плохой обзор и малая маневренность делают ее легкой добычей истребителей танков. Еще в конце Второй мировой войны брать город танками означало сжечь на улицах танковую армию. Невидимый фаустник бьет в упор из окна, щели, подвала, с крыши, из-за угла, и бесполезный танк превращается в братский костер. Танкисты не хотели идти вперед, пока перед ними не пустят пехоту, которая выковыряет фаустников.
– Могло ли это не знать командование Российской Армии?
– Никак нет. Этому учат в училищах и академиях. Раздел Боевого устава «Танковые и моторизованные части в наступлении в условиях городской местности». Раздел был переписан в 1970 году, после того, как в 69-м на Даманском китайцы гранатометами сожгли наступающую в строю БТР и БМП пехоту. Слушатель Мясников ответ закончил.
– Садитесь, пять.
– А лечь можно?
– Разговорчики в аудитории! Разболтались… Эго смотря с кем лечь.
– С Машей, естественно.
– Отставить! С Машей я сам лягу.
Пункт пятый. Где умный спрячет лист? В лесу. Кай Гилберт Честертон.
Итак, из Германии в темпе драпа, под президентское дирижирование сводным военным оркестром, вывели ударную полумиллионную группировку. Украли и продали техники и снаряжения на сотни миллионов долларов. Отдельный наивняк из журналистов и недоброжелателей пытаются копать, где не для них зарыли, и пожать на том лавры, где не для них росло.
Война все спишет.
Раз за разом, неделю, месяц, год – штурм за штурмом вдавливается бронетехника в разрушенный сопротивляющийся город и, оставляя на перекрестках пылающие костры, груды рваного железа и трупы, истерзанные остатки штурмовых колонн оттягиваются на исходные рубежи.
Штурмовая авиация списывает боеприпасы и топливо – в любых количествах.
Артиллерия списывает боеприпасы, топливо, тягачи.
Списываются танки, бронетранспортеры, автомобили, ГСМ, палатки, автоматы и гранаты, медикаменты и продовольствие, обмундирование и обувь. А также мины и рации, спирт и краска, мебель и одеяла. В составлении отчетности за советское время все поднаторели.
С Тутмоса до Наполеона казнили полководцы армейских снабженцев, и никому никогда не удавалось искоренить воровство в армии. Ну само же в руки идет! А тут – бенефис: «Воруют все!»
Вот и пробирается меж руин к чеченцем майор с белым флагом: «Ребята, БМП не нужна? с комплектом? дешево отдам, я ее все равно спишу, ну?» И прав. Что ж, воровать только московским генералам, а ему лоб под пули подставлять за нищенские деньги?..
– Армия не хочет кончить эту войну быстро. Ей выгодно списывать и красть дальше.
– И финансовой мафии кончать невыгодно. Отпускаются деньги на восстановление, потом авиация получает приказ разбомбить объект, и деньги в кармане: как бы их вложили в стройку, да тут боевики нагрянули, по ним штурмовики отработали – ну, и порушили вложенные средства.
– Политики и нефтяники давят – им кончать надо.
Яры политики, круты нефтяники, да ВПК никому не уступит: война – доказательство того, что необходимо крепить армию, выделять ей больше денег.
– Разбор полетов окончен! Вольно. Можно оправиться и закурить.
– А что дальше-то будет?
– Дальше? А вот был анекдот: председатель колхоза выписал из Москвы сверхсовременный электродоильный аппарат. Пришел: коробка, наклейки, надписи – люкс! Но стырят ведь, пропьют, если на ферме оставить. И он его к себе домой. Раскрыл вечером: никель, пластик, шланги – блеск. Выпил, смотрит, радуется, как хорошо и современно теперь коровы будут доиться. А дай, думает, попробую… Собрал, подсоединил, надел на свой единственный вроде как коровий сосок, включил… Кайф! Мягко, нежно, массирует, доит – оооо! Кончил. Выключил. А аппарат чего-то не выключается. Доит. Он кнопку тыкает, ручки вертит, а аппарат не унимается. Еще раз кончил. А аппарат не выключается! Он уже скачет, приплясывает, стучит по нему, тычет во все – ни фига! Еще раз! Орет уже председатель, синеет. Бросился, подпрыгивая, листать инструкцию, подвывает, а аппарат его дергает, дрочит! А в инструкции, на последнем листке, в красной рамке – во-от такими буквами: «Пока не надоит десять литров – не остановится!»
– Гы-гы-гы! Это ты к чему?
А пока все не разворуют – не остановятся. Передел награбленного, понял?
– Ма-аша! Дай покурить, а? мы закончили.
Такие развлечения нам – тьфу. Мелкие семечки, детская задачка. Как два пальца об асфальт, тут и напрягаться не надо.
Входит Маша и после наполненной смыслом до краев, аж переплескивается, паузы мурлычет:
– А кто это тут такие гадкие анекдоты рассказывает, а? Вот за это не будет вам покурить, придется часок потерпеть.
Она встряхивает головой, разметывая вороную гриву по плечам, и, медленно облизав губы кончиком розового языка, начинает расстегивать свой натянутый на груди и бедрах халат.
И на короткий миг каждый успевает прожитъ свое.
Под халатом у нее ничего нет.
5.
Автомат Калашникова АК-47 (штурмовая винтовка).
Прототип: штурмовая винтовка вермахта МП-43 («Штурмгевер-44»).
Заимствовано: верхнее расположение газоотводной трубки, ложа с пистолетной рукоятью, сближенный со спусковым механизмом магазин рожковой формы, принципиальная схема, размеры и внешний вид, ослабленный винтовочный патрон с бутылкообразной гильзой.
Изменено применение патрона классического русского калибра 7,62 вместо укороченного 7,92.
Улучшено: увеличение емкости коробки кожуха затвора, что повышает стойкость к загрязнению; уменьшено количество подвижных частей затвора, запирание осуществляется не перекосом затвора в вертикальной плоскости, а боевыми выступами поворачивающегося вокруг продольной оси затвора, что снижает количество задержек и увеличивает надежность работы в реальных условиях; облегчение конструкции с 4,9 до 3,8 кг.
Длина: 870 мм.
Длина ствола: 414 мм.
Емкость магазина: 30 патронов.
Темп стрельбы: 600 выстрелов/минуту.
Начальная скорость пули: 715 м/сек.
Масса пули: 7,9 г.
Масса заряда: 1,67 г.
Прицельная дальность: 800 м.
Дальность убойного действия пули: 1500 м.
Применяемые пули: обыкновенная, трассирующая, зажигательная, бронебойно-зажигательная, разрывная, со смещенным центром.
Гарантия: 20 000 выстрелов.
Модификации: со складным прикладом, АКМ, АКМС, АК-74, АКС-74, АКС-74У.
Полная разборка: без инструментов.
Страны-изготовители (под разной маркировкой): СССР, Венгрия, ГДР, Польша, Румыния, Финляндия, Чехословакия, Югославия, Аргентина, Бразилия, США, Индия, Индонезия, Турция, Северная Корея, Китай.
Общее количество изготовленных экземпляров: не менее 80 миллионов.
Основные достоинства: простота технологии, дешевизна производства; простота в обращении, высокая практическая надежность, большая убойная и пробивная сила.
Самый массовый образец огнестрельного оружия в мировой истории.
Единственный из всех образцов оружия удостоился помещения на государственный флаг: флаг Сомали представляет собой изображения баобаба и автомата Калашникова в венке зеленых листьев на красном прямоугольнике.
Конструктор: Калашников Степан Тимофеевич, 1919 г. рождения, русский, в 47 году – сержант Советской Армии; всю последующую жизнь работал конструктором на Ижевском оружейном заводе; к 75-летию был удостоен звания Героя России, получил Золотую Звезду из рук специально прилетевшего в Ижевск президента Ельцина.
Рыночная стоимость в 1995 году: от 200 до 2000 долларов в зависимости от страны производства и места приобретения.
Излюбленное оружие азиатских и африканских партизан, террористов при серьезных операциях, а также некоторых элитных спецчастей всех стран.
Стоит на вооружении многих армий в течение 60 лет.
С одной или с обеих сторон применялся во всех войнах мира второй половины XX века.
6.
Чуча-муча, пегий ослик!
Вот видишь, все-таки я написал тебе письмо. Много-много лет я собирался это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда. Чтоб никогда больше не увидеться.
Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось – совсем не тот я, которого ты любила и помнишь. Только вместилище – память и чувство. Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что тебя, той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности друг от друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных дорогах, в разных жизнях.
Время обточило нас на разных станках, и наши миры стали разными.
Если даже предположить сумасшедшее, невозможное, что мы встретимся – это не будет иметь никакого значения. Мы будем искать и желать друг в друге то прежнее, что знали и чувствовали когда-то. Стараться увидеть и обрести то родное, чем мы были.
Это странное ощущение. Как будто не было всех этих огромных прошедших лет, прожитых вдали и по-разному, как будто годы и годы прошли в некоем параллельном, другом, нереальном измерении, не имеющем отношения к тому, что жило внутри нас и между нами, и вот сейчас мы встретились – и продолжаем жить вместе с того самого момента, когда расстались. Словно расстались совсем недавно, вчера, неделю назад.
И когда мы расстанемся вновь, то в памяти друг друга снова будем теми, что когда-то, молодыми, здоровыми, красивыми и веселыми, в полете и силе жизни, даже когда она боль, потому что еще огромность впереди, – а эта встреча, она останется так, сбоку, маленьким боковым ответвлением, ничего не меняющим.
У меня было когда-то так много слов для тебя, так много, что я не мог остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было легко и неважно, бездумно, говорить их – а от того, что мы были вместе так мало, так мало, считаные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и разговаривал с тобой – без тебя – всю жизнь, и при встречах мне не хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было.
Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит из двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.
Я писал это письмо много лет, очень много. Ночами, глядя в темноту, и в поездах, куря в тамбуре, и в толчее улиц, и просто в свободную минуту. Так странно: и пел гондольер в Венеции, и играл скрипач в Иерусалиме, и светилась Эйфелева башня, и в бессонницу в тундре под храп бригады доносил разбитый транзистор: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо». Тогда еще я умел плакать.
Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь?
Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз вспоминая давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и тайные причины.
Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже точно не имеет никакого значения. Вот уж теперь-то точно поздно.
Когда-то, в той жизни, ты сказала – лето, и Ленинград, и тополиный пух: «Поезд ушел». И я ответил: «Ну, такой поезд я на пальце потащу за веревочку».
Когда-то – лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным ремешком скотогона на калмыцкий узел – ты спросила: «А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или – тебе и так… устраивает?» Я не нашел ответа, было слишком много верных и все про одно, они промелькнули мгновенно, каждый главный и единственный, не выбрать, так больно, и печально, и быстро колотилось сердце, и я сумел только на выдохе: «Господи, дай мне любви этой девочки, и больше мне от жизни ничего не надо».
С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов «да» я искал один, чтоб ты поняла, как мне это было надо.
Я сказал тебе: «Ты любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь, бросив все, и обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и ты стонешь со мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и чувствуешь то же, что чувствую я, – ты любишь меня, и знаешь это, всем естеством, и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет этого иначе».
Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего дюйма. Ты не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в мире с собой. Жизнь кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего было мало. Ты была такая светлая и радостная. С тобой было светло.
Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал, как открытую – для меня одного! – как тебя.
– Какие у тебя сияющие глазищи!..
– Это только для тебя…
В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты говорила: «Ага, какая весна, да?»
Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и поэтому произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту свободы и приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать поражение хоть в чем-то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и желание, чтоб тебя опровергли, уверили, успокоили, что ты будешь надежно и спокойно любима всю жизнь, и при этом будет все, что только можно придумать прекрасного, интересного, необычайного, и ни при каких условиях ты не будешь брошена – даже если сама из самолюбия, противоречия, злости сделаешь все, чтоб – наперекор себе же – остаться одна: не останешься, тебя всегда сумеют понять, принять, примирить, сделать так хорошо и оставить с собой, как в глубине души ты сама больше всего хочешь.
Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это – огромная, огромная, неохватная жизнь! уверяю тебя…
В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, и если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной… вельветовые джинсы, латунный подсвечник, водка от ночного таксиста, гитара, оленья шкура, рукопись и беломор… Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется.
Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы многими, жадны до жизни и веселья, мы мечтали о морях-океанах, собирались прямиком на Гаваи, в пампасы… мэм-сагиб.
«Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр?» – сказала ты. Через много лет я ответил: «Он оставался внутри тебя». Его ты так никогда в жизни и не преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива.
Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: «Здравствуй, заяц. Ну, как живешь?»
Живу.
Твои попытки журналистики, литературы, кино – какая ерунда… Но я так любил, так трясся, так видел в тебе только все самое лучшее, что подыгрывал тебе, подлаживался, льстил – и удивительно, в этом было больше правды, и мы оба, как всегда, точно чувствовали меру правды и фальши в моих словах, и в твоих тоже.
Ах, как просто: тебя устраивала твоя жизнь. Ты сказала честно. Так хотела: и приключения, и надежный базовый аэродром, и свобода маневра, и романтическая любовь с разлукой…
О черт, но ведь главное, на что я купился, главное, что было мне дороже всего в тебе – потрясающая чуткость, отзывчивость, чистота тона: на каждое мое движение, каждое слово, каждый жест – ты поступала именно так, как было истинно, как я хотел больше всего, мечтал. До тебя – я полагал, что чувство никогда не может быть полностью взаимно. И вдруг оказалось – может… В резонанс, в такт, в один стук сердца.
Все в тебе – ерунда по сравнению с главным, потрясающим, данным от Бога: ты женщина, каких почти не бывает. Ты рядом – уже свет праздника, радости, любви, счастья. Взглядом, улыбкой, жестом, интонацией, беглым поступком – ты дарила мужчине полное ощущение того, что он – желанен, значителен, интересен, достоен, что он – тебе и всем! – единственный такой, мужественный, сильный, красивый, замечательный. Это не было сознательным воздействием – это шло от твоей сущности, от жадного и радостного приятия жизни, веры в нее, и эту радость и веру ты естественно, как дыхание, разделяла с тем, кого встречала.
Но я – не первый встречный, верно, малыш? Ты меня помнишь? Тоска тебя грызет?
И я раскрылся весь – в изумлении приходящего счастья, которое возможно лишь единожды. И ты испугалась – порабощения собственным чувством. «Я не позволяла себе чувствовать даже тысячную часть того, что чувствовала на самом деле, чего хотела…»
И стала всаживать в меня крючья. Ты очень боялась раскрыться полностью – чтоб не смогли сделать тебе больно. А я был счастлив немыслимому для меня порабощению своим чувством. Вот где произошла нескладушка. И боялся, не мог, не хотел делать больно; мне необходимо было – оберегать тебя, а не бороться.
Это я говорил тебе, а всего все равно не скажешь, и все слова столько раз употреблялись в жизни, и что тут скажешь нового, и какой в этом смысл, нет в этом смысла, кроме одного, кроме одного: я говорю – и я с тобой, милая моя, родная, любимая, единственная моя, свет мой, и я вижу тебя, слышу тебя, чувствую тебя, счастлив с тобой, как никогда и ни с кем в жизни. Не было у меня никого ближе тебя.
Тебе было хорошо со мной? Я тебе нравился? Я тебя устраивал?
Малыш, чуча-муча, пегий ослик, чуть-чуть ты смалодушничала, чуть-чуть, и это тот последний дюйм, который решает все.
Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты не была самой красивой, или самой умной, или самой доброй – я видел тебя глазами ясно, я не идеализировал: ты была по мне, и каждый взгляд, вздох, движение твои – были навстречу, как в зеркале.
Я видел тебя – и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной: чужие, отдельные, другие.
Я видел тебя – и был лучше, чем без тебя: был храб рее, сильнее, умнее… нет, это чушь: добрее, тоньше, благороднее… да и это не главное: я был значительнее, крупнее, чем без тебя.
Из беззащитности, ранимости спохватывалась ты казаться стервой – и вдруг поступала согласно этой претензии, а под блеском глаз дрожала робость, потому что суть была доброй и хорошей, и ты боялась быть такой, чтоб не проиграть в жизни, чтоб не выглядеть слабой. А я настолько знал свою силу, что не боялся поступать как слабый, и в результате ты поступала как сильная, а я как слабый, хотя на деле было наоборот, и на деле получилось наоборот… Господи, милая, как я помню все…
Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Давай напоследок, как тогда, мизинцем к руке, ага.
Твой – Я.
