Морин Орт
Убийство Джанни Версаче
Детство Эндрю
Марианна Кьюненен раздает всю оставшуюся у нее наличность – таксистам, церкви, да и вообще кому ни попадя. На пыльной улочке Нешнел-Сити[4], где она в одиночестве и вдали от трех оставшихся детей обитает в крошечном, запущенном бунгало с единственной спальней, Марианна обустраивает на маленькой делянке у своего домика мемориальный садик в память об Эндрю: немногочисленные унылые кактусы среди пожухшего базилика.
Вернувшись домой после заупокойной мессы, Марианна затворяется в доме, вынимает и прячет в карман вставные челюсти – и принимается безостановочно курить и давать интервью осаждающим ее репортерам.
Один из самых гротескных элементов современной массовой культуры заключается в искушении делать деньги на любой трагедии. Потрясенные и смятенные знакомые и родственники Кьюненен, включая даже набожную Марианну, попали в репортерскую осаду и были выставлены напоказ на потребу публике, соблазнены вниманием и подарками, оплаченными телевизионщиками, затравлены борзыми репортерами, предлагающими деньги, продюсерами, сулящими гонорары за гипотетические книги и еще не снятые телефильмы. И, понятное дело, юристами, которые сочтут за честь и будут счастливы выступить в роли их законных представителей и в качестве агентов составить проекты контрактов, закрепляющих за членами семьи эксклюзивные права на всяческие «правдивые истории из жизни» – в данном случае на любые биографические сюжеты о безвременно покинувшем их сыне и брате, причем чем сенсационнее и омерзительнее будут выданные родней сведения, тем лучше (в понимании массмедиа). Поэтому жизнь Марианны полным-полна посторонних: агентов ФБР, юристов, обещающих выгодные сделки, антрепренеров с телевидения. Вскоре после смерти сына Марианна стала передвигаться по миру исключительно в сопровождении адвоката, контролировавшего и фиксировавшего всё, что та говорит.
Меблировка столовой в домике Марианны состоит из четырех потасканных деревянных складны́х стульев, изношенного металлического рабочего стула с подлокотниками, бамбукового кресла-бочонка шестидесятых годов с линялой подушкой для мягкости, сломанного вентилятора и, на контрасте, новеньких телевизора и магнитофона. Но всё это затмевает главный фетиш – священный алтарь в память об Эндрю с постоянно зажженной свечой, счастливыми семейными фотографиями из старых добрых времен, почтовыми открытками от сочувствующих, ликами святых и четками, освященными самим Папой.
В своем неизбывном горе Марианна превратилась одновременно в страстную защитницу Эндрю и в хранителя архива его наследия. Она тщательно собрала коллекцию его одежды и личного имущества, но с готовностью дарит на память понравившимся людям рубашки сына. Она вообще каким-то дивным образом ухитряется гордиться дурной славой Эндрю.
Несмотря на лошадиные дозы лекарств и наносную рассудительность в разговорах о младшем сыне, просматривается в Марианне какая-то тревожащая лютость. Она уже много лет наблюдается у психиатра и получает государственную пенсию по инвалидности. А после смерти сына и сама неоднократно покушалась на самоубийство. Сын Кристофер так отзывается о матери: «Она же очень уязвимый и эмоционально хрупкий человек. Психика у нее точно не в порядке».
* * *
Марианна Скилаччи родилась в семье иммигрантов. Родители перебрались в Огайо из Палермо в 1928 году, и она любит хвастаться принадлежностью отца к сицилийской мафии. Матери Марианна лишилась в девятнадцать лет, после чего и переехала в Калифорнию к старшему брату. Невестка ее якобы сразу невзлюбила из-за слишком теплых объятий и поцелуев между братом и сестрой, выросших в теплой обстановке семьи, где привыкли открыто выражать свои чувства и не скупиться на взаимные нежности. Марианна и сама понимала, что пришлась в семье брата не ко двору.
Девушка работала сначала телефонисткой, потом барменшей в Лонг-Биче, в ту пору еще простом портовом городе в двадцати пяти милях к югу от Лос-Анджелеса. Однажды вечером она бросила взгляд поверх стойки бара – и сердце ее замерло при виде вальяжно входящего с улицы Пита Кьюненена, который, отметим, был старше Марианны на одиннадцать лет. «Он был в белом смокинге и выглядел прямо как Эррол Флинн[5], только филиппинский», – вспоминает она. Он был кадровым военным моряком: за десять без малого лет до знакомства с будущей женой завербовался в ВМФ США, «едва сойдя с банановоза», на котором приплыл из родной деревни Балиуаг, что в двадцати пяти милях от Манилы, да так и остался во флоте. Обладал раскатистым голосом и повадками человека ушлого, но строго чтил субординацию и четко знал границы дозволенного. Настоящий боец по жизни с безмерными амбициями и мечтами о большом будущем, он получил два диплома о высшем образовании, по специальностям «управление бизнесом» и «финансирование здравоохранения». Пит гордился своим послужным списком, свято верил во флотский принцип, что всё должно быть отдраено до блеска, и вообще стремился производить впечатление крутого парня и птицы высокого полета.
Марианна – падкая до веселья большеглазая смешливая брюнетка с пронзительным тембром голоса; у себя на малой родине в штате Огайо она уже была с кем-то помолвлена и даже еженедельно отсылала туда деньги на предполагаемую будущую свадьбу, но Пит очаровал ее мгновенно. Ко дню свадьбы с Питом Марианна была уже на шестом месяце беременности.
Их первенец Кристофер родился в августе 1961 года. Вскоре Пита перевели в госпиталь ВМФ США на окраине Нью-Йорка, где Марианна и родила в 1963 году голубоглазую блондинку Елену. В 1966 году семья переехала в Ньюпорт, штат Род-Айленд, но тут в полную силу разгорелась Вьетнамская война, и Пита откомандировали в 1-ю медицинскую роту 1-й дивизии морской пехоты. Десантники-морпехи, штурмовавшие вьетнамское побережье, реально нуждались в услугах военных санитаров и медиков для оказания помощи раненым. А Марианна в результате осталась одна с двумя маленькими детьми на руках.
Справедливости ради, брак их стал рассыпаться еще до отбытия Пита во Вьетнам. Пит заподозрил жену в неверности, а затем и уверился в этом. В ход пошли кулаки и Марианна, и раньше ни уравновешенностью, ни крепкой психикой не отличавшаяся, постепенно превратилась в существо, с одной стороны – хрупкое и зависимое, а с другой – склонное к пассивной агрессии и манипулированию.
Постоянные трения возникали еще и из-за денег, которые Марианна тратила не считая. Беспечное отношение Марианны к денежным тратам в сочетании с обвинениями в неверности образовывали гремучую смесь, которая легко взрывалась от искры любого конфликта между супругами – не только вокруг семейного бюджета, но и по вопросам воспитания детей.
Марианна же тем временем опять забеременела. В 1967 году, пока Пит был прикомандирован к десантным войскам ВМФ во Вьетнаме, родилась Джина. Спустя несколько месяцев семья Кьюнененов купила свой первый дом в Нешнел-Сити, замызганном пригороде Сан-Диего, примыкающем к портовым судоверфям. Через два года, как раз ко времени рождения Эндрю, его отец успел благополучно вернуться на родину и продолжал прохождение службы на базе Военно-морского госпиталя в Сан-Диего.
Роды Эндрю проходили тяжело, Марианна потеряла много крови, а затем у нее развилась многомесячная послеродовая депрессия, да настолько тяжелая, что она даже причесываться самостоятельно была не в состоянии. Три месяца пролежав в больнице, мать за новорожденным Эндрю всё это время, естественно, не ухаживала. Это был первый из серии ее тяжелых нервно-психических срывов. Пит как умел ухаживал за младенцем, который, что удивительно, практически никогда не плакал. В результате этого опыта их с сыном связали невыразимо прочные узы и мальчик стал явным любимцем отца. Чтобы хоть как-то прокормить четверых маленьких детей и психически больную нетрудоспособную жену, Пит устроился на подработку техником-лаборантом на полставки.
Двое старших детей – Кристофер и Елена – росли в иной атмосфере, нежели Джина и Эндрю. Мать называет двух своих старших «детьми улиц». Им не досталось тех преимуществ, которыми сполна пользовались двое младших. Но из всей четверки самым заласканным, похоже, был именно младшенький, Эндрю. Старший брат дал ему кличку Белый ягненок. В то время как Кристофер был отпущен шляться, по сути, где угодно и сам по себе, изящная светловолосая Елена хотя бы брала уроки танцев у благовоспитанной соседки по прозвищу Бабушка-танцорка, и со временем танцевальное искусство заняло важное место в ее жизни. Джина, девочка также весьма привлекательная, но куда более смышленая и с пацанским характером, росла скрытной и себе на уме. Эндрю же с самого начала сделался в семье этаким маленьким принцем, предметом всеобщего обожания.
Эндрю было три года, когда Пит вышел в отставку на полную пенсию, отслужив, как положено, двадцать лет в мичманском звании и с мечтой стать биржевым брокером. Продолжая работать по вечерам техником-лаборантом, он возобновил учебу и успешно получил степени в 1976 году бакалавра, а на следующий год – и магистра бизнес-администрирования. «И с той поры – только вперед и вверх! – хвастается Пит. – Где бы ни собирались богатые, там меня и ищите!»
Когда Эндрю было четыре года, Марианна получила отцовское наследство, и семья приобрела дом в местечке Бонита в нескольких милях к востоку от их прежнего места жительства. Калифорнийское ранчо с тремя спальнями в приличном пригороде для среднего класса и хорошими школами под боком – большой шаг вперед и вверх по социальной лестнице.
* * *
Бонита – «прелестная» в переводе с испанского – некогда считалась лимонной столицей мира, земным раем с молочными фермами среди лимоновых рощ. Но к началу семидесятых, когда там купили дом Кьюненены, от лимоновых рощ Бониты не осталось и следа, а последние молочные фермы готовились съезжать вглубь страны. Но Бонита все-таки еще сохраняла дух уединенного и тихого сельского уголка с лошадками и мягким климатом среди пышных зарослей буйной растительности в окружении выходящих к тихоокеанскому побережью горных ущелий. Нарезка склонов окрестных холмов на участки под типовую коттеджную застройку еще не успела толком развернуться, когда Кьюненены въехали в купленный ими дом по адресу Уотеркрест-драйв, 5777, последний в ряду домов в низине, через дорогу от бейсбольного поля Малой лиги.
Кьюненены заняли типовой одноэтажный калифорнийский коттедж, но вдоль шоссе, пролегавшего вдоль Уотеркрест, все еще сохранялись и весьма дорогие усадьбы с конюшнями, где всё еще господствовал дух американских сельских просторов. Среди жителей Бониты было немало людей весьма состоятельных, но большинство так или иначе предпочитало отдавать своих детей в расположенную под боком бесплатную государственную среднюю школу. Однако, поскольку Бонита располагалась в окружении куда более бедных районов, наподобие Чула-Висты, а также из-за близости проходящей в каких-то десяти милях к югу мексиканской границы ощущение значимости и необходимости защиты своего места в социальной иерархии там, похоже, испытывалось весьма остро. Соответственно, родители Эндрю бдительно и неукоснительно следили, чтобы у него было всё, что есть у его ровесников из богатых семей.
Эндрю был красивым талантливым мальчиком, заметно опережающим в развитии своих сверстников. Милейший ребенок, унаследовавший лучшие черты отца и матери, – смугловатый, густобровый брюнет с огромными карими глазами, – внешне совсем не был похож на филиппинца, а сам он в школе о своих этнических корнях никому не рассказывал. В начальной школе он проявил себя как яркий и пышущий счастьем экстраверт. Родители считали его вундеркиндом. По семейным преданиям, к семи годам Эндрю прочел Библию от корки до корки и воспроизводил наизусть целые статьи из энциклопедии. К чтению мальчик, похоже, пристрастился очень рано – и нашел себе в нем убежище от окружающей действительности, в особенности – от семейных склок.
Отец Эндрю был человеком тщеславным, – в 1979 году, Эндрю как раз исполнилось десять, он окончил курсы подготовки биржевых брокеров инвестиционного банка Merrill Lynch; по его собственным словам, «вышел в люди, стал настоящим биржевым брокером, человеком, уважаемым в обществе». При этом поборник железной флотской дисциплины, Пит никому в доме не давал забывать, кто тут главный. Марианна же посвятила себя детям. Набожная католичка, она и детей воспитывала соответственно: регулярно брала их на воскресные мессы, а затем отправляла в класс изучения катехизиса. Она надеялась, что Эндрю со временем станет священником, и это тоже давало почву для трений между ней и мужем-атеистом. И все же мальчиком при алтаре Эндрю послужить успел, а церковное облачение как минимум сильно повлияло на его вкусы.
Учитывая райский климат Бониты, большинство детей круглый год проводили на улице, гоняя на велосипедах, играя в «баночку» или бейсбол и ловя ящериц по окрестным лощинам. Но только не Эндрю. Он предпочитал сидеть дома при матери, читая энциклопедию или глядя в телевизор. Скотт Ульрих, сосед Кьюнененов, вспоминает, как в детстве они с ребятами попытались выманить Эндрю на улицу – игроков в команде не хватало. Эндрю появился было в дверях, но мать тут же уволокла его обратно в дом со словами «нельзя! не сметь!». «Да он и так вообще-то обычно держался ото всех особняком», – вспоминает Ульрих. Другой сосед, Чарли Томпсон, назвал Эндрю «олицетворением понятия „маменькин сынок“».
Не исключено, что Марианна считала соседских детей и их забавы слишком грубыми. Не подпуская к ним Эндрю, держа его постоянно при себе, наряжая как куклу и сдувая с него пылинки, мать способствовала формированию личности с ощущением собственного превосходства над окружающими, а вот это отец Эндрю как раз таки только поощрял. «Он был для меня больше чем сыном, – признавался Пит. – Он был мне другом. Он всё схватывал на лету и усваивал моментально. <…> Конечно, первым делом я ему всучил Эми Вандербильт[6] и сказал: „Хочу, чтобы ты выучил это всё на память до последней, сука, запятой!“ Ведь, если растешь в этом обществе, ты должен идти по миру с легкостью, помахивая тросточкой и взирая на всех остальных сверху вниз».
«Главное впечатление, оставшееся у меня от Эндрю в те годы, – это его полная уверенность, что впереди его ждет только хорошее. Он будто знал наверняка, что извернется и станет лучше всех сверстников, вообще всех окружающих обойдет, – говорит одноклассник Эндрю по средней школе по имени Гари Бонг. – Вот именно это чувство собственного превосходства как раз и было определяющей чертой его характера».
Благодаря отцу Эндрю с раннего детства привык одеваться в дорогие костюмы и стильную, элегантную и строгую одежду – и выглядел в ней значительно серьезнее и солиднее большинства его сверстников. Ему нравилось, что на него все вокруг обращают внимание. «Он был очень шумливым мальчиком и очень возбудимым», – вспоминает Чарли Томпсон. В школьном автобусе Эндрю обычно садился сзади и громогласно вещал оттуда что-нибудь на весь салон, так что все остальные дети волей-неволей оборачивались взглянуть на него. Он подражал отцовской браваде, но это отнюдь не всегда означало, что он чувствует себя уверенно и в безопасности.
* * *
В средней школе «Бонита Виста Джуниор Хай», где учатся дети с седьмого по девятый классы, Эндрю был зачислен в программу для особо одаренных. Для того чтобы туда попасть, нужно было продемонстрировать IQ не ниже 132. При выпуске из начальной школы «Саннисайд» Эндрю набрал по результатам тестирования 147 баллов.
Школьная элита подразделялась на «социум» – то есть детей, склонных к нормальному стайному поведению и общению, – и «заумь» из программы для особо одаренных. Эндрю был ярчайшим представителем зауми. Самыми крутыми цветами в годы учебы Эндрю в этой школе (1981–1983) считались розовый с черным. Среди учащихся регулярно проходили голосования на предмет, кто из них лучше всех одевается. Эндрю, вероятно, слишком серьезно воспринял поучения отца и Эми Вандербильт – и занялся самовыражением, культивируя образ породистого отпрыска состоятельных родителей. В то время как большинство ребят носили обычные джинсы, Эндрю выпендривался штанами из жатой ткани цвета хаки и рубашками IZOD, носил вязанную ромбом жилетку и мокасины Sperry или пенни-лоферы с обязательными монетами в прорезях перетяжек. Всем своим видом он изображал искушенного воспитанника элитарной школы-пансиона с Восточного побережья среди деревенщины, для которой и Колорадо – это нечто недосягаемое «далеко на востоке».
К седьмому классу Эндрю выработал своеобразную манеру говорить речитативом и стал проявлять всевозрастающую склонность рассказывать всем в этой манере разнообразные истории, основанные на причудливой смеси всякой всячины, о которой он где-то когда-то читал, и приукрашенные всевозможными домыслами для большего эффекта. Не дающая покоя тяга к напыщенности и преувеличениям, под знаком которой пройдет вся его последующая жизнь, начала овладевать им еще тогда. Никто не знал, что он наполовину филиппинец, и с другими учащимися с филиппинскими корнями он общения, не говоря уже о дружбе, всячески избегал. «Он всегда стремился произвести впечатление мальчика из состоятельной семьи», – рассказывает его одноклассник Гари Бонг. От риска быть уличенным во вранье Эндрю был надежно защищен, поскольку его родители в школу вовсе не заходили, а сам он в гости к себе домой никогда никого не приглашал. Даже когда за ним заезжали, он обычно уже ждал машину на улице. Совершенно очевидно, что ему очень не хотелось, чтобы его миф был развеян.
Многие одноклассники Эндрю просто тащились от его смешных колоритных баек – и действительно, благодаря начитанности запасов информации для того, чтобы выделиться из толпы, у него хватало с избытком. Особенно легко давалось Эндрю общение с девочками, потому что с ними всегда находилась общая тема для разговоров – знаменитости и мода.
Большинству учителей Эндрю искренне нравился своим умом и бойкостью. К тому же он всегда был предельно учтив и вежлив по отношению к старшим. Джерелин Джонсон, учительница английского и литературы, считала, что Эндрю «прекрасно владел словом и писал отличные сочинения». «Он запомнился мне одним из ярчайших учеников, притом что ярких ребят в классе всегда хватало», – рассказывает она. Что до его претенциозности, то многие считали, что это у него возрастное и скоро пройдет.
Религия становилась для Эндрю источником всё усугубляющегося душевного конфликта. Рос он под опекой матери в строго католической обстановке. Но евангельские послания Эндрю воспринимал неоднозначно. Если он действительно особенный и стоит выше всех, то, вероятно, и Десять заповедей ему не указ. Опять же, он как раз начал испытывать тягу к другим мальчикам, и что же, выходит, ему нужно подавлять свои чувства, если они почитаются за греховные?
* * *
Из-за постоянных конфликтов родителей домашняя атмосфера была для Эндрю суровым испытанием. Одаривая вниманием, отец и мать одновременно взвалили на сына непомерный моральный и эмоциональный груз: Эндрю призван был осуществить все несбывшиеся мечтания своих несчастливых в браке родителей. Чтобы оправдать их ожидания, Эндрю нужно было непременно сделаться или священником, или богатым светским львом, вот только необходимых для этого ресурсов у него не имелось. С раннего детства Эндрю вынужденно представал в нескольких ипостасях: счастливого ребенка; малолетнего божка для поклонения; мальчика, которому слишком рано пришлось втянуться в полную проблем и забот взрослую жизнь. Какому ребенку захочется выступать в роли семейного консультанта-психолога для вцепившейся в него полоумной матери или увещевать и унимать затеявшего ей очередную выволочку невыдержанного грубияна отца? Но, с другой стороны, заполучив за счет этого власть над родителями, ты развязываешь себе руки и получаешь возможность с легкостью расширять границы дозволенного.
При этом приходилось тщательно утаивать слишком многие собственные секреты. Список маленьких тайн начинался с его происхождения от расово смешанного брака, ведь в семидесятых годах и в том сообществе, где рос Эндрю, это отнюдь не воспринималось с такой же легкостью, как сегодня. Стеснялся он и психической болезни матери, и вспыльчивости непредсказуемого отца, жестоко с нею обращавшегося… Впрочем, в той или иной мере от нездоровых отношений между родителями пострадали все четверо детей. Кому-то из них приходилось бороться с нарушениями пищевого поведения, кому-то – избавляться от пристрастия к психоактивным веществам. Бывали в семье и случаи шантажа близких угрозами суицида. Эндрю же демонстрировал все признаки нарциссизма.
Корни рисков, угрожающих детям из подобных семей, залегают очень глубоко. Перетягивая детей каждый на свою сторону и стремясь заполучить их в верные союзники, родители тем самым прививают им чувство собственной значимости, и дети начинают считать себя неотразимыми и всевластными. Вот только переварить психоэмоционально все те чувства, которые порождает подобная интимная близость с родителями – а она ведь может включать и элементы соблазнения и развращения, и тут даже не важно, с оттенком сексуальности или без него, – детская психика не способна, и заканчивается всё тем, что они начинают изо всех сил подавлять в себе, пряча как можно глубже, целый клубок смешанных чувств – вины, страха, гнева – во избежание их проявления. Поднаторев в подавлении негативных эмоций, дети перестают считать их всплески чем-то из ряда вон выходящим и особо значимым. На месте живых чувств остаются лишь пустота и холодная уверенность в себе, подкрепленная идеей, что твой имидж важнее всяких чувств. Взрыв же происходит много позже, когда ребенок сталкивается с неспособностью обернуть всё по-своему и любым путем добиться своего, его имидж рассыпается в прах – и вот тогда на мир извергается весь неимоверный запас долго копившейся в ребенке ярости.