Михаэль Бабель
С закрытыми глазами, или Неповиновение
Вот так никому не понятно про здешнюю кэгэбэшню, в которой родились.
Опустив ноги, но, не отсмеявшись, сын тыкал в меня рукой, как в чучело огородное:
– Чего ты хочешь доказать? – он не говорил, а охал от смеха, – ты умнее Всевышнего? Ох!
Мне не было стыдно, что сын умнее отца, а стало стыдно, что не мог отказаться от увлекательного матча столетия – мои страстишки сильнее моей веры?
– Хочу помочь евреям, – жалко промямлил я.
– Ох! – стонал сын, ослабев от смеха, повалившись на бок и вытирая слёзы, – всё идёт по Его плану! Ох!
– Но мы тоже должны прилагать всевозможные усилия, – сопротивлялся я неуверенно.
– Всевышний хочет от тебя одно усилие – учиться, – сын одержал победу, и мы с ним поменялись ролями, теперь он поучал меня, но добродушно: – ты должен больше учиться.
Все были весёлые и довольные, особенно Любимая. Теперь-то мне, пристыженному и осмеянному, некуда будет деться, как ехать после тюрем и психушек на Мёртвое море. Там сыну предстояло три дня следить за кашрутом большой группы, которая сняла целый отель. Сын брал свою семью и маму, но Любимая никак не соглашалась быть без меня и винила, что не думаю о её здоровье. А мне было жаль тратиться на себя. Теперь же я только поартачился немного. Но смекнул, что там будет работа над домашней заготовкой!
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 16
А пока надо записать мой ход в отложенной партии. Забрался в свой закуток, живое пространство – метр на полтора, меньше бывает только карцер и камера пыток, в которых рождается всё великое.
Слово – теории: «Ботвинник торжественно проводит языком по клейкой кромочке конверта с записанным ходом, взволнованные зрители поднимаются со своих мест, а он передаёт судье, тот – чекисту, а тот – в несгораемый шкаф, возле которого встают в почётный караул двое с выпученными по инструкции глазами».
Ещё пример: «Стейниц откладывает партию с Цукером в 1873 году в парижском кафе "Мон-ти-ша", веселит завсегдатаев кафе: бумажку с записанным ходом втыкает в наполовину съеденный торт, которым наградил соперников хозяин кафе – и он же организатор первого чемпионата мира, который сам щедро подносил им чашечки кофе. Довольные зрители разошлись, кафе опустело, Цукер задержался выпить ещё чашечку, отрезал кусок торта, в нём оказалась бумажка, чуть не съел записанный ход и снова всунул в торт. Матч Цукер всё равно проиграл, но уже под именем Цукерторт».
Теоретические размышления очень кстати прервал звонок человека из народа, который обязательно скажет весёленькое, если вернётся с собственных похорон. Слово – народу.
– Что делаешь? – с ходу смеётся он, – они оставили тебя?
– Партия отложена, – простодушно отвечаю, – сейчас думаю, какой ход записать.
Он уверен, что говорю со смехом, как и он, – только так разговаривают умные.
– Ой! – радуется он своему предложению, которое, я уже знаю, сейчас последует: – Остапа Бендера помнишь? Гаси свет и рви когти!
Вот на него не обижаюсь. Когда он однажды удивился помехам в моём телефоне, я сказал, что нас слушают, а сам себе в это время печатаю, так он смеялся над нашими слушателями, которые, по его мнению, работать не хотят и проводят итальянскую забастовку; рассказывал им, как пьют чай где-то на востоке забастовщики от рождения, подобные им, а я себе печатаю; а он показывал им в звуковом сопровождении, как там, на востоке, тянут чай из блюдечка лодыри, подобные им, в толстых халатах на вате и в тени деревьев.
Я себе печатаю, но тоже иногда вставляю слово:
– Оставили они меня или не оставили, – они остаются со всеми вами.
– А мы из пушки по этим воробьям, – он ставит точку в одной смешной теме и начинает другую смешную тему: – Ха! Да, чуть не забыл, этот, ну, как его? Да ты его знаешь, так он считает, что тебя просто попугали. Ха-ха-ха!
– Ничего себе – попугали, – возмущаюсь я равнодушно, потому что печатаю.
– Они не карательные, – гогочет он, – а пугательные органы!
Чтобы выключить телефон, начинаю тоже тихонько гоготать, тогда это получается непринуждённо.
Последнее слово – за Любимой. Она в салоне, который примыкает к закутку, читает на диване новый детектив.
– Ты слышишь, слышишь? – делится со мной его литературными перлами, значит, не только рядом, но как бы идёт ко мне в закуток: – Ха! «Глубокие залысины выдавали недюжинный ум капитана». Ха-ха!"
Я тоже охотно иду к ней в салон. Иду сюда-туда, потом туда-сюда.
– Тебе делать нечего? – спрашивает: – Суд кончился?
– Никогда не кончится, – отвечаю.
– Хорошо тебе!
– Что хорошо?
– Хорошо ты это придумал.
– Что придумал?
– Вот это, – она кивает в сторону закутка. – Про что пишешь?
– Про кэгэбэ. А про что читаешь?
– Чтобы ни о чём не думать. У тебя больная жена, уделяй ей внимание. А он про кэгэбэ! Кому это интересно, кроме тебя?
Помню наизусть и гордо декламирую:
– Председатель кнессета от правых – «желает тебе здоровья, чтобы ты мог завершить литературное произведение»; министр от левых – «желает тебе удачного продолжения в написании книги и надеется, что заслужишь увидеть эту книгу изданной вскорости», это он сказал о предыдущей книге; председатель законодательной комиссии – «читал с большим интересом»; редактор большой газеты – «читал, даже только в первом прочтении, этот длинный материал интересный, увлекательный», правда, вот это очень давнишнее, это он сказал о другой книге.
– Они жалеют тебя. Кому ещё интересно?
– Нехамелэ. Она писатель. Жертва здешнего кэгэбэ. Она пишет мне: «Вы схватились с системой, которая так же жестока, как и советская». У меня с ней кэгэбэшный роман, который веду на стороне, на другом берегу океана, – никогда не скрывал от Любимой, что у меня нет никого кроме неё, поэтому паузой подчеркнул честное признание, которое Любимая встретила ставшими необыкновенно большими, красивыми по-прежнему глазами, только после этого закончил признание:
– Она единственная в мире прочла полное собрание сочинений Михаэля Бабеля в интернете. А я – один из её читателей.
Лицо Любимой снова стало недовольным мной, но всё равно любимым, что я, счастливый, понял по её вопросу:
– И сколько ей?
Хотел ответить сразу, потому что говорю правду и мог точно подсчитать, потому что уже много знаю о Нехамелэ, но пауза невыгодно затягивалась, а Любимая всё хорошела, так сказал примерно:
– Немного поменьше твоего.
Видно было, что поверила в серьёзность наших отношений с Нехамелэ, потому что снова стала прежней любимой и тепло пожелала:
– Передай ей привет, скоро и она тебя оставит, как остальные.
А я ещё покажу Любимой кэгэбэшный роман – увидит, что лучше меня нет. При случае, если удастся мне вклиниться между двумя её романами.
– Кто ещё?
– Нуу… народ…
Её лицо стало недовольным, но не мной, а конченым человеком. Но я продолжаю с надеждой:
– Я тоже жертва этого кэгэбэ.
– Это я – жертва! – она делает паузу, чтобы до меня дошло, и тут я, счастливый, затаиваю дыхание, что Любимая делит со мной горькую участь жертв кэгэбэ, и после того, как я хорошо всё прочувствовал, справедливо упрекает: – Между мной и ими ты выбрал кэгэбэ!
Скромно, мол, не моя эта заслуга, что мы вместе стоим плечом к плечу против кэгэбэ, отвечаю:
– Не я выбрал, это они выбрали меня.
– Нужен ты им! – удивилась она моему самомнению, – ну, было что-то…
– Меня же убивали!
– Так теперь всю жизнь заниматься этим?! Когда меня не будет, плакать будешь!
– Не буду! – заверяю с радостью и честно желаю: – Чтобы ты плакала!
Ведь всегда кто-то должен быть первым, а я согласный.
На секунду Любимая косится на меня, и я это чувствую – на любимого. Потом снова окунается в детектив, который не закрывала и палец держала на нужной строчке.
А я, благодарный, – в закуток.
И вот он – записанный ход: «За жертвы кэгэбэ, убитых и замученных, в том числе за Любимую и за Нехамелэ! "Атакой Бабеля" не по суду 1.5.2006, а по всей кэгэбэшне до 2018: насильники, извращенцы, убийцы!»
Теперь надо расслабиться. Сыграл втёмную с чемпионом мира когда-то – Алёхиным. Проиграл. В следующий раз отдам ему коня за пешку. После Стейница с Цукертортом чемпионами мира были только цукеры, а когда евреи пошли по революциям, временно появились другие фамилии, но когда часть евреев вернулась с революций, вновь чемпионами стали цукеры…
Это кратко про любимые с детства шахматы.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 17
Пришёл день, и мы поехали. Сын с семьёй уже был там, готовил место по части кашрута. Поднялись в автобус, нашли свободные места в заднем ряду, торчащем над всеми. Не успел сесть, как звонит «защита» (надо бы писать без кавычек, ведь пишу про суд и прокуратуру без кавычек).
Защита предлагает: «Я хочу подать о закрытии дела».
Но я же взял творческий отпуск! Это же просто вредительство!
Прокуратура и суд обрадовали меня, что доказательства будут крепкие. Есть у них домашние заготовки! И я еду работать над домашней заготовкой! Будет партия столетия!
И вот сдают партию после моего хода – ну настоящий цукерторт…
Защита спросила сначала по этикету, который установился между нами, о здоровье жены, потом и предложила. Ответил ей тоже по этикету, по всему списку: на меня не обижаться, не хочу обидеть, мне всё равно, что делается, это моя позиция в кэгэбэшном суде. Потом добавил не по списку: еврей всегда помогает еврею. Добавил, чтобы они не думали, что я неблагодарная свинья, а даже очень благодарный, конечно, не за кэгэбэшную работу, о которой не просил, а за человеческое восклицание радости: «Михаэль, ты идёшь домой!» Поэтому спросил, как зовут подругу защиты, которая воскликнула. Она назвала, и я успел повторить имя той только три раза, а она сказала ещё что-то, и я, чтобы это услышать, четвёртый раз не повторил и поэтому забыл. Но той запишется за восклицание радости, а этой запишется за заботу о жене, а судье запишется за вопрос с чувством: «А что с его женой?» – всем запишется. А мне, внешне неблагодарному, помнить.
Как прекрасно Всевышний устроил еврея! И как нелегко им быть. Куда проще культурно послать их куда-нибудь подальше, чтобы не портили творческий отпуск.
Любимая закрыла глаза в последней надежде на поездку на очередное лечение. А мне осталось одно – следить за хорошей творческой формой для работы над домашней заготовкой.
Немедленно принялся за первое упражнение: «Только выехали из тёмного чрева центральной станции, как передо мной с высокого сидения простёрлось голубое море, оно слепило голубизной, колыхалось, дышало силой и таяло по мере спуска из Иерусалима к Мёртвому морю и истаяло до капли, когда вышла из автобуса последняя голубая пилотка».
Мы с Любимой прильнули к окну, и я взялся за следующее упражнение: «Открылось не мёртвое, а легендарное море, огромное и грозное, бежали по нему волны с пеной на гребнях, чёрная и тяжёлая туча провалилась ниже уровня земли, застряла в самой глубинной впадине мира. А за морем – горы, с которых предки обозревали Эрец Исраэль, дарованную им и детям наших детей. Были они все пророками, праведниками. Но не за праведность свою получили страну. А я могу получить только за праведность, которой у меня нет. А у кого есть? В глазах встало по слезе, щипали так приятно, что не удержал их».
А дорожный указатель за окном, убежавший назад, указал на следующее упражнение: «И с непросохшими глазами обернулся к окну в сторону от моря. На склоне, за камнями торчали зелёные ветки и талит на палке. И с трепетом душевным запел: "Э-эйн Ге-ди! Э-эйн Ге-ди!" Что там дальше? Больше тридцати лет не знаю, но не мог прерваться, и мне этих слов хватило до следующего упражнения».
На него указал ещё один дорожный указатель, убежавший назад, – Мацада: «Но на какой она находится среди одинаковых коричневых гор? Выдала блеснувшая ниточка троса от подножья до верха. Автобус ехал смирно. Мы сидели смирно. Команда "вольно" поступила, когда подъехали под нашу гору».
У подножия её был полуторакомнатный домик и для нас, выгрузил из автобуса сумки, стоял над ними и шлифовал очередное упражнение: «Задрал голову к вершине горы, которая закрыла половину неба, возвышалась на страже над нами, и запел, не моё, и чтобы слышно было только мне: "Ведь это наши горы. Они помогут нам. Они-и-и помогут нам". Со стороны выглядело: неприметный мужичок неприязненно косится на дома, на людей, щурится на солнце, долго трёт глаза от носа к щекам».
Вышел к автобусу встречать сын. Обрадовал, что мы не опоздали к дневному пирогу с чаем-кофе. Любимая с юмором показала, что она спешит подкрепиться, но сын удержал её – есть ещё время, и не без смеха сообщил, что вечером только мясных блюд – пять. Любимая, опять же с юмором, укоризненно посмотрела на меня, недовольного, но я уже давно исправился. Сын сказал, что сейчас для женщин – гуфритовый бассейн, а у мужчин – море с грязью для обмазывания, а через четыре часа пересменка, и так с раннего утра до позднего вечера все три дня, семьи встречаются в пересменках за кофе-чаем; а завтра поздним вечером – знаменитый фокусник, а послезавтра поздним вечером – знаменитый пантомимист, а в последний поздний вечер – знаменитый гуттаперчевый человек. Сын заспешил на кухню, а я подхватил сумки. «Есть время духовного и есть время телесного», – подумал я.
«Есть время телесного и есть время духовного, – подумал я, идя той же дорогой обратно через три дня, – скорее в мой закуток!» Прятал глаза, чтобы Любимая не придумала ничего плохого. В автобусе прижались друг к другу – после стольких дней разлуки это было единственное место, и это было первое мгновение, когда мы были рядом. Потому что на знаменитого фокусника, на знаменитого пантомимиста и на знаменитого гуттаперчевого не ходил. И уже закрыв глаза, Любимая прошептала: «Поправилась на кило!» Жаль, что не увидела по-настоящему счастливого, для которого есть что-то важнее домашней заготовки.
24.4.2006
Разослал по адресам кэгэбэшни.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 18
Судебное заседание назначено на 1.5.2006 в 10:00. В это время я у компьютера, но в полной готовности: пиджак на мне, в карманах ничего лишнего.
В 10:25 в двери молодой полицейский и его напарница с пушкой. Прошу зайти и говорю, что сейчас выходим. Надо зайти в туалет – когда ещё разрешат? И попить – когда ещё дадут? Теперь готов, протягиваю полицейскому руки для наручников. Он обижается:
– Зачем стыдишь меня? Ты хоть её пожалей.
Он показывает на Любимую, которая привалилась к столу, готовая заплакать. Склоняюсь над ней, говорю нежно:
– Не стыдись. Я не стесняюсь идти с наручниками.
Снова протягиваю полицейскому руки:
– Или с наручниками, или берите за руки, за ноги, сам не пойду.
Полицейский неохотно защёлкивает наручники.
По дороге к стоянке машин с одного из балконов мужской голос торжественно объявляет на два дня раньше:
– Вот День Независимости!
Не знаю кому, но машу наручниками над головой.
В машине полицейский спрашивает:
– Что у тебя?
Разговаривать не хочется. Но я читаю Псалмы, которые вытащил из кармана благодаря тому, что он слабо затянул наручники, поэтому отвечаю:
– Шьют дела.
– Шьют одежду, – возражает он. И я не спорю.
В коридоре возле судебного зала – прокурорши и защитницы. Меня ждут. Вхожу, сажусь на лавке на своё место, полицейский снимает наручники, садится рядом. Закрываю глаза. Сразу же входит судья, все встают. Первым свидетелем выступил прокурор, закруглился быстро. Я не прислушивался, но до меня дошло, что он уже не работает в Иерусалиме. Свидетельство полицейских тоже проходило быстро, кто-то из них тоже уже не работает на прежнем месте. Меня пытались приобщить к суду, мои защитницы хотели выйти со мной в коридор. Повторил пройденное, что не хочу их обидеть и не хочу вообще никого затронуть. Эти последние слова попадут в протокол в качестве моего заявления суду. Вот и поучаствовал. Потом подводила итоги прокуратура. За ней – защита. Судья говорила дольше всех.
Полицейский толкнул меня в бок, и я вышел с ним, а он ушёл. И я оказался без протокола. Вернуться в зал не хотел, сел напротив приоткрытой двери. А защита уже на стороне прокуратуры, весело щебечут. Прокурорши показывают ей на меня, она оглядывается на дверь, видит меня и спешит, решила, что я её жду. Мы стоим напротив, лицо её радостное, глаза ждут благодарности. А я молчу.
– Ты мне делаешь проблемы, – говорит, не глядя на меня.
– Ничего не слышал, – оправдываюсь, – не знаю, что произошло, но чувствовал, как ты хорошо говорила обо мне.
В коридор выходят молодые прокурорши, смотрят на нас, улыбаются. Защитница замечает их и пытается сказать серьёзно:
– Но защиты ты не хочешь, – серьёзно у неё не получается, а я молчу, тогда она снова пытается сказать серьёзно, а получается просительно: – Придёшь на следующее заседание?
Прокуратура улыбается, а я со смехом мотаю головой в их сторону:
– Вот они меня доставят.
…И снова последнее сидение в автобусе. И снова протокол.
Из протокола
Суд: Я думаю, исходя из материала, который был представлен, что нет у суда данных, обвиняемый странный, есть у него страх от советского режима, и также формы выражения, которыми он пользуется <…> Это прокурор позвонил ему сказать что-то про удостоверение. Если бы он не позвонил ему и не возбудил его, дело не существовало бы. Я не знаю позиции обвиняемого, но согласно его заявлению и согласно его поведению в суде, есть ощущение удручённости и боли, и я не знаю, что полиция сделала с его жалобами <…> В свете всего этого, я не считаю, что есть общественный интерес судить обвиняемого.
Решение
На основании уведомления, которое было дано сторонам из канцелярии генерального прокурора, ответ на просьбу о прекращении процесса должен быть дан в ближайшие дни, устанавливается вынесение решения на 17.5.2006. Дано сегодня 1.5.2006 в присутствии сторон. Судья <>.
(Так!)
За день до суда звонит защита:
– Завтра суд. Ты придёшь?
– Нет. Возьмут меня.
– Тебе нравится валяться целый день в задержании?
– Зачем целый день? В прошлый раз брали к началу заседания.
– Ты не знаешь полиции?
– А что я могу поделать?
– Не упрямиться.
– Нет. Сам не приду. И обязательно с наручниками.
– Ну, зачем тебе всё это?
– Это не мой суд.
Наш традиционный разговор стал скучным. Я его чуть оживил, забыв наскучившее извинение, что не хочу обижать.
Назавтра суда не было.
Наверное, никогда не будет скучно ждать.
Через день после намеченного суда уже не ждал полиции.
Ещё через день не ждал защиты.
А ещё через день не ждал письма из суда.
Чтоб они пропали, гады. И без восклицательного знака.
Задерживается товарищ кэгэбэ с домашней заготовкой.
Прошёл почти месяц.
12.6.2006 звонит неожиданно защита:
– Завтра заседание в десять. Приходи.
– Нет.
– Будешь валяться в задержании.
– Ну, буду. Нет у меня выбора.
Интересная логика: если завтра увидят, что не пришёл к десяти, то сегодня меня уже забирают. С такой логикой только защищать человека от виселицы.
Забрали меня за полчаса до заседания, которое протекло тихо и быстро, без пламенного выступления защиты, но с длинным протоколом. Хорошо подготовились, роли свои знали.
Две последние строчки из протокола на четырёх страницах: «В этих обстоятельствах существуют все необходимые основания для признания обвиняемого виновным. Поэтому я признаю обвиняемого виновным в двух преступных угрозах».
Это домашняя заготовка?! Рассмешил, товарищ кэгэбэ. Специалист по убийствам, судам и серым протоколам – замучил ими читателя и художественную книгу.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 19
Сразу же написал письмо.
Чем больше делается шагов – тем заметнее товарища кэгэбэ по походке.
«14.6.2006. Президенту государства, министру юстиции, генеральному прокурору, общественной защите, прокуратуре государства, отделу общественных жалоб на судей, судье. Обсуждаемое: суд государства против Михаэля Бабеля, дело 004726\04.
В протоколе от 1.5.2006 написано: "Это прокурор позвонил ему сказать что-то про удостоверение. Если бы он не позвонил ему и не возбудил его, дело не существовало бы".
А в протоколе от 13.6.2006 написано не об этом, а о другом: "Также свидетельствовал господин Рами Салама, который был прокурором в прокуратуре Иерусалима. Он свидетельствовал, что беседовал с обвиняемым о его оружии".
Суд назначил защитников из общественной защиты, но принимает ложные свидетельства без встречного допроса. Рами Салама не сказал "что-то про удостоверение". Какое удостоверение? Он сказал, что закрывает дело. Я сказал ему, что не знаю никакого дела, не знаю, что так просто открывают-закрывают дела, не знаком с ним и что он бандит. "Так убивают", – сказал ему.
В протоколе от 1.5.2006 написано: "Я думаю, согласно поданному материалу, что у суда нет данных… невозможно приписать обвиняемому преступные намерения <…> я не считаю, что есть общественный интерес судить обвиняемого <…> Согласно сообщению, которое дано сторонам из отдела Генерального прокурора, ответ на просьбу к остановке процесса будет дан в ближайшие дни".
А в протоколе от 13.6.2006 написано: "В этих обстоятельствах существуют все необходимые основания для признания обвиняемого виновным. Поэтому я признаю обвиняемого виновным в двух преступных угрозах".
Ещё раз повторяю: государство кэгэбэ.» Конец письма.
Это же письмо разослал половине членов кнессета с такой вот шапкой: «Ещё одна страница для моей книги об этом государстве кэгэбэ – "С закрытыми глазами, или Неповиновение" из антикэгэбэшной трилогии "Предобвальные будни"».
Через три недели получаю ответ из канцелярии министра юстиции: «Ваше письмо положено на стол министра».
Включаю кэгэбэшное радио, печатаю своё и слушаю. Несколько дней ожидания и 11.7.2006 как будто я сам спрашиваю министра:
– Рассказывают о Президенте непристойности. Генеральный прокурор решит, судить ли его. Что вы скажете о Президенте?
Какого министра спрашивают, не имеет значения – все кэгэбэшные.
Ещё до окончания вопроса слышались колебания голосовых связок министра из-за желания остановить вопрос.
– Э-э, – продолжил голосом недовольным, как о чём-то неприятном, – нельзя вмешиваться в дела другой канцелярии.
И ни слова о его родном Президенте его родного государства. Хотя бы для приличия, что он окажется чист.
– А что вы скажете о Генеральном прокуроре? Вы ему доверяете?
Ещё до окончания вопроса уже рокотал голос министра в нетерпении говорить о приятном.
– На тысячу процентов! – захлёбывался министр в страшном восторге.
«Да здравствует Сталин!» – захлёбывались в таком же страшном восторге волочимые в расстрельные подвалы.
Генеральный прокурор и на его счёт решит.
И на счёт ещё многих решит. Очередь длинная к нему в трепетном ожидании.
Ведь отброшенный от кормушки почти как выброшенный из расстрельного подвала.
Поэтому никто из длинной очереди не позволит себе моего удовольствия кричать в чекистскую рожу: бандит! убийца!
Ведь где это видано, чтобы прокурор звонил о закрытии дела?!
Мы с ним вместе ходим по бабам?!
Нее!
Это чтобы я слышал меж слов: ты, гадина, не понимаешь по-хорошему?
Чтобы мне в той кэгэбэшне звонил прокурор?!
А!!
А здесь это можно – как еврей еврею?
Да я ему горло перегрызу, если мои зубы вместе с рукой будут первые.
Прокурору было мало, что я назвал его бандитом и убийцей по телефону, и меня пригласили в полицию, чтобы записать не на плёнку, а на бумагу. А мне всегда мало. Мог не идти, мог не говорить, мог не подписывать. Но упустить такую возможность? Чем больше делается шагов – тем заметнее товарища кэгэбэ по походке. Летел к ним. Ради нескольких этих строчек.
Сидел перед гойкой с еврейской фамилией. Наслаждался суровой правдой моих книг. Разве только ради этого не стоило придти?!
– Как в той кэгэбэшне! – делился с ней радостью видеть, как строчат – шьёт дело.
– Есть разница, – строчила и цедила сквозь зубы, – здесь можно говорить.
И я наслаждался свободой говорить о моём желании, которым горжусь, убивать чекистов мечом, огнём, удушьем, камнем – четырьмя смертями для них из Торы.
Всё-то, конечно, на счёт министра уже решено, как и на счёт всей очереди. От министра и от всей очереди требуется только одно – бояться.
Но кого?
Министр даёт взятку.
Обычно при взятке говорят, что доверяют на сто один процент, где сто процентов – обычная плата, а один процент – серьёзная взятка.
Но доверять на тысячу процентов!
Кому ещё восемьсот девяносто девять процентов?
Какому-то назначенцу? Э-э, нет. Его не боятся. Он сам боится, как все.
Какой-то назначенец решает, закрыть дело премьера или не закрыть. То есть решает, кому быть премьером и, значит, куда повернуть государство?
Или какой-то «верховный» суд – коллективный назначенец решает, кого записать в евреи и, значит, быть еврейскому государству или не быть?
Вот это страшно.
А взятка – под этот страх.
Значит, если боится – он свой.
А кто не боится – тот враг.
Назначенца генерального прокурора или «верховный» суд, да любого назначенца, насаживают на торчащий кончик щупальца кэгэбэшного спрута.
Любой подойдёт, только чтобы боялся – тогда это свой.
Свой знает, что нужно. В помощь ему кэгэбэшные телевизор, радио, газета. Их тоже насаживают на кончики щупалец кэгэбэшного спрута. Среди них все только свои – боятся.
И больше всех боится тот, кто забирается выше всех.
За высшее место высшая мера – расстрел.
За место пониже – долгое расследование чего-нибудь пониже, куда подставляется хорошенькая своя.
Страх управляет кэгэбэшней.
Но не боится певец земли еврейской.
Рукописи не сгорают.
Конечно, горят, но не сгорают.
Хороший игрок хранит домашнюю заготовку до конца. Поэтому, в ответ на смешную домашнюю заготовку товарища кэгэбэ, только рядовой записанный ход из моего закутка: «"Атакой Бабеля" не по чекистам и назначенцам кэгэбэ – смерть кэгэбэшне!»
Между человеком той кэгэбэшни и евреем своей кэгэбэшни есть разница.
Тот пустил слезу, когда случился обвал, заспешил из эмиграции противостоять обвалу, бил себя в грудь за свою ошибку бороться против. К власти пришли новые те же. Кэгэбэ остался. А ему было обидно за державу в обвале.
Еврей в «своей» кэгэбэшне хочет обвала, потому что Б-г так жить не велел, когда еврея убивают не от Его имени, а от имени кэгэбэшни.
Грядёт обвал!
Даже если не убивают, а ногами бьют по яйцам, чтобы поймать на плёнку взмах руки в обороне.
Даже если не бьют по яйцам, а рукой в спину тычут, чтобы поймать на плёнку лицо в обороте сердитом.
Даже если не тычут, а шьют дело.
Даже если не шьют, а пачкают имя.
Даже если не пачкают, а подбрасывают слушок.
Даже если не подбрасывают, а стряпают заготовочку на будущее.
Значит, убили многие тысячи.
Грядёт обвал!
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 20
Теперь, перед домашней заготовкой, надо расслабиться любимым театром.
Ещё живы люди, которые слышали, как длинноногая Джемма – помощница молодящегося Юткевича, кричала в тёмном зале студенческого театра во время прогона: «Бабель! Где занавес?» или «Бабель! Свет!» Или, когда я присаживался насладиться любимым театром, шептала на весь зал – для историков театра – мне на ухо: «Бабель, у тебя отец стекольщик?» Поэтому про театр у меня всегда есть что рассказать.
Можно о знаменитой немой сцене из «Ревизора» Гоголя. «Немой» последнюю сцену назвал сам автор и так кончает её описание:
«Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается».
Но жизнь в кэгэбэшне, которая сменила гнилой царский режим, о котором пьеса, оказалась веселее. От бурных аплодисментов снова поднимался занавес и опускался, чтобы снова подняться. А чуть стихали аплодисменты, инициатива переходила к театру: занавес поднимался, горяча аплодисменты новым положением окаменевшей группы, из которой актёры хитро подмигивали хлопавшим зрителям.
Такое продолжалось за полночь, значительно дольше, чем предполагал автор, который, к его счастью, не дожил до кэгэбэшни, зато его герои оказались в ней на первых ролях.
Были хохмачи, которые тратились на билет, а прикатывали только на немую сцену – отвести душу. Бурными аплодисментами, криками «браво!» проклинали, презирали, ненавидели кэгэбэшню, которая убивала героев, лидеров, сильных духом, чтобы остальным уже не хотелось; строила семью разных народов в ущерб народу святой земли; насаждала в парламенте и правительстве чекистов-пенсионеров и заслуживших вознаграждение за хорошую чекистскую работу; поощряла расцвет преступности и распределяла в ней заказы на убийства.
Знаменитая немая сцена стала праздником будущей победы правды над ложью. И долго не смолкали приглушенные голоса в кухнях, свет гас, а люди всё говорили за правду.
И вот правда победила ложь, но не кэгэбэ. А правда и кэгэбэ не совместимы. И правда стала ложью, потому что никто уже не хотел умирать за правду, которая всё равно станет ложью в руках кэгэбэ. Правде не осталось места в кухнях двух кэгэбэшен, где она теплилась. И уже любой разговор подтверждал, что состоялся переход из кухни в салон к кэгэбэшному экрану.
Позвонил рекордсмен той кэгэбэшни, его не выпускали много лет. И вот прошло ещё столько же лет, как его не выпускали. Первым звонком днями раньше он хотел найти у меня материал для книги воспоминаний о его рекорде. Я посоветовал взять материал прямо с моего сайта и подсказал, где искать. Теперь он звонил, потому что не всё нашёл. Но он не мог обойти первой страницы моего сайта, где сообщается о покушении. Поэтому не мог не спросить для приличия:
– У тебя есть проблемы с властями? – в его голосе слышалось удовольствие, что у него нет этой проблемы.
Так теперь это называется: покушение – это проблема с властями, но не проблема самих властей. Как выразился чекист на одном кэгэбэшном их форуме, а других форумов не бывает, по поводу этой книги, которую я показываю им с продолжениями: «Если бы у тебя была власть, ты бы сделал свой кэгэбэ».
– У меня нет проблемы с властями, – возразил я, – но есть проблема с кэгэбэшней.
Короткое молчание было несогласием вести кухонные разговоры.
Отсталый я – никто так уже не разговаривает.
– Я с ними со всеми вот так прямо общался, – говорил он довольный, без подробностей, зная, что кадры новостей кэгэбэшного экрана не обошли меня.
Но это не доказательство, а поведение, которое даёт хлеб с маслом. Такой хлеб можно было делать и в той кэгэбэшне и не устанавливать рекорд. Что не мешает потом оказаться даже в кнессете этой кэгэбэшни.
В его случае бессмысленны мои доказательства. Но любителю театра очень хочется. Привёл простое доказательство:
– Посмотри, как работает пропаганда: радио, телевизор, газета – долдонят одно.
Выразительное доказательство – покушение на меня – не использую, потому что даже не злые на меня опровергают его убийственно логично: «Если бы они хотели, то убили». Не говорят: «Если бы они были». А говорят: «Если бы они хотели». Значит, они есть, но не хотят. «Пока не хотят», – добавляю про себя.
