Микита Франко
Скоро конец света
Как бы то ни было, а я действительно начал больше времени проводить с Борей – он обычно торчал в библиотеке, я ковылял до нее на третий этаж, а потом мы вдвоем сидели в тишине и играли в «Супер Марио» на его приставке.
Завхозяйка заметила, что мы сблизилась, и была рада: покупала мне мороженое, помогала передвигаться на костылях, а пару раз даже прокатила по территории батора на инвалидной коляске, пересадив Борю на скамейку. Кататься мне жутко понравилось, я даже не понял: почему все люди не передвигаются на таких колясках? Можно было бы добираться в два раза быстрее куда угодно!
Но мои иллюзии разбились о необходимость вернуться в здание батора – в инвалидном кресле сделать это было невозможно. Не было пандуса. Так что завхозяйке сначала пришлось затащить по ступенькам коляску, а потом, тоже на своих руках, самого Борю, хотя он был почти с нее ростом.
– И так каждый раз? – удивленно спросил я.
– Каждый раз, где есть ступеньки, но нет пандуса, – пояснила завхозяйка. – Живем мы вообще на шестом этаже.
– А лифт?
Она вздохнула:
– В лифт не помещается коляска.
В какой-то момент я понял, что мы дообщались с Борей до того, что я начал испытывать к нему неравнодушие. Иногда мне даже хотелось плакать, когда я понимал, что он скоро умрет. И всякий раз злился, когда в очередной раз слушал рассказы завхозяйки о том, что в городе ничего не приспособлено для таких людей, как Боря.
Я спрашивал у завхозяйки, можно ли вылечить Борину болезнь, но она сказала, что такое еще не умеют лечить.
А потом завхозяйка предложила меня усыновить. Так и спросила: хочешь, мол, я тебя усыновлю. Мы тогда на скамейке мороженое ели, и я чуть не подавился от неожиданности.
Откашлявшись, я сказал:
– Хочу, конечно…
Завхозяйка мне нравилась. У нее были прикольные сережки, и она не обращала внимания на мою заразную кровь.
Но после этого разговора между мной и Борей что-то пошло не так. Он перестал давать мне играть в приставку, не делился шоколадками и всегда выруливал своей коляской в другую сторону, завидев меня в конце коридора. А мне на этих кривых костылях было невозможно угнаться за ним – оставалось только непонимающе смотреть вслед.
Завхозяйку я вообще больше не встречал. Казалось, что она сидит в своем кабинете и никогда оттуда не выходит, чтобы случайно не столкнуться со мной.
Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Как будто я кого-то тянул за язык и просил меня усыновлять! Вовсе даже не просил! Не очень-то и хотелось…
Прошел почти месяц, и мне уже даже разрешили передвигаться без костылей, а завхозяйка так и не вспомнила о своем намерении забрать меня в семью.
Лишь заново научившись бегать, я в конце концов смог догнать Борину коляску, когда он в очередной раз выруливал от меня, и строго спросил его:
– Почему ты больше не дружишь со мной?
– Потому что моя мама – это только моя мама, – бросил он мне в лицо.
Вот так вот. А я думал, что мы как братья.
* * *
В батор приехали волонтеры-парикмахеры – обычно именно они нас стригли, всех одинаково: мальчиков обстригали так, что у всех головы становились по форме как футбольные мячи, а девочкам только подравнивали кончики волос, поэтому у всех девчонок были длинные волосы. У меня – голова-футбольный-мяч. Я ненавидел эти стрижки.
В тот день я улизнул от этой процедуры. Обошел парикмахершу, незаметно выдернул у нее ножницы из поясной сумки и ушел в девчачий туалет. В туалете для мальчиков почему-то не было зеркала, а мне оно как раз было нужно – я решил, что могу все сделать сам.
Поднял прядь волос и уже хотел чикнуть по ней ножницами, как рука дернулась – я услышал, что кто-то слил воду в одной из кабинок. Замер в напряжении – вдруг кто-то из воспиталок, нянек или администрации? Тогда наорут, прогонят и обзовут извращенцем.
Но из кабинки вышла незнакомая женщина с сумкой на плече. Она встала у соседнего умывальника, справа от меня, и начала мыть руки. Я скосил на нее взгляд, прочитал на застежке сумки: Dior. Где-то я это слышал.
У женщины были длинные ногти со светло-розовым лаком. Какие-то золотые сережки, колечки на пальцах – прямо все атрибуты нагламуренной курицы, но при этом на курицу она была не похожа. Это хорошо. Я ненавидел нагламуренных куриц – все старшие девчонки в баторе вели себя как они.
Закончив мыть руки, женщина посмотрела на меня, и тогда я увидел, что она не очень старая – ну ей лет тридцать пять, наверное. А то я сначала подумал, что она сорокалетняя старуха.
– Что ты делаешь? – спросила она, задержав взгляд на ножницах.
– Хотел подстричься, – честно сказал я.
– Почему сам?
– Мне не нравится, как стригут волонтеры.
– Почему? – нахмурилась женщина.
Я вздохнул:
– Потому что башка потом как футбольный мяч.
С полминуты она оглядывала меня с головы до ног, а потом с ног до головы, а потом опять с головы до ног. И внезапно предложила:
– Давай я тебя подстригу.
Я удивился:
– Вы умеете?
– Нет, – просто ответила она. – Но я хотя бы вижу тебя со стороны.
Она взяла у меня ножницы и встала рядом со мной с таким видом, будто всю жизнь только и делает, что стрижет детей в неподходящих для этого условиях.
– Наклонись над раковиной, помоем голову, как в настоящей парикмахерской.
– Нам никогда не мыли голову, – сказал я, но послушно наклонился.
– А в настоящих парикмахерских – моют, – ответила незнакомка и включила воду.
Я почувствовал поток прохладной воды и поежился. Женщина спросила, сделать ли воду теплее, а я зачем-то сказал: «Нет», но вода все равно стала теплой.
У нее были аккуратные мягкие руки, и на секунду мне показалось, что я дома и рядом со мной мама. Я никогда не был дома и никогда не видел маму, но это ощущение пришло ко мне, как будто я мог его вспомнить или узнать.
От неудобной позы немного затекала шея, но все равно хотелось, чтобы эти окружающие меня забота и безопасность длились вечно.
Наконец женщина сказала выпрямляться (сделав это, я почувствовал, как за шиворот побежали струйки воды, и снова поежился), достала из своей сумки расческу и причесала меня. Потом взялась за ножницы.
– Как тебя зовут? – спросила она. В этот момент в раковину упала первая срезанная прядь.
– Оливер. А вас?
– Анна.
Ножницы еще пару раз чикнули в тишине. Она не сказала, что у меня странное имя.
– Вы пришли за ребенком? – спросил я.
Анна, кажется, смутилась:
– Да, уже не первый год пытаемся добиться права усыновления.
– Почему так долго?
– Много всякой бумажной волокиты. Мы с мужем иностранцы – для нас все гораздо сложнее.
– А из какой вы страны?
– Из Америки.
Я выдохнул:
– Вау…
Что я знал про Америку? То, что видел в фильмах: куча аттракционов, еды, сладостей, у каждой семьи свой дом и собака. Не жизнь, а сказка!
– Я думал, в Америке говорят на ненашем, – сказал я.
Анна кивнула:
– Верно, на английском. Просто я родилась здесь, в России. Училась в Америке и замуж там вышла.
– А на кого вы там учились?
– Я учительница. Преподаю математику.
– Можно было бы и в России выучиться на учительницу, – заметил я.
Анна улыбнулась:
– Можно, конечно. Но мне хотелось в Америке.
Мы помолчали. Только ножницы в тишине: чик… чик…
Потом она спросила:
– А ты кем хочешь стать?
Я пожал плечами:
– Да это не имеет значения.
Она удивилась:
– Почему?
– Я умственно отсталый. У меня дебильность. Меня никуда не возьмут. Только на сантехника или маляра.
В зеркале я увидел, как у Анны округлились глаза.
– Ты не шутишь?!
– Нет, – спокойно ответил я.
– Это какая-то ошибка! Быть такого не может…
Я снова пожал плечами.
Анна так и стригла меня, с такими большими удивленными глазами – было забавно. Только почему-то она замолчала.
Лишь закончив, Анна сказала:
– Ну вот… Смотри… – говорила она тише, чем до этого.
Я покрутил головой перед зеркалом. Получилось очень даже хорошо – и коротко, и при этом я не стал похож на футбольный мяч.
– Здорово! – искренне обрадовался я.
Но Анна только грустно улыбнулась. Может, она подумала, что плохо меня подстригла? Для убедительности я еще раз повторил:
– Правда, очень хорошо.
Она убрала расческу, включила воду, смыла с раковины мои волосы. Я неловко стоял рядом.
Потом она посмотрела на себя в зеркало. И я тоже посмотрел в зеркало – на нее. Мы встретились взглядами, и Анна сказала:
– Когда, пронзительнее свиста, я слышу английский язык, – я вижу Оливера Твиста над кипами конторских книг.
Лицо у нее при этом осталось грустным каким-то. Хотя стихи хорошие – мне понравились.
– Чьи это? – спросил я.
– Мандельштам.
Почему-то, сказав это, она быстро-быстро засобиралась и ушла. Спохватившись, я решил выскочить на крыльцо, чтобы посмотреть ей вслед.
Но крыльцо было занято. Она на нем курила. Плакала и курила. Вокруг шел дождь. Когда закончила курить, пошла прямо так – без плаща и зонтика. Хотя зонтик, мне кажется, у нее был.
* * *
На следующий день Анна снова приехала в батор. Она сразу пошла к администрации, а через время вызвали меня – сказали, что она хочет со мной пообщаться. Я пожал плечами: пусть пообщается, если хочет. Я тогда еще не понимал зачем.
Мы прогуливались по территории батора, и она задавала вопросы, по которым я начал догадываться, что она, наверное, подумывает меня забрать. Все как обычно: чем занимаешься, что любишь…
– Я люблю играть в «Змейку», – ответил я.
– А это что?
– Игра на телефоне, – и я вытащил свою старую «Нокию» из кармана.
Анна немного удивилась:
– У тебя такой телефон?..
– Какой «такой»?
– Такой… Старый.
Я хмыкнул:
– Что в баторе дают, тем и пользуюсь.
Анна нахмурилась:
– В баторе? Ты так называешь детский дом?
– Все так называют. От слова «инкубатор».
Мы прошли целый круг в молчании. Анна думала о чем-то своем, а я размышлял, стоит ли мне пытаться самому подбирать темы для разговора, или это она должна делать как моя потенциальная мама.
Пока я думал, она спросила первой:
– Почему ты называешь себя Оливером?
– Потому что меня так зовут. В честь Оливера Твиста.
– Ты читал?
– Да. У нас в библиотеке есть.
– И тебе кажется, что ты похож на Оливера?
– Да, – кивнул я. – Он все время скитался один. Я тоже один.
Она посмотрела на меня с каким-то неясным восторгом. Но мигом ее взгляд потух и сменился другим – жестким, почти пустым. Я знал, что это значит.
Так все смотрели. Светлана Сидоровна так смотрела, когда я с ходу решал задачи по математике. А воспиталки – когда подсказывал им ответы в кроссвордах. Сначала взрослые понимали, что я умный, а потом вспоминали, что дебил.
Когда наша прогулка подошла к концу, мы остановились у крыльца, Анна вытащила из сумки яркую упаковку каких-то длинных разноцветных трубочек. Протянула мне:
– Держи.
Я взял презент в руки.
– Это что?
– Что-то типа тянущихся конфет.
– Это съедобно? – удивился я.
Анна засмеялась:
– Конечно!
Впервые за весь день она улыбнулась.
Мы попрощались. Я дождался, пока она скроется за калиткой, и только потом поднялся в здание батора.
Едва шагнул за порог, как упаковку с конфетами выбили у меня из рук, а самого повалили и придавили ногой к полу. Это были Баха с Цапой и два их прихвостня. Они потрясли конфетами у меня над головой, противно спрашивая друг у друга:
– Ну, что тут у нас?!
– Конфе-е-е-еты!
– Конфеты от сисястой американки!
У меня не получалось задрать голову, чтобы посмотреть на них, но по хлопающему звуку я понял, что они открыли упаковку и начали делить конфеты между собой.
Ботинок, прижимавший меня к полу, сместился и легонько, для привлечения внимания, пнул в ребра.
– Э, слыш, – пробасил обладатель ботинка. – Все, что тебе эта телка будет приносить, – отдаешь нам, ясно?
– Ясно… – выдавил я.
Они отпустили меня и пошли дальше по коридору, обсуждая Анну: что-то про сиськи, задницу и что бы они с ней сделали, будь у них такая возможность.
Я поднялся и, посмотрев по сторонам, отряхнулся. Нашел на полу случайно выпавшую конфету – подобрал и съел. За моими действиями лениво следил из будки полупьяный баторский охранник.
* * *
В следующую встречу, которая состоялась через два дня, Анна подарила мне телефон без кнопок. Он был раза в три больше, чем моя «Нокиа», едва влезал в карман и неудобно лежал в руке. В баторе такие телефоны были только у влиятельных старших, хотя спонсоры и волонтеры часто дарили технику. Они приезжали на машинах с какими-нибудь надписями типа «Помоги ребенку» или «Сделай счастливым малыша», всех гладили по головам и раздавали дорогущие вещи. А когда их машины отъезжали от здания батора, старшаки отбирали у нас новую технику, потому что большинство из нас торчали им денег. За что? Ни за что – долги они просто выдумывали. Могли предложить конфету за обедом, а потом оказывалось, что ты должен за нее сто рублей. Один раз я так за сто рублей продал четвертый айфон.
И вот Анна стояла передо мной в белом сарафане с желтыми подсолнухами, похожая на дамочку из американских фильмов про счастливую жизнь, показывала этот огромный телефон и смотрела на меня с немым, но очень радостным вопросом: мол, ну как тебе?!
– Спасибо, – сдержанно ответил я, уже представляя, как его заберут.
– Тебе не нравится?
Я услышал нотки разочарования, поэтому бодро ответил:
– Конечно, нравится!
Мне не хотелось ее обидеть. Я боялся, что она может не захотеть меня усыновлять, хотя она еще ни разу этого и не обещала.
В тот раз она приехала ненадолго. Передала подарок, спросила про дела, потрепала по волосам и пообещала, что завтра снова приедет. Я хотел попросить не привозить с собой подарков, но постеснялся.
После ее визита меня вызвала к себе воспиталка. Это помогло пройти через весь коридор мимо старшаков нетронутым – им оставалось только провожать меня недобрыми взглядами.
А воспиталка зачем-то принялась расспрашивать про Анну: что она мне говорила, что дарила, чего пообещала…
– Да ничего не обещала, – пожал я плечами.
– А подарки дарила?
– Дарила.
– Ты думаешь, она хочет взять тебя к себе? – криво усмехнулась воспиталка.
– Я не знаю.
– Не обольщайся. Она просто играет с тобой, как с куклой, пока ей не надоест… Что ты на меня так смотришь? Я говорю тебе как есть, чтобы потом это не стало для тебя трагедией. Все эти усыновители из Америки такие.
Я удивился:
– А почему они такие?
– Какая страна – такие и граждане.
– А какая страна?
– Подлая и жестокая. Если хочешь знать, таких, как ты, там вообще нет. Их усыпляют при рождении.
– Каких «таких»? – не понял я.
– Ну дебилов, умственно отсталых, инвалидов. Это в России вас учат, кормят, одевают за счет государства. А в Америке – нет. Кто будет за это платить? А за твои лекарства? Государство там ни копейки не дает своему народу. Понятно?
– Понятно, – буркнул я.
– Ну все, иди. И не мечтай, что она тебя заберет. Для твоего же блага предупреждаю!
Я не успел обдумать то, что она мне сообщила. Потому что едва снова вышел в коридор, как на меня накинулись со всех сторон, человек пять – я даже не успел разглядеть их лица, но понимал, что это шестерки Бахи и Цапы. Они принялись выдергивать из моего кармана мобильник. Я не очень-то и сопротивлялся, потому что знал, чего ждать от всех этих визитов с подарками. Но, отобрав телефон, они не угомонились.
– Что, тупая американка хочет тебя к себе взять?! – выкрикнул мне в лицо один из них.
Толкнув меня в плечо (каждый по очереди), они в конце концов оставили меня в покое. А я подумал: жаль, что я не родился в Америке. Лучше бы меня усыпили.
* * *
В игровой стоял телевизор, похожий на старый пузатый ящик. Если бы я не бывал в домах других людей, где телевизоры не толще моего указательного пальца и всегда висят на стене, я бы и не догадывался, что у нас какой-то старый допотопный телик.
Когда было свободное время, нам разрешали его смотреть, но ребята просили включать всякую фигню типа каналов с клипами, где играла тупая приедающаяся музыка.
В тот день музыкальный канал не работал, поэтому нам включили другой – с фильмами. Всем сразу же стало скучно, пацаны пошли воевать за единственный компьютер, а девчонки – торчать на улицу. Смотреть фильм остался только я.
На самом деле я сначала тоже хотел пойти на улицу, но заметил на экране человека, похожего на некоторых баторских детей: он вел себя то заторможенно, то суетливо, напоминал пятилетнего, хотя выглядел на сорок, и даже казался глупым. Находился он в специальном месте, где у него была своя комната, а весь персонал общался с ним очень вежливо.
Я оглянулся на воспиталку – она тоже сидела в игровой и флегматично читала книгу.
– Он дебил? – спросил я у нее.
Она подняла ленивый взгляд на экран телевизора, затем медленно опустила его обратно в книгу и кивнула.
– А где он находится?
– В специальной лечебнице для дебилов.
– И он там всю жизнь? С рождения?
Она зевнула:
– Да, наверное…
Нахмурившись, я снова посмотрел на экран. Мужчина, который вел себя странно, забрался в кабриолет и о чем-то спорил с молодым парнем.
– А что это за страна? – снова повернулся я к воспиталке.
Она опять лениво глянула на телевизор.
– Америка вроде…
– Но там же дебилов усыпляют при рождении, – напомнил я.
– Ну, видимо, не всех… Но большинство.
– А зачем им специальные места для них, если большинство усыпляют?
Она только пожала плечами.
– И инвалидов тоже усыпляют?
– Ага.
– Но ведь инвалиды могут быть очень умными. Они же могут стать учеными, что-нибудь изобрести.
Она как-то странно посмотрела на меня и улыбнулась. Я увидел в этой улыбке насмешку над моими рассуждениями, над моей жалкой попыткой понять эту жестокую и бездушную страну.
– А тебе не рано о таком размышлять? – иронично спросила воспиталка.
– Но это ведь нелогично. Зачем им убивать свой народ? Какой смысл?
– Ты не поймешь, – только и ответила она.
Я думал о том, что страна, убивающая свой народ, не может быть такой развитой. У американцев классное кино, лучше, чем наше. Американцы делают много крутых штук: от компов до телефонов. В учебниках нередко упоминают американцев, сделавших то одно научное открытие, то другое. Как будто человек без руки не может быть умным и полезным – что за ерунда такая?
Вечером приехала Анна, в суперкоротких шортах и пахнущая духами. Духи сладкие – как запах ирисок.
Я сразу спросил у нее, правда ли, что в Америке при рождении усыпляют дебилов и инвалидов.
– Чего-о-о? – удивилась она. – Кто тебе это сказал?
– Воспиталка.
Анна цыкнула:
– Вот дура… – Она серьезно посмотрела на меня. – Никто и нигде никого не усыпляет, понятно? И нет такого слова – «дебил». И людей-дебилов тоже не бывает.
– А кто бывает? – удивился я.
– Бывают тупые дуры типа нее.
Мы сели на скамейку, а Анна принялась рассказывать, как на самом деле в Америке хорошо. Сказала, что там часто можно встретить на улице человека с ограниченными возможностями (она так длинно и непонятно называла инвалидов), потому что города приспособлены для них: есть пандусы, парковки, подходящая ширина дверных проемов. В России таких людей почти не видно, потому что у большинства из них нет возможности самостоятельно покинуть квартиру. Чаще всего они вынуждены прозябать в четырех стенах, хотя современный мир позволяет полноценно жить всем, просто в нашей стране об этом как будто не знают.
Закончив рассказывать про счастливых американских инвалидов, она тяжело вздохнула:
– Это в России их убивают, а не там.
И, спохватившись, быстро добавила:
– Ты только нигде этого не повторяй!
– Почему?
– Мало ли что.
В этот момент с хрюкащим гоготом из-под скамейки вылезла рожа Цапы. От неожиданности Анна вскрикнула, а он протиснулся между нашими ногами, быстро что-то сфоткал и с таким же хрюканьем устремился прочь. Мы смотрели ему в спину: мерзко посмеиваясь, он убегал обратно к зданию батора.
– Что это было? – быстро дыша, спросила Анна.
– Он сфоткал ваши ноги, – пояснил я.
– Зачем?
– Считает, что вы секси.
– О господи…
В этот раз мы быстро попрощались. Она ничего не принесла с собой, и я был рад.
Я дождался, когда приедет такси, проводил ее до забора и еще долго смотрел вслед удаляющейся машине. Наверное, ей казалось, что я провожаю ее взглядом, на самом же деле я оттягивал время. Мне не хотелось идти в батор, потому что после каждого посещения Анны меня били.
Я наделся, что возвращение с пустыми руками спасет меня от улюлюкающих придурков, но ситуация оказалась еще хуже – возле входа в батор стоял сам Цапа. Когда я подошел к дверям, он больно схватил меня за руку выше локтя и дернул к себе. Прямо в лицо, дыша вонючим табаком, пробасил:
– В следующий раз приведешь ее в нашу спальню, ясно? А не приведешь – я тебе хер отрежу, педик спидозный.
Про «хер» прозвучало настолько уверенно, что я ни на секунду не усомнился, что он так и поступит.
– Ясно, – пикнул я.
Он отпустил меня и пошел дальше по коридору, на ходу названивая Бахе и рассказывая, как он планирует в честь следующего приезда «сисястой американки» сдвинуть кровати.
* * *
Я перестал отвечать на звонки Анны. Вернее, я отвечал, но каждый раз не то, что она хотела услышать:
– Привет, я сейчас не могу говорить, я стираю носки, – говорил я, когда на самом деле смотрел клипы по телевизору.
Или, если она звонила за обедом, показательно кашлял в трубку и говорил, что подавился.
Или врал, что у меня болит голова и я не в состоянии разговаривать.
Потому что я знал, что, если мы начнем болтать, она спросит, может ли завтра приехать, и если я скажу: «Да», то должен буду заманить ее в спальню к Цапе; а если скажу: «Нет», то могу потерять ее навсегда, а она единственный человек, который хочет со мной общаться. Поэтому я предпочитал выдумывать причины, по которым не могу с ней говорить.
На пятый день вместо привычного «Привет» я сразу услышал:
– Оливер, что происходит, я тебя чем-то обидела?
В этот момент я шел по коридору до столовой, но решил изобразить тяжелое дыхание и быстро сказать:
– Сейчас физра, не могу говорить, пока!
Цапа нервно спрашивал, где моя «сисястая американка», но я врал, что она мне не звонит и я ничего не знаю.
– Видимо, ты слишком долбанутый даже для Америки, – заключил Цапа.
Наверное, он бы в итоге отобрал у меня телефон и позвонил Анне сам, если бы на выходных не приехали волонтеры, всегда отвлекающие от повседневных проблем. У одного из зайцев, Костяна, был день рождения, и волонтеры привезли с собой кучу подарков, торт и конфеты – Цапа тут же обо мне забыл.
В столовой накрыли стол, мы вразнобой на ломаном английском спели Костяну «Хэппи бездэй ту ю», он задул свечи, воспиталки, нянечки и волонтеры похлопали в ладоши, покружили вокруг нас и ушли куда-то. Это было плохо. Никто из нас не успел доесть свой кусок торта.
Конечно, как только мы остались одни, старшие налетели на наш стол, как вороны. Отобрали все самое вкусное: торт, пирожные, шоколадные конфеты (оставили только карамельки). Торт брали прямо грязными пальцами и запихивали большими кусками себе в рот, гогоча, а конфеты распихивали по карманам.
Костян, чуть не плача, пытался отстоять свой праздник, но Цапа вымазал ему рот кремом. Подобные сцены повторялись из раза в раз, когда у нас – средних – бывали дни рождения. Нормальные праздники и чаепития получались только у младших – за ними следили лучше. А мы чувствовали, что взрослеем.
При взгляде на Костю у меня что-то защемило в сердце. Мне захотелось как-то подбодрить его, и я сказал:
– Ничего, скоро он выпустится, и старшими будем мы.
Костян, бросив на меня серьезный хмурый взгляд (его карие глаза в тот момент были похожи на блестящие вишенки), сказал:
– Не разговаривай со мной, спидозный.
«Спидозным» меня стали называть с подачи Цапы и Бахи.
– Ты хоть знаешь, кто это? – спросил я у Костяна, потому что сам толком не знал.
– Это ты, потому что ты заразный, – ответил Костян. И почему-то, выдержав паузу, будто бы на всякий случай добавил: – Фу.
Встав из-за стола, именинник ушел. Праздник был окончен: мы остались без сладостей, без хорошего настроения и без справедливости.
Вечером, закрывшись в кабинке туалета, я позвонил Анне и шепотом сообщил, что Цапа собирается сдвинуть кровати в следующий раз, когда она приедет.
– И что это значит? – спросила она.
Я понимал, что это значит, но мне было неловко объяснять, поэтому я сказал:
– Вы же взрослая. Сами должны знать.
Она невнятно что-то сказала вроде «ага» или «угу».
– Ладно, не переживай, я все равно приеду.
– А как же Цапа?
– Да мне пофиг на него.
Я обрадовался, что она такая смелая и не боится Цапу, хотя он придурок, а жизнь в баторе научила меня сторониться придурков.
Подумав, я спросил о том, что волновало меня после разговора с Костяном:
– А что значит «спидозный»?
Помолчав, Анна спросила:
– Это тебя так называют?
– Да.
– Не обращай внимания.
– Но что это значит?
– Это ничего не значит.
– Как так? Слово, которое ничего не значит?
– Это значит, что тот, кто тебя так называет, полный дурак. Больше это не значит ничего.
– Меня так все называют.
– Значит, все дураки.
– Так бывает?
Анна вздохнула:
– Ты не представляешь, насколько часто…
Я услышал, что в туалет кто-то зашел, и шепотом выпалил в трубку:
– Все, мне пора!
Покинув кабинку, возле умывальников я столкнулся с одним из пацанов. Смерив меня взглядом, он сказал, что туалет для девчонок в другой стороне. И шикнул уже в спину:
– Педик спидозный!
Я ничего не имел против туалета для девочек, но там на меня бы тоже шикали «спидозным» и прогоняли.
* * *
В игровой воспиталка смотрела «Рен-ТВ». Девчонки попросили переключить на канал, где крутили древний сериал про Сабрину, маленькую ведьму, но воспиталка ответила, что смотрит интересную научную передачу.
Мне нравились научные передачи. В школе учителя очень скучно объясняли интересные вещи. Например, училка по биологии долго и нудно любила повторять: «Вот здесь у цветочка листочек, а вот здесь – стебелечек», и потом еще раз, и еще раз – одну и ту же информацию. Я как-то спросил, зачем она это делает, а она ответила с плохо скрываемым негодованием: «Чтобы вы лучше усваивали, у вас же особенности!»
Да, учителя были мягче в своих выражениях. Обычно то, что воспиталки называли «дебильностью» и «отсталостью», учителя называли «особенностями».
На экране телевизора мелькал видеоряд с землетрясениями, наводнениями, лесными пожарами, а тревожный голос за кадром вкрадчиво говорил: «Неужели человечество не способно справиться со стихийными бедствиями? Неужели нам всем действительно придет конец?»
– О чем он? – спросил я.
Но воспиталка только резко махнула рукой: мол, молчи и слушай дальше.
Я слушал.
«21 декабря 2012 года может стать последним днем для всего человечества, – продолжал закадровый голос. – Ведь именно в этот день во Вселенной случится грандиозное космическое явление – парад планет».
Голос объяснял, что все планеты Солнечной системы выстроятся в один ряд, чем растянут магнитное поле Земли и повысят температуру на планете до ста градусов. Затем реки, озера и моря начнут испаряться, а вулканы – разом извергаться, исторгая в атмосферу такое количество пепла, что солнце не сможет пробиться сквозь тучи.
Голос звучал скорбно и серьезно. Я выдохнул:
– Ого…
Воспиталка только грустно покивала.
– Это ученые так говорят? – спросил я.
Ответ не заставил себя ждать. Голос, будто бы услышав меня, пояснил: «Такой сценарий гибели всего человечества предсказали древние майя – их астрологический календарь заканчивается на дате 21 декабря 2012 года».
– Ого… – снова выдохнул я.
А воспиталка снова покивала.
– А кто такие древние майя?
– Наверное, очень мудрый народ, который раньше жил.
– Просто древние люди?
– Ну, умные древние люди…
– Но в древности ведь не было такой науки, как сейчас, как тогда они могли…
Воспиталка поморщилась, перебивая меня:
– Ой, ну хватит жужжать над ухом, не мешай смотреть!
Я перестал жужжать. Но и смотреть тоже перестал – не хотел расстраиваться. До конца света оставалось всего лишь три месяца, и это было абсолютно несправедливо, потому что именно сейчас у меня появился шанс попасть в семью Анны. Мне не хотелось умирать, так и не успев понять, что такое нормальная жизнь.
Я ждал ее приезда, гадая, как она будет расправляться с Цапой, ведь он такой сильный. Может, она знает приемы карате или умеет боксировать? Мало ли чем они там занимаются в своей Америке.
Но Анна приехала не одна. Обычно она добиралась на такси, но в тот день даже по шуршанию колес, которое было слышно еще издалека, я смог определить: это необычная машина.
За забором батора припарковался огромный джип. В декорациях из нашего облезлого детдома и редких деревьев вокруг машина напоминала блестящего неуклюжего монстра. Ребята, в этот момент игравшие на площадке, прильнули к забору, чтобы разглядеть автомобиль поближе. Я тоже подошел к калитке.
Дверца со стороны водителя открылась, и мы увидели мужчину – из-под темных, чуть спущенных на переносицу очков на нас смотрели добродушные синие глаза. Он улыбался, и на смуглых щеках появлялись совсем детские ямочки – у меня тоже есть такие.
– Хай, – вдруг сказал он.
Я почувствовал, как кто-то толкает меня в спину, будто я должен подойти поближе.
– Он говорит с тобой! – зашептали мне.
Но мужчина сам открыл калитку и шагнул на нашу территорию. Все начали расступаться, делая большой круг возле нас двоих. Я тоже хотел отойти, слиться с толпой, но он наклонился прямо ко мне и спросил:
– Oliver, yes?
Все зашушукались:
– Он англичанин!
– Нет, американец!
– Может, он вообще немец!
Конечно, я учил в школе английский язык и понимал, что он уточняет мое имя, но в тот момент меня сковал непонятный ужас от этого странного чужого человека, который на территории нашего батора выглядел не меньше чем пришельцем, спустившимся с другой планеты. В горле у меня пересохло, и я не мог ответить ему, как это бывает во снах – когда хочется что-то сказать, но слова застревают где-то в горле, будто ты вообще разучился разговаривать.
Я сразу вспомнил все, что рассказывали мне об Америке и американцах. Все, что твердили воспиталки и о чем урывками слышал из научных передач, которые они смотрят. Американцы злые и опасные, они хотят с нами войны, они нас ненавидят, они не по-настоящему улыбаются, они не по-настоящему дружат, если американец добр с тобой, скорее всего, он хочет тебя убить.
Снова хлопнула дверца машины, и я перевел на нее взгляд. Анна! Она наконец-то тоже вышла, легкомысленно сообщив:
– Ой, мама так не вовремя позвонила…
Я разозлился: чего она отвлекается на телефонные разговоры, ведь я тут, оставленный наедине с американцем, почти умер!
Когда мы втроем двинулись по раздолбанной полуасфальтированной дорожке к зданию батора, ребята начали медленно расходиться, провожая нас завистливыми взглядами издалека. Я чувствовал себя особенным.
Анна сказала, что сначала они вдвоем пообщаются с администрацией, а потом – со мной. Еще она сказала, что этот мужчина – ее муж и что его зовут Бруно. Я бы никогда не назвал так человека, но американцам виднее.
