Мира Тернёва
Шуньята под соусом демиглас
Несвобода длится, только пока человек наделяет воспринимаемые объекты реальностью.
Йога-Васиштха
Моя жизнь была полна страшных несчастий, большинства из которых никогда не было.
Мишель Монтень
© Мира Тернёва, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
Выпуск первый
Жить мёртвым
Дико извиняюсь, конечно, ребятки, но я не сдох. Вот так досада, правда?
Это, если хотите, краткий пересказ всех выпусков предыдущего сезона. Дальше можно не смотреть. Вы не потеряете ровным счётом ничего, так что давайте, переключайте канал и продолжайте заниматься своими делами. Набивать кишки, гонять лысого, спрашивать у детишек, как прошёл день в школе, – или чем вы там, ублюдки, обычно развлекаетесь, хрен вас знает. Возражать не буду.
Самым стойким и преданным фанатам, вытерпевшим миллиард выпусков нашей тягомотины и оставшимся в добром здравии, – привет.
Те, кто смотрел прошлые серии, в курсе, чем кончилась моя затея. Всем остальным с прискорбием сообщаю: ничего не вышло. Меня скрутили охранники, выбили из рук нож, дали пинка под зад и вышвырнули обратно в светлое будущее, в смысле, на улицу, куда ж ещё? Кстати, получилось странно: я думал, они вызовут полицию или бригаду санитаров. Был готов к тому, что меня затолкают в машину скорой помощи, врубят мигалки – потребуют объяснить, какого чёрта произошло, почему мне вдруг понадобилась смерть, да ещё и такая паршивая.
Тогда я сказал бы им:
– Рейтинги могли взлететь до небес. Каждый раз, когда кто‐то подыхает в прямом эфире, любое, даже самое унылое, реалити-шоу поднимается на первые места в топ-чарте.
И ещё:
– Ничто так не будоражит зрительский интерес, как чьи‐то кишки, намотанные на люстру. Или расколотый надвое череп, из которого на кухонную плиту вытекают мозги. Это гениально простое, первобытно примитивное искусство наглядно демонстрирует потаённую суть человека, его подлинную глубину, и оттого оно ценится так высоко.
И ещё:
– Передавайте привет Майе, fils de pute[1].
Я столько раз прокручивал эту эффектную речь в уме, что, думаю, вышло бы впечатляюще. Вы, ребята, оценили бы. Но вот незадача: никто не захотел меня слушать. Возможно, все попросту растерялись, чего уж там. Сценарий не предполагал, что я узнаю правду, пойму, что тут происходит на самом деле. Пока я жил в неведении, всё было зашибись. И мне хлеб, и вам зрелище – чётенько, как в методичке.
Ну ладно, с хлебом был напряг, но зрелище выходило каждый день, строго по расписанию, в двадцать один ноль-ноль. Тогда я ещё этого не знал, даже предположить не мог, что представляет собой моя нелепая жизнь.
Вам когда‐нибудь казалось, что само ваше существование подозрительно похоже на дерьмово срежиссированное реалити-шоу? Если да, знайте: вы недалеки от правды. Извиняйте, ребятки, но замалчивать её я не стану. Кто сказал, что на пути к просветлению должно быть хорошо? Хорошо будет потом, а сейчас будет плохо.
Начнём, пожалуй, с главного, чего ходить вокруг да около. Кто там отвечает за монтаж, пустите картинку. Да нет, кретины, не эту, бродяга пришёл позже. Кстати, ребятки, помните его? Ну да, забудешь такое, ха-ха.
А, ну, собственно, вот. Наслаждайтесь. Можете ещё попкорна сходить навалить – или что вы там любите, – только слушайте закадровый голос.
Внимательно слушайте, мать вашу! Второй раз повторять не буду. Вы меня знаете, я никогда не отличался терпением.
И в тот злополучный день тоже. Вообще‐то именно с этого места стоило начать рассказ, но вы же понимаете, если заведусь, потом хрен заткнёшь.
Так вот, день выдался крайне паршивым, из тех, про которые говорят: «Всё было ужасно, а потом стало ещё хуже». Или как‐то иначе? Ладно, не суть. Я сидел на асфальте у входа в забегаловку, голодный и злой, как побитая псина. А надо мной возвышалась старая вьетнамская сука и, размахивая руками, продолжала нести свою тарабарщину, не затыкаясь ни на секунду. Уверенная в том, что, если у меня разрез глаз точно такой же, как у неё, я обязан понимать каждое слово. Ага, разбежалась!
– Да ты, блядь, издеваешься, – пришлось перейти на французский, в прямом и переносном смысле. Исключительно для того, чтобы до неё быстрее дошло: мы разные, merde[2]! Я, конечно, ненавидел этот язык, но знал его очень хорошо – почти так же, как родной. Спасибо мамаше, грезившей о Париже. Всякий раз, когда я приходил домой, она неизменно спрашивала:
– Comment ça va, Rémy?[3]
Ну, вы понимаете, какое у неё было чувство юмора, да? Она настолько удачно двинулась башкой, что дала мне, единственному сыну, французское имя. Видимо, для того, чтобы в течение следующих двадцати с лишним лет каждая собака спрашивала, как там погодка в Ницце. Это ведь очень смешно, а главное – оригинально, обоссаться можно.
Словом, я продолжал материть старую вьетнамскую стерву на изысканном языке Флобера и Мопассана, а ей хоть бы хрен. Она визжала как резаная, ничуть не меняясь в лице. Мы даже не пытались сделать вид, что понимаем друг друга, хотя со стороны могли бы сойти за родственников, и я запоздало осознал смысл притчи про Вавилонскую башню. Прочувствовал печенью, что называется.
Мне стало очень плохо, к горлу подступила тошнота. Может, причиной тому был отвратительный запах прогорклого масла и специй, раздражавший ноздри и оседавший не в лёгких, а в желудке, но какая разница? Я с отчётливой ясностью ощутил, что люди похожи на молекулы, которые находятся в бесконечном хаотическом движении, бьются друг о друга и отскакивают, никогда не соприкасаясь по-настоящему. Не знаю, правильное ли это объяснение с точки зрения физики и всего такого, но тогда мне, измотанному и обессилевшему, пришло на ум именно оно. На пустой желудок я становлюсь крайне сентиментальным, вы меня знаете. А поскольку пуст он почти всегда, сентиментальности во мне столько, что ею можно осчастливить маленькую африканскую страну и пару индийских деревень в придачу.
Думаю, это хорошая вещь. С точки зрения гуманизма и всего такого. Нет, я не имею в виду, что люди должны голодать, дабы преисполниться благодати, блаженства и прочего бла-бла-бла. Но когда человек сыт – во всех, если угодно, смыслах, – он туп, глух и равнодушен, как последняя эгоистичная мразь.
О чём была речь, напомните? Ах да!
В общем, я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание – от духоты, отчаяния и голода. Упаду и ударюсь головой об асфальт. В конце концов, сколько я уже не ел? Неделю? Дней десять? Мне было тяжело ходить, думать, говорить. Напрасная болтовня наряду с жарой истощала силы. С каждым произнесённым словом из тела понемногу утекала жизнь. Я выдыхал её, ощущая, как она жжёт лёгкие и язык, горячая, словно кровь. Вместе с ней выходили злоба и раздражение, и в конце концов не осталось ничего – только отрешённое спокойствие мудреца в нирване. Или висельника в петле, что вероятнее.
– Мира тебе, пизда ты тупая, и гармонии с собой и со всем сущим, – из последних сил пробормотал я, не стараясь перекричать полоумную вьетнамку. Чего она хотела – понятия не имею. Может, пыталась меня прогнать, а может, поведать о бессмысленности жизни. Оба варианта казались одинаково правдоподобными.
Я знал, что на кухне у них полно объедков. И она могла бы по доброте душевной вынести мне лапшу или какой‐нибудь бульон – сошло бы что угодно, я был неприхотлив и смирен, будто дитя. Но слово «милосердие», видимо, на вьетнамском звучало как «иди на хуй, шмара», поэтому мы немножко недопоняли друг друга.
Собрав волосы в хвост, чтобы подставить ветру взмокшую от пота шею, я закрыл глаза. Плевать, подумалось мне, делайте что хотите: соскребайте меня с асфальта, тащите на задний двор, кидайте в мусорный бак, но сам я никуда не уйду. Если такова судьба, сдохну прямо здесь под аккомпанемент вьетнамского мата.
Именно в этот момент из глубин головы раздался голос. Он сказал…
Да неправда, не он, а она. Голос был женский, но не принадлежал ни хозяйке забегаловки, ни моей maman, ни одной из подружек. Я никогда не слышал его прежде, вернее будет сказать, что он мало походил на человеческий. У людей не бывает такого умиротворяющего спокойствия.
– Ты живёшь в иллюзиях, котик.
Я даже решил, что ослышался. Или, что вероятнее, меня настиг предсмертный диметилтриптаминовый бред. Ну, знаете, когда человек готовится отбросить копыта, его агонизирующий организм вырабатывает особое вещество, по действию чем‐то похожее на ЛСД. И отсюда глюки, свет в конце тоннеля, хор ангелов и тому подобная фигня. Так говорила психолог из соцобеспечения, а она баба умная, хоть и стерва, поэтому не было оснований ей не верить.
– Чего? – растерянно спросил я. – Ты вообще кто?
– Мудрость и здравый смысл, – отозвался голос. – Но ты, принц Рама, можешь обращаться ко мне как к Васиштхе.
Я даже не успел повторить это зубодробительное имя, возразить, что меня зовут чуточку иначе и никакой я не принц, как она продолжила:
– Всё здесь ненастоящее. Ничего этого нет.
Тут, будто в подтверждение её слов, откуда‐то сверху послышался отчаянный крик:
– Эй, дружище! Ты не видел моё золото?
– Да вы, мать вашу, сговорились, – страдальчески простонал я. И, разморённый солнцем, галлюцинациями и усталостью, с трудом разлепил глаза. – А?
Но, вопреки ожиданиям, увидел не вьетнамку, а странного мужика. С клочковатой бородой, весь в рванине, это был бродяга вроде меня, но такой, знаете, прожжённый, опустившийся на самое дно. От него несло как от выгребной ямы, руки по локоть были измазаны в грязи.
– Моё золото, – чуть не плача повторил он, шевеля пересохшими губами. – Не видел, нет?
Я отупело уставился вниз, повозил подошвами кед по асфальту, приподнимая сначала одну ногу, потом другую. Подумал, может, у него из кармана выпало кольцо или что‐то такое – мало ли, вдруг он грабанул кого, хотя это не моё, в конце концов, дело.
И тут он сказал:
– Мешок, понимаешь? Мешок с золотом! Его нигде нет!
– Мешок? – эхом повторил я, обалдев от такого поворота событий. И ещё раз оглядел мужика с ног до головы. – Извини, конечно, но ты не очень похож на арабского шейха.
Вы бы, ребята, решили, что чувак слегка не в себе. Признаться, сперва я тоже подумал именно об этом. Но от него не пахло спиртным, и было непохоже, что он под кайфом. Не чета красавчику, который еженощно шатался туда-сюда, с трудом держась на ногах, размахивал руками и душераздирающе орал. Наверное, сражался с космическими викингами. Что, не видели никаких викингов? Теперь вы знаете, кого благодарить за спасение мира.
Нет, наш дружок оказался поразительно трезв и не выглядел сумасшедшим. Из нас двоих психом можно было со всей справедливостью назвать только меня. Разве нормальный человек способен слышать голоса, а, ребятки? Вот то‐то и оно.
– Эй, Васиштха, – осторожно спросил я, не трудясь раскрывать рта. Смекнув, что, раз уж мне предоставили бесплатную квалифицированную помощь мудрейшей, грех не воспользоваться её услугами. – Кто это такой?
Она засмеялась – так громко, что голову пронзило болью.
– Этот человек приведёт тебя к истине.
С трудом балансируя на границе между явью и сном, я не испытал ничего похожего на удивление. Думаю, если бы в тот миг мне сказали, что случился апокалипсис, я бы тоже отрешённо покивал и согласился: ладно, допустим.
– Только что был здесь! – продолжал распаляться мужик, прижимая руки к груди. – Я на секунду отвернулся, а мешок пропал! Буквально растворился в воздухе, представляешь?
– Да уж, – другого ответа у меня не нашлось. В висках гулко застучала кровь, мне снова показалось, что я вот-вот отключусь.
Он обхватил себя руками, как девчонка, и задрожал. Жара стояла невыносимая, а мужика колотило, будто от озноба. Как бы там ни было, мне вдруг стало отчаянно его жаль. Кажется, он находился в положении куда более плачевном, чем я. Когда тебе есть что терять, ты превращаешься в самое несчастное существо на земле.
– Эй, а я тебя знаю! – Лицо его вдруг просияло. – Ты же Придурок.
Это незатейливое оскорбление задело меня до глубины души. Я, позабыв о человеколюбии, вскочил так быстро, что в глазах потемнело, схватил его за грудки и потянул на себя.
– Чё сказал‐то, а?
– Да ты не обижайся, дружище, – захихикал он, – просто тебя все так зовут. Продюсеры, ведущие, зрители – все. Это типа сценический псевдоним. Понимаешь?
Я не понял вообще ни хрена. И окончательно уверился в том, что либо упал в голодный обморок, либо телепортировался на тот свет. А какие ещё могли быть варианты, сами посудите?
– Ты что несёшь, идиот?
– Я смотрел каждую серию! – горячился мой новоиспечённый приятель. – Все двадцать четыре сезона! Помню, как ты впервые появился! Никто не верил, что ты продержишься, а я это знал! Знал, что ты надерёшь им задницы! – Он запрокинул голову и проорал куда‐то в небеса: – Эй, Майя, слышишь? Твоя матрица дала сбой! Можешь у нас отсосать!
Я резко разжал пальцы, и он пошатнулся, едва удержавшись на ногах.
– У тебя крыша, что ли, поехала? – Пришлось на него прикрикнуть в надежде прервать поток бессвязной болтовни. – А ну, заткнись! И давай с начала, чтоб я понял.
Мужик поглядел на меня со странной смесью удивления и сочувствия, как на увечного.
– Так ты тоже не знаешь, что ли? – Он издал визгливый смешок и вдруг панибратски похлопал меня по плечу. – Ой, дружи-ище… Извини, я думал, ты в курсе. Ладно, – крякнул бродяга, что‐то прикинув в уме, и кивком указал на дверь забегаловки, – пошли пожрём, что ли. На сытый желудок горевать как‐то проще.
Я раскрыл рот, чтобы поинтересоваться, есть ли у него вообще деньги на это недостижимое удовольствие, и мужик, будто предугадав мою мысль, вытащил из заднего кармана джинсов пригоршню золотых монет. Тут я окончательно обалдел.
Видимо, у меня слишком явно вытянулось лицо, потому что он улыбнулся, обнажив ряд гнилых зубов, и сказал:
– Подарочек от Майи. За неразглашение коммерческой тайны, – подумав, выдал он неожиданно умную фразу, смысла которой я, впрочем, тоже не понял. Но решил не уточнять и ввалился в забегаловку вслед за своим благодетелем. В конце концов, в моём положении отказ от обеда был бы равен самоубийству.
Внутри стояла страшная духота, ещё хуже, чем на улице. Единственный на весь зал вентилятор не работал, отчего казалось, что воздуха не было вовсе, только вакуум. Потерявшись в пространстве, я повалился на первый попавшийся по пути столик, снеся стоявшие на нём солонки и бутылочки с соусами. Раздался грохот, снова послышалась неразборчивая речь.
На границе сознания вдруг вспыхнула мысль: ого, да это ж страйк! Она показалась до того забавной, что меня скрутило хохотом. Я сполз на стул и закрыл руками лицо.
– Чего она хочет? – спросил мой приятель, усевшись напротив. И кивнул в сторону разъярённой старухи, которая, подойдя к нам, снова принялась визжать и размахивать руками.
Оглядев обоих, я скептически хмыкнул:
– А я похож на дипломированного переводчика с вьетнамского?
– Да откуда мне знать?! – поджал губы мужик. – Вы ж, узкоглазые, все на одно лицо! – с потрясающей простотой наглости взвизгнул он.
Я припечатал ладонью липкий от жира стол. Меня вдруг захлестнуло острое справедливое возмущение. Такой силы, что от недавней осоловелости не осталось и следа.
– Ты ёбаный расист! Да я, блядь, наполовину чистый ариец! Меня, в конце концов, зовут Реми, понимаешь ты или нет?! Реми, а не какой‐нибудь Хуй Мин! И я в душе не ебу, что она несёт, потому что не говорю ни по-вьетнамски, ни по-корейски, ни, блядь, по-камбоджийски! Tu vois ce que je veux dire?[4]
В зале повисла тишина. Замолчали все – даже неугомонная старая мымра, стоявшая возле нашего столика. Бродяга оторопело сморгнул, осмысливая услышанное, и протянул:
– Так, значит, ты француз?
– Да вы все издеваетесь, что ли?! – Накопленные за день потрясения были столь велики, что от этого давно ставшего привычным вопроса я едва не разрыдался. Вот она, обратная сторона голодной сентиментальности, ребятки.
Тут мужик, видимо, догадался, что разговор вывернул куда‐то не туда, и испуганно выпрямился. Лицо его приобрело несколько растерянное выражение. Он снова показался мне маленьким и несчастным, как бездомный щенок.
– Ладно, чувак, прости, – сказал я, мысленно коря себя за несдержанность. И поспешил сменить тему: – Так что с твоим золотом?
Он вздохнул и потёр бороду, но ничего не ответил. Вместо этого обернулся к вьетнамке и жестом показал на меню, ткнув грязным пальцем в первое попавшееся название.
– Смотри-ка, – и с этими словами опять просиял, – а вот и камера.
– Что? Где?
Мой приятель зачем‐то огляделся по сторонам, задрал голову, выпятив острый кадык, и со знанием дела сообщил:
– На стене.
Я присмотрелся, но не заметил ничего необычного. Надпись как надпись, полустёртая, со всеми этими закорючками, чем‐то отдалённо похожими на циркумфлексы[5] во французском.
– Да нет, – он растянул губы в чуть самодовольной улыбке, – не так. Старайся смотреть как бы насквозь, но не фокусируй внимание, понимаешь?
Хмыкнув, я последовал его наущению: всё равно заняться в ожидании обеда было нечем. И тут заметил кое-что странное. Дымку, знаете, такое лёгкое марево, в котором буквы смазывались, истончались и окончательно исчезали. За ним, как за полупрозрачной завесой, мигая красным светом, сверкал бдительный глаз камеры видеонаблюдения. Я на всякий случай даже проморгался.
– Видишь? – озарился радостью мужик. – Видишь, да?
Ситуацию это никак не прояснило, так что я задал встречный вопрос:
– Что за срань?
Он сцепил пальцы в замок и подался вперёд. После чего, вопреки условиям собственного контракта, сообщил коммерческую тайну, которую я сейчас милостиво перескажу вам, потому что мне один хрен терять нечего. Я-то в этом деле собаку сожрал и щенком закусил, а вы ещё молодые, зелёные. И не знаете, как проверить реальность на прочность, чтобы понять, не задурили ли вам голову. Но ничего, всё поправимо. Главное, слушайте внимательно. Не переключайте канал.
Aparté[6]: да, Майя, кстати, можешь у меня отсосать.
Итак, допустим, у вас одна за другой лопаются новые лампочки. Что следует сделать в таком случае? Отправить их в мусорное ведро? Сходить в магазин и засунуть осколки в глотку чувака, который продал вам бракованный товар? Не-не, ребятки. Сперва осмотрите плафоны, стараясь глядеть сквозь них, не задерживая внимание. О, вы узнаете много интересного. Например, то, что к стенкам изнутри прикреплены маленькие металлические щепки длиной с ноготь. Прослушивающие устройства.
Выбросьте их и забудьте о произошедшем. В конце концов, может, это всего лишь часть плафонной конструкции. Успокойтесь и ни о чём не волнуйтесь. Ни единой душе нет до вас дела, кому вы всрались‐то вообще, параноики хреновы? Думаете, все спецслужбы мира извращаются в попытках забраться вам в мозги? Ха-ха, потрясающее самомнение! Расслабьтесь, короче. Ложитесь спать.
Но сперва залезьте в холодильник – ну так, знаете, на всякий случай, чтобы убедиться, что вам показалось и для глупых мыслей нет никаких оснований, – проверьте бутылку с молоком. Видите осадок на донышке? Тогда будьте уверены: это валиум. Он никогда не растворяется до конца.
О, теперь‐то у вас затряслись поджилки. Но не волнуйтесь, такая реакция естественна для любого здравомыслящего человека. Вы не понимаете, как все эти штуки могли оказаться в вашем доме и кому понадобилось устраивать слежку. Вы ведь не посещали запрещённые сайты без VPN-расширений, не снимали детское порно (все девчонки, кажется, были совершеннолетними), а о навязчивых фантазиях о захвате самолёта не рассказывали никому, кроме своей собаки, которую сами же выдумали.
Ну ладно, ладно, может, вы где‐то и прокалывались. Забывали очистить кэш в браузере, стереть пятна крови с подошв кед. Но ведь этого недостаточно, правда? Маленькие, не заслуживающие внимания промахи.
Усвойте одну вещь: вы слишком никчёмны для того, чтобы за вами наблюдали иностранные агенты, но достаточно нелепы и смешны, чтобы, не подозревая того, участвовать в реалити-шоу. Зрители оборжутся, даю слово.
Вспомните, как неудачно вы поскальзывались на кухонном полу.
Вспомните, как хотели сказать продавцу «Дайте куриное филе», а вместо этого просили филиное куре.
Вспомните, как вдохновенно отвечали на вопросы сидящей рядом женщины, думая, что диалог завели именно с вами, а когда она обернулась, к уху её была прицеплена блютуз-гарнитура.
Не очень‐то приятно осознавать, что за всеми вашими позорными провалами кто‐то и вправду следил, да? Ха-ха, будьте уверены: народ по ту сторону экранов покатывался со смеху. Но даже если вам не заплатили за участие в шоу и не предупредили о вмешательстве в частную жизнь, не спешите носиться с пеной у рта и требовать моральной компенсации. Внимание – валюта куда более ценная, чем деньги. По крайней мере, теперь вы знамениты.
Но в тот миг, услышав всё это, я по-настоящему рассвирепел. Главным образом из-за того, что моему приятелю выплатили аванс, а я сидел в драных джинсах, голодный, не знающий, где сегодня ночевать. Представьте себя на моём месте. Вот на секундочку засуньте морализаторство в задницу и подумайте, как бы отреагировали вы. Не думаю, что сказали бы что‐то типа: «Я так рад за тебя, чувак, даже не представляешь». Кого вы пытаетесь обмануть, sales égoïstes[7]? Да вы бы рвали и метали, скрежетали зубами, захлёбывались желчью!
Я с трудом мог усидеть на стуле, мне хотелось вскочить и разнести весь зал, поколотить поваров и самого этого счастливчика – просто для того, чтобы выплеснуть негодование на несправедливость поганого мира.
– Целый мешок золота! – нервно засмеялся мужик. – А если дойду до конца… – Он воровато огляделся по сторонам и перешёл на заговорщический полушёпот: – Обещали дать ещё десять таких же.
– Да ебись ты конём! – взвыл я, добитый в самое сердце.
Действительно, а что ещё тут скажешь?
Впрочем, кое-что в этой истории не складывалось. Во-первых, если ты, чувак, дохера богатый, почему ходишь в обносках и воняешь, как навозная куча? Во-вторых, кто такая Майя? И, наконец, с какой стати тебя поставили в известность об участии в шоу, осыпав деньгами, а меня нет?
– А может, ты просто ограбил банк и выдумал всё это, чтобы я тебя не сдавал? – напрямик, не без затаённой злобы, бросил я.
Ответить он не успел: к нам снова подошла старая стерва. В руках у неё была не тарелка, а что бы вы думали? Ну давайте-давайте, напрягайте извилины, включайте фантазию. Швабра? Кактус? Или, может, вибратор? Не-а, не угадали.
Беретта, мать её.
Я завизжал, как монашка, впервые увидевшая член. Справедливости ради стоит сказать, что он действительно был хорош: большой, отполированный, отливающий холодным металлическим блеском. На миг я даже залюбовался. Но спросить, какого чёрта происходит, не успел: эта мразь нажала на спусковой крючок. А потом ещё раз. И ещё. Она продолжала изрешечивать бедолагу до тех пор, пока не опустошила магазин.
Охренеть, только и смог подумать я, вот и пообедали, называется.
Мир громыхнул, разорвался на части и хлынул кровью во все стороны, запачкав стены, столик, обагрив листы меню. Разлетелся брызгами и попал мне в лицо. Кровь стекала по подбородку, по шее, густая и тёплая, впитывалась в ворот футболки, а я орал, не помня себя, захлёбываясь криком. Не знаю, сколько это длилось. Я потерялся во времени, оглох и отупел, сознание моё окончательно спуталось.
– Супчик будешь? – поинтересовалась вьетнамка, когда из лёгких у меня вышел весь воздух и я безвольным тюком обмяк на стуле. На чистейшем, блядь, французском спросила, чтоб вы понимали. Ну, типа как la maman, приколитесь, да? Ласковая такая, заботливая, преисполненная любви и света, пиздануться можно.
Но я настолько осоловел, что и бровью не повёл. Пробормотал:
– Ага, давай.
Знаете, что может быть хуже смерти? Пустой желудок. Умираем мы один раз, а кушать хотим всегда.
На самом деле причина моего дурманного спокойствия крылась в том, что я резко, в один момент, разучился удивляться. Потерял саму эту способность. Куда она делась – непонятно. Растворилась в воздухе, видимо. Ну, или наш приятель забрал её с собой.
Хотя лицо у него было такое странное, безмятежное, почти красивое. На нём не застыло ничего похожего на изумление. Наверное, бедолага даже не успел сообразить, что помер. Не почувствовал. Но вообще, смерть добавила ему некоего шарма, не побоюсь этого слова, сделала образ очень цельным, правильным.
Пока я жадно глотал суп, не разбирая вкуса, мужик продолжал сидеть и смотреть на меня неподвижно мёртвыми глазами. Точнее, куда‐то сквозь, не фокусируя внимания. Я оглянулся, чтобы понять, куда он пялится, и увидел грёбаный мешок. Тот самый, ага. Он стоял у окна, слегка запачканный кровью – на него попала пара капель, ярко-красных, как детская гуашь.
Смысл рассказа, знаете, открылся мне во всей полноте.
– Люди должны жить как мёртвые, чтобы видеть суть, – сказала Васиштха, о существовании которой я успел позабыть. – Но надо понимать это не разумом, а сердцем.
– Ага, – безучастно отозвался я, дрожащими руками раскрывая мешок.
Но если вы, алчные ублюдки, думаете, что мне удалось стать царём и жить на широкую ногу, купить пентхаус, тачку с открытым верхом, падать мордой в крепкие загорелые сиськи первоклассных шлюх, а потом сразу, не отходя от кассы, в кокс, придётся вас слегка разочаровать.
Денег в мешке не оказалось. Я непонимающе вертел его и так и эдак, вытряхивал, колотил по нему кулаками, втирал ногами в пол, но внутри ничего не было. Ни единой монетки. Только воздух.
Меня захлестнуло веселье яростной безнадёжности. Я смеялся и смеялся, возя подошвами по липкому от крови полу, до тех пор, пока не почувствовал тесноту в груди.
Уж что-что, а золото наш приятель точно забрал с собой. Если вам будут доказывать обратное, шлите этих умников в пизду. Да, сами деньги, вероятно, трудновато унести на тот свет. Зато вместе с человеком запросто уходит кое-что другое. Уверенность в том, что он сказочно богат.
А разница, если разобраться, невелика.