Милош Латинович
Ступени ночи
CREPUSCULUM
(сумрак)
Голубиной полутьмой
называли евреи начало вечера,
когда тень еще не замедляет шагов,
а схождение ночи приметно,
словно приход долгожданной древней музыки,
словно приятный спуск.
В тот час, когда свет
мягок, словно песок,
дорога вела меня незнакомой улицей,
открытой в пламенном створе террасы,
чьи гипсовые венки и стены имели
цвет нежный, точно само небо,
которое возбуждало глаз.
Все – средний рост домов,
скромность колонн и дверных колец,
возможно – надежда, что появится девушка на балконе –
волновало мое сердце, полное желания,
словно прозрачная слеза.
Может быть, этот миг серебряных сумерек
перенес свою нежность на эту улицу,
сделав ее реальной, словно стих –
забытый и найденный снова.
Лишь позже я понял,
что та улица была чужой,
что каждый дом – большой подсвечник,
в котором горят людские жизни,
словно одинокие свечи,
что каждый наш необдуманный шаг
ведет нас Голгофой
Хорхе Луис Борхес
– В последние годы мы часто встречаемся, милый мой Иньиго, – тихо сказал Эвгенио Франциско Фра Торбио, искатель приключений, известный как человек, измысливший театр чудес. Настоящее имя этого необычайного человека с длинными волосами и огромными седыми усами было Светислав Бедьик, но об этом мало кто знал. Родом он был из отдаленного горного селения в окрестностях Оршовы, города на устье реки Черны, где она впадала в мощный Дунай. Хршава была выстроена на месте, где мощная река, пробираясь между крутых гор, образует, словно в ноздреватой плоти, широкий водный карман – затон – наподобие озера с обширным мутным мелководьем, где декабрьский лед, голубой и толстый, остается до солнечных апрельский дней, а поздним летом, гнилой от жары, из-за которой гладь реки опадала, вызывая беспокойство, затон прекращался в зловонную лужу, рядом с которой от смрада грязи было невозможно дышать, а от комаров и мух нельзя было открыть глаза. Детство Светислав провел в Скадаре – там он обучался мастерству мореплавателя, а праздные дни молодости, веря, что мир – божественный абсурд и механизм в нем действует не так, как его учили, потратил в Милане. В Медиолануме, знаменитом владении Сфорца, что находился в середине мира, а зачастую и на перекрестке дорог, он познакомился с людьми, что из мечтаний могли выстроить палаты, а в грубом камне найти сокрытую красоту. Так он прикоснулся к блистающему кристаллу разнообразных чудес, из которых и сотворил свой театр: веря, что водный поток может принести и к вершине холма, что у цветка есть и грязь, и корень, и все же он пахнет светом. Фра Торбио узнал, что улыбка не означает счастья в сердце победителя, а большая любовь умеет дышать наподобие зародыша ржи под слоем снега и жить под пленкой страха. Идальго узнал, что истина пульсирует и в ненастье лжи, а людей больше всего привлекает то, что используется без какой-либо цели.
После жизни в Милане Эвгенио Фра Торбио сделался Catariribera – rivopotucalo, то есть пройдохой и бродягой.
– Наши встречи всегда предвещали беду, – ответил Фаустино Иньиго Асприлья, садясь рядом с приятелем на гладкий белый камень в парке у сожженной православной церкви. Ему показалось, что он слышит женский голос: «Для старика ты проделал долгий путь», – но Антигоны, храброй дочери Креонта, нигде не было. Не было ни олив, ни запаха лавра, ни песни соловья.
Роща, в которой они сидели, не была миром.
– Где это мы – в святилище какого бога? – спросил Иньиго Асприлья.
Фра Торбио молчал и грыз зеленый стебель розы. От шипа проступила кровь на оттопыренной нижней губе, но Фра Торбио не было до этого дела. Он давно привык к боли и свежей крови – своей, а еще больше чужой.
Перед ними в торжественной тишине умирал день.
Фаустино Иньиго Асприлья смотрел в бескрайнее море равнины, мирное и гладкое, как мраморная доска. Его настоящее имя было Викентий Маркович Гречанский.
– Ты слишком строг, compadre. Таково это вывихнутое время, и мы не можем в нем ничего переменить. Нам остается весело промотать эту мерзость жизни, – едва слышно проговорил Фра Торбио. Он положил розу на землю, словно на одр дорогого друга, и зажег сигару, наполненную черным табаком из Магриба.
Асприлья оглянулся. Он не знал, отчего его приятель скрывает свой голос и прячет слова в тонкую кисею шепота. Никого не было поблизости. Но опытный искатель приключений знал, что в этой стране немного осторожности не помешает.
– Кто-то следит за тобой, приятель? – спросил Иньиго Асприлья.
– Нет, но пламя опыта, compadre, учит осторожности и заставляет образумиться. И все же мне ясно, что жизнь в густом тумане осторожности умеет превратить человека в зверя. В паннонских городах сдержанность – старое одеяние, которое нередко достают со дна сундука. Здесь, compadre, много интересов, много политики, мутных спекуляций, жестоких национальных интересов. Множество сыщиков и шпионов. Предают – ведомые гневом, страстью, яростью, возможностью обогащения – и те, кто тебя любит. Таковы люди, друг мой. И здесь, в сожженном Лугоже, но и в других villaggio на этой равнинной земле меж реками, по улицам которой еще блуждает запах соли давно исчезнувшего моря. Люди творят много мерзости, ужасных бед и грандиозных несчастий, но это все те же люди: талантливые и работящие, сметливые и умелые, способные задумать и своими руками создать великолепное сооружение или написать сонет, от которого впору тихо умереть, – сказал Франциско Фра Торбио.
Иньиго Асприлья часто проводил в его компании омерзительные дни долгих дождей и слезливой луны. Эвгенио Франциско Фра Торбио странствовал один, без громоздкой поклажи. Он носил широкополую шляпу и сумку из телячьей кожи на широком ремне, а за поясом серебряный пистолет с пороховницей, который мог выпустить несколько пуль без необходимости дополнительно его заряжать. Это оружие было его изобретением. В длинном круглом футляре у него было еще много чертежей и тайных карт. Фра Торбио продавал их, когда было необходимо, предлагал за пищу, воду, одежду или в качестве взятки, чтобы обеспечить себе проход куда-либо. Больше всего прока, однако, приносило ему искусство рассказывать истории и благосклонность женщин. Смуглая кожа, синие глаза, широкая улыбка – этого порой было достаточко, но если не помогала та особая, как он говорил, химия между двумя существами, он находил решение в богатом разнообразии тысячу раз рассказанных приключенческих историй о завоевании далеких Индий, о богатстве и запахах Карибских островов, о сочных средиземноморских дынях, что опьяняют, подобно опиуму, и теплых пустынных дождях. Рассказывал Фра Торбио о хмельном напитке, который моряки зовут белым ромом, а лекари часто прописывают как лекарство, о саранче, жаренной в пальмовом масле, которую продают торговцы на площадях марокканских городов, складывая ее в бумажные кульки, и утверждают, что это неповторимое лакомство. Рассказывал он о рахат-лукуме с миндалем и салепе – напитке, что изготавливается из корня диких орхидей. Если ни одна из этих историй не помогала, если даже та волнующая хрестоматия тайных скитаний и фантастических вкусов не разбивала брони холодного и равнодушного сердца – тогда Фра Торбио молчал и ждал. Терпение – ремесло мудрецов. Любопытство – женский рок и черта демонов. Узор, наколотый на сердце. Непроходящая боль.
– Только терпение – и медведица сама примется искать мед в улье, – объяснял Фра Торбио.
Терпение спасло ему жизнь. А он давно превзошел огромную полноту лет. Еще один день, еще одна история, в како-то городе, в каком-то кабаке, где было мало публики и много вина.
– Идем, Асприлья. Собирается ненастье, чувствуешь, compadre: воздух густ и пахнет горелым. Пора, друг мой, найти доброе убежище от тьмы, что следует за нами по пятам, – проговорил Фра Торбио. – Нынче ночью кошка и собака будут спать в одной норе.
Иньиго Асприлья был удивлен, ибо день был теплым и ясным, но сумерки спустились необычайно быстро и приблизились в опасной тишине, слово вздорный ловкач, без шума шагов, дыхания и шороха листьев. Асприлье показалось, что он снова слышит звуки моря, когда, не возражая опасениям своего приятеля, он встал с белого камня и двинулся за ним.
Вдали, в сердце ночи травня[6], трепетал приглушенный багрец, наподобие огня, что горит в зеленых холмах, далекий пожар, заслоненный зловонным дымом и колебанием горячего воздуха – такой безопасный с виду, пока, подхваченный ветром, не разгорится, потеряет рассудок и станет угрозой всему.
Они шли пустым переулком под старыми липами, миновали разбитые деревянне ворота и заброшенный парк за фонтаном из жолнайской керамики, во дворе виллы, когда-то принадлежвашей правителю. Потом они вышли, словно разбойники, появившись из зарослей кустарника, на посыпанную галькой площадь, а затем узкими кирпичными ступеньками спустились в просторный подвал дома, в темных углах которого дрожали тени. Они вошли в корчму, полную хмельных испарений и плесени, почти пустую.
– Здесь, compadre, мы с тобой дождемся утра. Надеюсь, – сказал Фра Торбио и смерил взглядом залу, выбирая лучший стол, за который стоило сесть.
– Я надеюсь на аврору и ее улыбку в каждом сумраке, в который вхожу, друг мой, – сказал Иньиго Асприлья, садясь на деревянный стул.
– Тогда садись, мой удалой друг, будем бояться вместе, как когда-то перед битвой, – предложил ему Фра Торбио и громко рассмеялся.
– Что смешного, compadre? – спросил Асприлья.
– Я вижу, ты еще разделяешь римское поверье о разделении ночи на семь ступеней: crepusculum, fax, concubium, nox intempesta, gallicinium, conticinium, aurora, – отвечал Фра Торбио.
– Да. Семь ступеней ночи, семь звезд, семь пар. Ты научил меня этому, не так ли? Каждый мой час с тех пор имеет свою планету-господина, один из дней начинается часов луны, другой – часом Сатурна. У каждого часа есть свое астрологическое и магическое значение, согласно которому необходимо себя вести. В час Венеры следует устраивать венчания, ибо он предназначен для любви, искусства и роскоши, а в час Марса – дела, для которых требуется храбрость или сила… – говорил Асприлья.
– Я рад твоему выбору, дорогой мой Иньиго. Календарь есть выражение человеческой потребности обнаружить себя во времени. Люди наблюдали и Луну, и Солнце, некоторые и Венеру, для земледельцев существуют только дни, а ночи – для моряков и демонов, кто-то мерит время по сезону дождей, кто-то – по протяженности засухи. Бог ведает, сколько календарей действует сейчас, и в том подтверждение, что время относительно и нам неподвластно – но, compadre, оно неподкупно и неостановимо проходит, – скорбно ответил Фра Торбио.
Асприлья прислонился к холодной кирпичной стене. Он молчал и сквозь богатство молочных оттенков смотрел на Фра Торбио, зная, что перед ним тот, кто умеет из тумана превратиться в ясный, постоянный облик, сотвориться из мелкого песка или кухонной мучной пыли в местах, совершенных для безумств, кровавых преступлений или нежданного самоубийства, таких, как кабаки на перекрестках или грязные портовые бордели, лишь с одной причиной: чтобы быть с тобой рядом, положить руку на твое плечо, братски обнять тебя или защитить от зла людского и всякого возможного демонического. Такой человек заслуживает того, чтобы в этом мире, полном страха и недоверия, уважать его и называть другом. Эвгенио Франциско Фра Торбио был не только многолетним другом Иньиго, но и всем, что подразумеывает крепкое ожерелье братства: мудрым советником, терпеливым учителем, метой для битья, благородным рыцарем, иллюзионистом, разбитным товарищем в делах, ловким банкиром, искусным лжецом…
– А знаешь, я не сразу признал тебя, когда ты подошел ко мне в парке: усталось, compadre, исказила твое лицо, – продолжал изобретатель и кудесник.
– Каким именем сегодня мне звать тебя, брат мой? – спросил Иньиго Фаустино Асприлья.
– Здесь меня зовут Киш. Ругая, с выраженным презрением, ибо я продал за большие деньги несколько географических карт и первоклассных священных картин анонимных мастеров, в тяжких муках спасенные от гнева турок. При сделке я, конечно, говорил, что это мои произведения. Все заплатили как следует. Правители и нотариусы. Хитроумный торговец Гашпар из Бокши долго возмущался высокой ценой, сомневался в достоинстве и оригинальности картин, но в конце концов развязал мошну. Один дипломат на пути из Царьграда во Францию купил четыре картины, словно покупал зелень на рынке, – рассказал Фра Торбио.
– Хорошо сработано, compadre.
– Но я не ушел вовремя. То была ошибка. Мои ошибки – моя жизнь. Тебе все ясно, Иньиго. Никто не любит художников. В особенности их презирают здесь, на Балканах, где тяжело живут и легко умирают.
Женщина в белой рубахе подала им зеленое пиво и черную белужью икру.
– Вино здесь превратилось бы в пламя, а ты, о прекрасная дама, знаешь, что необходимо нам в опасности грядущей ночи, – поблагодарил Фра Торбио трактирщицу и сунул ей несколько монет в карман пестрого передника.
– Смотри, красавчик, чтобы болтливость не сожрала твое хозяйство: ночь длинна, – ответила трактирщица и отошла от их стола.
Непогода надвигалась, как многочисленная армия. Был слышен ее еще отдаленный звериный рев. Иньиго и Фра Торбио казалось, что они где-то в средиземноморском порту, в осенний день, когда бесятся ветры и серое море. Когда сталкиваются неукротимые чудовища природных сил, от которых нет спасения, тогда встревоженному человеку не остается ничего другого, кроме как искать надежное, крепкое убежище, глубокую нору, в которую он тихо заберется, подобно муравью или ласке, уютно устроится, как серая полевая мышь, чтобы спастись от налета того, что так часто недооценивает и в чем порождает ярость своим невниманием. Гром в тишине неба – ясное слово космоса.
И можешь искренней молитвой напомнить Богу о себе. Можешь, но…
Часто – напрасно.
Ярость природы неумолима. Природа не знает добра или зла, в ее ведении – только жизнь и смерть.
Когда прогневаешь ее, то не выбираешь. Бежишь.
Иньиго Асприлья размышлял, пользуясь расщелиной в утомленном течении разговора: может ли человек спастись, через мученичество и красоту искусства от всесовокупности вселенной.
Несколько минут спустя снова открылись тяжелые двери кабака Анджелии, тайна расположения которого, очевидно, исчезла в потоке людской немощи, и народ в замешательстве налетел и быстро занял пустые стулья и столы. Некоторые сразу расположились на полу под стенами погреба. Люди, покрытые слоем песка, листками серебряного пепла и отложениями страха, расположились в помещении, словно внезапно открытые фигуры из потерянного во времени храма. Словно беженцы. Словно потоп или военный поход обратил их в бегство. А предвещало, предвещало и одно, и другое, ибо горькое зловоние стоячей болотной воды поутру, будоражащий кроваво-красный свет заходящего солнца, теплый чумной ветер, внезапные песчаные бури и сильные дожди, полные мертвых насекомых и зеленых лягушек, не были чудом или неожиданностью для тех, кто обладает даром читать знамения.
Банат. Земля агафирсов[7].
– Моя земля, – тихо сказал Асприлья.
Верхняя Мизия.
Траянова Дакия. Адриан, Клаудиус Фронт, готы, сарматы, языги, Константин I Великий, лимиганты, гунны. Аттила – flagellum dei[8].
О благословенная земля банатская.
Прекрасный удел земли, ради которого не жаль умереть.
– Равнинная земля меж реками, – шептал Асприлья, пока снаружи галопом надвигались полки дождевых облаков.
Горы на юго-востоке: высокие, зеленые, зимой непроходимые, обрушиваются подобно лавине на равнину, которой не видно края. Днем можно видеть только фата-моргану ее горизонта, а ночью, летом, да и зимой, особенно, когда царит ледяная ясность, – кажется, будто ходишь по небу и звезды можешь достать рукой. Банат – тот древний водный рай, дно бесследно исчезнвушего паннонского моря, изукрашенное озерами, солеными и полными грязи, чьи границы очерчивает огромный Истр аргонавтов, к которому прибавляет свое течение Тиса – ленивый паннонский Нил, самая длинная граница земли банатской. Человек может родиться у Бегея, Тимиша, Кереша и Мароша. У золотоносного потока реки Златицы. Однако Банат – это и стоячие воды, пресные и соленые. Соленое Копово – величайшее чудо и напоминание о том, что когда-то эта земля была дном моря, где обитало двести пород рыб и огромные киты – Cyitrodelfus sulkatus. Мелкое соленое озеро, окруженное растительностью, что встречается единственно лишь еще по средиземноморским берегам.
Река Тиса разливалась ранней весной и поздней осенью, ветер с Карпат приносил снег и лед, и казалось, что зима будет длиться вечно. Дожди долгие, бесконечные, грязь сковывает, влага проникает в кости. Хамсин, налетающий через калемегданский холм, приносит дыхание далекой пустыни и наполняет долгие летние дни жаром. Ночи – тихие, меланхоличные.
Банат благоухает в равнинной земле меж реками, словно хлеб из старинной печи, и лишь кровь, пролитая в бою, поединке или отмщении решает противостояния. Таков обычай, таков их характер – неважно, сербы то, немцы, цыгане или русины. Поют и возносят молитвы каждый на своем письме, а языков у них – точно птиц, и все говорят на них в Банате, словно на родных. Добрый народ. Кроткий и безумный. Странный и прекрасный. Плачут из-за пустяка, смерти не боятся и верят в разнообразные чудеса. Обманывают друг друга и искренно, глубоко ненавидят, а чужакам помогают и почитают от всего сердца.
Много еще чудес, что грохочут в этом заповеднике: наподобие огненных шаровых молний в грозы, смерчей, что мгновенно опустошают канавы и мелкие лужи, рвут плоды и разрушают дымоходы. С весны с неба обрушиваются нашествия саранчи и налетают на сады стаи скворцов. Пероноспора ранит виноградники, ящур выкашивает скотину. Молнии сжигают урожай. Гейзеры внезапно из сердца земли извлекают на поверхность олеум и горячую воду, землетрясения разверзают в полях бездонные пропасти. Все это в равнинной земле меж реками обычно, все это неожиданности, к которым люди привыкли и терпят, не питая удивления, а живут в ладу и в согласии с чудесами, как и с тяжкой нищетой и безумными мечтами.
– Тяжело здесь жить, но еще тяжелее мечтать о рае изгнаннику из него, – проговорил Асприлья, и его тихий голос поглотил заглушающий скрип ржавых петель на небольших подвальных окнах.
Гром снова раздался поблизости.
Несчастный Божий гонец и скиталец перебирал свои мысли, как старый усатый цыган, ударяя палочками по цимбалу, ищет звуки, способные исцелить исстрадавшуюся душу.
– Однако стало тесно, мой друг? – прервал молчание Фра Торбио.
– Это хорошо, друг. Человеку не тесно даже в самой крохотной норе, если за ним гонятся бешеные псы беды, – сказал Иньиго.
– Одиночество – это постоянное путешествие. Все в бегах от прошлого, всегда жаждут будущего, – заключил с тяжелым вздохом Фра Торбио.
– Кто эти люди, компадре?
– Мастера. Итальянские каменотесы и строители, испанские конструкторы водопровода и акведуков, чешские виртуозы резьбы по дереву, немецкие кузнецы, венецианские стекольщики, египтяне, персийцы, сербы, венгры, поляки, мавры, влахи – все здесь на пути к Трансильвании и венгерским городам, где для богатых властелинов строят и отделывают каштили, дома и замки, – объяснил кудесник.
– Все мастера? – переспросил Асприлья.
– Нет, Иньиго. Вон те четверо, что прибились к стене корчмы, тихие и с виду сонливые люди – охотники за сокровищами Аттилы. Они верят, что найдут золотой, серебряный и железный гроб, полный сокровищ, в котором похоронен вождь гуннов. Потому они осторожны, ибо их преследует страх, как бы им кто-то искусный и одаренный не прочитал мысли и не отнял то, что они знают о предполагаемом месте, и не опередил бы их на пути до тайного места назначения. А вон те, что сидят на полу и пьют ракию из бутылки, – наемники, пока что без работы, но здесь они найдут ее очень скоро, – говорил Фра Торбио.
– Разве тайну могилы гуннского предводителя не хранит единственно река Тиса, которую после внезапной и сладкой смерти Аттилы в шатре, рядом с его седьмой женой Хильдой Бургундской, преградили его воины, а потом разрушили плотину так, что течение реки перекрыло могилу? Люди говорят, что все воины, которые положили его тело в недосягаемую могилу, были перебиты, чтобы место погребения Атиллы Гуннского осталось навеки сокрытым, – продолжал спрашивать Иньиго Асприлья.
– Люди говорят, люди верят, мой Иньиго. То была славная история, – отвечал Фра Торбио.
– Неважные вещи наполняют жизнь, – изрек Иньиго.
– Есть люди, которые живут своими мечтами. Понимаешь? Есть чувства, которые в действительности мечты, – сказал Фра Торбио.
Иньиго осмотрел помещение корчмы, вгляделся в дым и вслушался в тихий гомон людей, а затем взял хороший глоток из своего бурдюка.
– Пьешь? – спросил Фра Торбио.
– Отелло.
– Дела обстоят, по моей оценке, всерьез неприятно, раз ты пьешь это виноградное вино, которое, выпитое без хлеба, порождает безумие, – продолжал Фра Торбио.
– Неизвестность, друг мой, ведет в безумие…
Еще одна ночь в порту. Только это не город Констанца, где кинжалы вонзаются легко и искусно, ни далекий Пирей, полный безумной музыки и смрада переспелых фруктов, и тем более не Котор, над которым птицами летят слова разных языков, словно пестрые карнавальные конфетти.
Горький напиток для долгих ночных часов без сна. Для тех, когда побеждают мрачные мысли, когда жизнь повисает на тонкой нити…
От грома задрожала крыша. Заскрипела, с деревянными балками и коваными заклепками. Налетал вой ветра.
Страх и усталость обманывают пришлых. Тихо горел огонь в камине.
Иньиго Асприлья помнил непогоду, что остановила его в городе Вршаце, когда ему пришлось искать убежище от ветра, холодного, точно лезвие ножа, который с чудовищной легкостью ломал столетние дубы и снимал слои песка в Делиблатской пустыне. Когда после пяти дней и шести жутких ночей ветер завершил свой безумный пир, и люди, перепуганные, оголодавшие и встревоженные, наконец показались из своих бедных укрытий, на улице они нашли коней, замерзших на бегу, в воротах – свернувшихся собак, занесенные колокольни церквей, окаменевшие стаи воробьев, словно вытесанные из камня над порталами домов, а на окраине открылись скелеты левиафанов, словно проросли из земли, словно были освобождены из тьмы прошлого, в которой долго были сокрыты. Кости Macrotherium magnuma, гигантского травоядного, что обитало в лесах близ Паннонского моря, долго были местом, где собирались любопытные, пока их не разогнали унылые дожди и предприимчивые люди, которые во всем находят выгоду – из этих костей они начали изготавливать неповторимые украшения.
Иньиго Асприлья думал, что никогда больше не увидит такой непогоды, но знал, что распорядок бед и счастливых дней не составляет он, но Всевышний, в исключительное воображение которого и способность превзойти умом людской род он не сомневался.
– Расскажи ту любовную историю, – сказал Фра Торбио, так непоколебимо уверенный в роде страдания приятеля, и до самого носа, острого, как кончик сабли, укутался плащом. В темноте сумерек светлели лишь его синие зрачки.
– Как ты узнал мою муку, амиче?
Тот не ответил. Иную тьму отыщешь в дыхании собеседника, иные истины заметишь в кристальной слезе, сокрытой в уголке глаза. Опыт, собранный на утесе жизни, обучает как прилежный и настойчивый учитель. И больше того.
– Я приехал из Рагузы, – начал Асприлья.
– Она живет там?
– Это город на берегу моря. Каменная крепость, на башне которой пляшет стяг свободы. Иначе его зовут республикой с семью флагами. Там я скрывался несколько месяцев после сербского восстания в Банате, – проговорил Иньиго.
– Я помню, друг мой. Ты был на стороне побежденных?
– Да, таково было задание – ты забыл, что я Божий посланник, а те, что боролись нагими под знаменем Саввы Неманича, были мои братья. То была неравноправная битва. Мы не могли уберечь Бечкерек от турок, но Бог, очевидно, желал подготовить нас к некоему новому времени, некоему новому столкновению. Правду сказать, мы победили в нескольких предыдущих сражениях, но турецкое войско было лучше вооружено и превосходило числом. У солдат война в крови, они выбрали такую жизнь, подготовлены к ней, экзерцир укрепляет их. А крестьянин, брат мой, загорится как сухая трава, как жито на солнце, – обезумеет человек от бессилия, от нищеты и унижения, внезапная храбрость его окрылит, и он мчится в бой, не щадя ни себя, ни противника, но после боя, после победы, он ищет своих, ищет жену, детей, смотрит, что с домом, который он защищал, – ему хочется вернуться домой, пообедать в полдень и вечером лечь в чистую постель с женой. Крестьянин – не воин. Это нас и сломило. Число и упорство, – рассказывал Асприлья.
– Тот православный поп не мог ничего поделать с Богом? – язвительно спросил Фра Торбио.
– Нет, компадре, добрый поп ничего не смог поделать. Теодор Несторович был хороший человек. Почтенный и воспитанный. Он встал со своим народом и был храбр и мудр, но не военачальник. Умер как мученик за веру и честь. Такие люди редки, не так ли? – спокойно ответил Асприлья.
– С него живьем сняли кожу. На площади, перед толпой, которая испускала восторженные крики, – напомнил Фра Торбио.
– Я видел это, сокрытый среди многочисленных зевак. Жутко, компадре, – сказал Иньиго Асприлья.
Оба некоторое время помолчали.
Анджелия, крупная черноглазая женщина, владелица корчмы, принесла им немного черствого хлеба и козьего сыра, а затем и кувшин крепкой зеленоватой ракии на травах со склонов Семеника.
– Анджелия, Анджелия, как сердцу ты мила, – весело продекламировал кастильский береговой бродяга.
– Рыцарь, время не то, да и намерение твое не годится, – решительно пресекла женщина его слова и пошла дальше по своим делам в переполненном кабаке.
– Скрытая ярость, которую терпят, ярость, рожденная в одиночестве, как вулкан, взорвется однажды, – улыбаясь, ответил ей Фра Торбио.
Анджелия Дарчувич скрывалась на горе Семеник, пока Банат горел в сербском восстании. Ее отец, Йован, послал девушку в село Понеаску к родне жены. Семейство Бегу было многочисленным: мужчины были рудокопами и копали железную руду в ужасных ямах рудников в долине реки Бистры, а женщины пасли на зеленых холмах скудные стада и занимались домашней работой.
Йован Дарчувич двинулся на войну против турок, защищая дом и имение, и с тех пор был утерян всякий его след. Анджелия проводила дни в благоухании и роскоши горной зелени, среди работящих женщин и необычно тихих детей. Ночами она крадучись выходила из дома, смотрела на звезды и бродила узкими переулками, мимо домов, вросших в ночную тишину, желая шагнуть в небо. Днем Анджелия ходила по лесу и зеленым холмам, собирала одной ей известные травы и терпеливо готовила лечебные масла и настои, которыми пресную водку рудокопов превращала в изысканную ракию на травах. Она часто думала об отце. Смотрела вниз на дорогу, что вела к долине, веря, что он внезапно появится, пошлет кого-то за ней или хотя бы глашатая, чтобы тот принес известия. Но вестей не было. Анджелия Дарчувич понимала язык птиц и знала от них, что происходит в городах Баната, в равнинной земле меж реками. Знала Анджелия, в какой битве одержана славная победа, кто остался без дома, а кто без головы. Глашатаи принесли весть о том, что Синан-Паша, прогневавшись на сербов, приказал привезти из монастыря Милешевы мощи святого Саввы, чтобы турки сожгли их на Врачаре над Сингидунумом, поскольку банатские повстанцы носили знамена с ликом их святителя.
Одинокие дни в Понеаску Анджелия проводила, отказывая воздыхателям. Она была уже девушкой на выданье, но без отцовского благословения замужество совершиться не могло. Анджелия безмерно любила отца, и долгая разлука с Йованом Дарчувичем превращалась в рану болезненной утраты.
Когда после четырех месяцев войны перед многочисленной турецкой армией пала крепость Бечкерек, первое восстание сербов против турок, два века спустя после косовской эпопеи, приблизилось к новой трагической развязке. Теодор Несторович, храбрый священник из Вршаца, был казнен в Тимишоаре. То было представление жестокого триумфа. Никто не превосходит победителя в жестокости.
В то утро, когда птицы в клювах принесли клочки окровавленного мяса, выклеванного из груди православных мучеников, Анджелия знала, что время перед ней грядет суровое и грубое, без любви и внимания. В тот же день она стала собирать свои вещи в потертую кожаную торбу и попросила дядю Флорина позволить ей вернуться в город. В дом ее семьи.
Спустившись в долину, Анджелия должна была начать все сначала. Отца она не искала: знала, чувствовала, что его нет в живых, а тягостные поиски мертвого человека только углубили бы бездонную пропасть страдания. Анджелия воткнула крест из орехового дерева над пустой могилой в тени липы и посадила два побега герани.
Серая сова, которая вдруг прилетела в тот день, осужденная летать между двух светлостей, осталась в кроне липы бдеть, ждать и караулить, на случай, если откуда-то вернется потерянная душа Йована.
Анджелия Дарчувич была хороша собой, но в обхождении с прислугой и гостями груба, часто хмура и мрачна.
Ее характер был ее демоном.
Семейное несчастье, потеря отца, суровое одиночество, обязанности в кабаке, беспокойство о будущем соткали над ней ореол ярости, который вместе с бездумной остротой языка Анджелии отбивал поклонников. Она осталась одна, не замужем, но склонна к отношениям с мужчинами. Правду сказать, только телесным, деля порой ложе с теми, у кого на дне сердца и в аромате кожи находила стремление к странствию.
А в глазах читала список печали.
– А что же та женщина, которую ты встретил на море? – продолжал Фра Торбио.
– Беатриса?
– Красивая? – спросил Фра Торбио, продолжая смотреть на величественный ход бедер Анджелии.
– Я никогда не встречал женщины, которая так быстро и изобильно поддается влечению, а позднее, в минуту любви, ей не удается испытать верх наслаждения… Достаточно легкого соприкосновения наших губ, моего горячего дыхания на ее шее, чтобы место ее влажной тишины стало океаном, в котором впору мгновенно затеряться. Позднее, когда я пускаюсь в эти воды, полон желания овладеть, открыть остров удовольствия, внезапно прекращается всякое возбуждение. Очевидно, мне не суждено добраться до ее глубин. До тайных лагун удовольствия. До пороха экстаза. Думаю, она никогда не вкусила сладость любовной вершины, ни со мной, ни с кем-либо до меня, хот и носила между грудей Венерин талисман. И ничего не говорит. Молчит и в минутут страсти. Слышу только ее дыхание. Пока мы лежим, она целует и ласкает меня, и кажется, будто она готова продолжить игру. Поднимается печальная. Недовольна или несчастна оттого, что вынуждена покинуть меня. Но приходит снова, стоит мне позвать ее. И все повторяется снова с тем же пылом. Похоже на огонь, пляшущий на сухих ветках. Похоже на жизнь искры. Это меня одновременно возбуждает и веселит, но и предсказуемо смущает, распаляет пламя ярости и бросает в бездну отчаяния… – рассказал Асприлья.
