Морис Леблан
Канатная танцовщица
Эстрейхер вышел из себя:
– Как, вы отказываетесь?! Вы смеете отказываться, несмотря на то, что я… Да… да… я раскрою все. Разглашу такие вещи, от которых вам не поздоровится, потому что, если на то пошло, серьги украл не один Кантэн. Вы тоже были там в овраге. Вы – его соучастница! У меня есть доказательства! И улики. Коробочка с серьгами у графини. И вы еще смеете разговаривать со мной в таком тоне! Ах вы… Воровка!
Он хотел схватить ее, смять. Доротея быстро нагнулась и скользнула вдоль перил. Эстрейхер размахнулся. Но вдруг ослепительный луч света ударил ему в лицо. Это подкрался Монфокон и зажег карманный фонарик.
Эстрейхер испуганно отшатнулся и прошипел:
– Ах ты тварь! Я тебя укрощу! И тебя тоже, щенок. Если завтра ты не перестанешь ломаться, коробочка будет распечатана в присутствии жандармов. Выбирай, что лучше, бродяга.
В три часа ночи тихо открылась форточка над козлами фургона, высунулась чья-то рука и затормошила сладко спавшего Кантэна.
– Вставай, одевайся. И потише.
Кантэн заспорил:
– Ей-богу, Доротея, ты затеваешь глупость.
– Молчи и делай, что тебе говорят.
Кантэн стал нехотя одеваться. Доротея была уже готова. В руках у нее была смотанная веревка, конец которой она обвязала вокруг пояса.
Они прошли в конец двора, выходивший к оврагу, привязали к перилам веревку и стали спускаться. Спустившись, обогнули замок и очутились у того места, где Кантэн залез в окно. Окно по-прежнему было открыто. Они влезли в него и вошли в коридор. Доротея зажгла карманный фонарик.
– Возьми вот эту лесенку в углу.
– Доротея, это безумие. Нельзя лезть на рожон.
– Молчать и слушаться.
– Доротея, оставь…
Вместо ответа она больно толкнула его в живот.
– Довольно. Я отвечаю за все. Где комната Эстрейхера?
– Последняя налево. Я расспросил вчера прислугу.
– А порошок, который я тебе дала, ты всыпал ему в кофе?
– Всыпал.
– Если так, Эстрейхер спит мертвым сном, и мы можем действовать спокойно.
Они дошли до дверей со стеклянным верхом, отпиравшимся, как форточка. Дверь была на замке, но форточка полуоткрыта.
– Здесь будуар?
– Здесь. Сначала прихожая, а за ней – будуар.
– Подставляй лестницу.
Кантэн влез в форточку и через несколько минут вылез обратно.
– Нашел? – шепотом спросила Доротея.
– Да, на столе. Я вынул серьги, а коробочку перевязал точь-в-точь как было и поставил на место.
Двинулись дальше. Около последней двери они остановились. Здесь была такая же стеклянная форточка, как и в будуаре. Кантэн влез в нее, отодвинул изнутри задвижку и впустил Доротею. Они очутились в маленькой передней перед дверью в спальню Эстрейхера. Доротея посмотрела в замочную скважину.
– Спит.
Она вынула из кармана Кантэна флакон хлороформа и носовой платок, откупорила флакон и сильно смочила платок.
Эстрейхер лежал одетый поперек кровати. Порошок подействовал хорошо, и Эстрейхер спал так крепко, что Доротея рискнула зажечь электричество, потом подошла к нему и осторожно прикрыла его лицо платком, пропитанным хлороформом.
Эстрейхер вздохнул, заворочался, но хлороформ подействовал быстро, и он заснул еще крепче, чем прежде.
Тогда они связали его по рукам и ногам, крепко-накрепко прикрутили к кровати, концы веревок перекинули и привязали к ножкам стола и шкафа, затянули в узлы ковер и занавески. Одним словом, Эстрейхер был опутан, как паутиной, и без посторонней помощи не мог освободиться. А чтобы он не проснулся и не поднял крик, Доротея плотно обмотала его рот полотенцем.
На другой день утром, когда Рауль Дювернуа пил кофе вместе с супругами Шаньи, дворецкий доложил, что директриса цирка приказала на рассвете открыть ворота и уехала, прося передать графу письмо. Граф распечатал конверт, развернул письмо. «Многоуважаемый кузен!» Это обращение слегка покоробило графа.
– Кузен… Гм. – И он недовольно поморщился.
«Я сдержала свое слово – отдаю в ваши руки того, кто производил раскопки в вашем замке, украл прошлой ночью серьги, а пять лет назад отравил и ограбил моего отца, похитив у него медаль с разгадкой тайны. Пусть расправится с ним правосудие.
Княжна Доротея д’Аргонь».
Граф, графиня и Рауль Дювернуа с недоумением смотрели друг на друга. Никто не понимал, что это значит и кто этот страшный преступник.
– Жаль, что Эстрейхер спит, – сказал наконец граф. – Он помог бы нам расшифровать разгадку.
Графиня бросилась в будуар, нашла сданную ей на хранение коробочку, раскрыла ее. В ней не было ничего, кроме морских ракушек и голышей. Почему Эстрейхер придавал ей такое значение? В эту минуту снова явился дворецкий с докладом.
– В чем дело, Доминик?
– В доме неблагополучно. Ночью хозяйничали воры.
– Что-о? Как же они могли забраться? Я вам тысячу раз приказывал держать все двери на запоре.
– Двери заперты-с. А в коридоре, возле комнаты господина Эстрейхера, стоит лестница, и окно в уборной открыто настежь. В него и залезли.
– Что же они… Что пропало?
– Не могу знать. Я пришел доложить. Пусть господин граф распорядится, что делать.
Де Шаньи переглянулся с женой.
– Спасибо, Доминик. Не поднимай тревоги. Мы сейчас придем и посмотрим. Устройте так, чтобы нам никто не мешал.
Супруги Шаньи и Рауль Дювернуа направились к комнате Эстрейхера. Дверь его спальни была открыта. В комнате сильно пахло хлороформом. Граф заглянул в спальню и отскочил как ужаленный: Эстрейхер лежал на кровати, связанный по рукам и ногам, с заткнутым ртом и стонал, сердито выкатывая белки глаз.
Возле него лежала куртка и вязаный шарф, похожий на тот, что был на человеке, копавшем яму в овраге. А на столе, на видном месте, сверкали сапфировые серьги.
Но, увидев руку Эстрейхера, вошедшие невольно дрогнули.
Она свешивалась с кровати и была крепко привязана к ножке тяжелого кресла, рукав был засучен до плеча, и на белой коже, повыше локтя, ярко выступали три слова, выжженные татуировкой, как у моряков: «In robore Fortuna». Клеймо убийцы Жана д’Аргонь.
Глава 6. В дороге
Цирк Доротеи ежедневно менял стоянку и нигде не оставался ночевать. Окончив представление, он тотчас же снимался с места.
Доротея сильно изменилась. Исчезла ее неподдельная веселость. Угрюмая и печальная, она сторонилась мальчиков и все время молчала.
Тоскливо стало в фургоне. Кантэн правил им, точно погребальной колесницей. Кастор и Поллукс перестали драться и шалить, а капитан зарылся в учебники и громко зубрил арифметику, зная, что этим можно тронуть сердце учительницы. Но и зубрежка плохо помогала: Доротея не обращала на него внимания и была занята своими мыслями.
Каждое утро она жадно набрасывалась на газету, прочитав и не найдя в ней того, что искала, сердито комкала ее. Кантэн подбирал газету, расправлял измятый лист и тоже искал заголовка со знакомой фамилией. Ничего, ни слова об аресте Эстрейхера, ни слова о его преступлении.
Прохандрив неделю, Доротея на восьмой день улыбнулась. Жизнь и молодость взяли свое. Тяжелые мысли рассеялись, и она стала прежней Доротеей, веселой, ласковой и шутливой. Кастор, Поллукс и Монфокон получили ни с того ни с сего долгожданную порцию поцелуев, а Кантэн несколько ласковых шлепков.
В этот день цирк давал представление в городе Витри. Доротея была в ударе и имела громадный успех. Когда публика разошлась, она стала шалить и возиться с детьми. Неделя грусти была забыта. Кантэн прослезился от счастья.
– Я думал, что ты нас совсем разлюбила, – повторял он, размазывая слезы.
– Чтобы я разлюбила моих поросяток. Это с какой стати?
– Потому что ты – княжна.
– А разве я не была раньше княжной?
Наигравшись с малышами, Доротея пошла с Кантэном гулять и, бродя по кривым переулкам Витри, рассказала ему о своем детстве.
Доротея росла свободно. Никто ей не мешал развиваться, никто не стеснял дисциплиной. От природы она была очень любознательна и сама утоляла свою жажду знаний. У деревенского священника научилась она латыни, но зубрить катехизис и священную историю было ей не по нутру. Зато она брала уроки математики и истории у школьного учителя, а больше всего любила читать, глотая все, что попадалось. Особенно много дали ей старики-фермеры, у которых она жила.
– Я им обязана буквально всем, – рассказывала она. – Без них я бы не знала ни одного растения, ни одной птицы. А самое важное в жизни – знать и чувствовать природу.
– Неужели они научили тебя танцевать на канате? – пошутил Кантэн.
– Я обожаю танцы. Это наследственность: ведь мама не была серьезной артисткой большого театра.
Она была простой танцовщицей из цирка и мюзик-холла.
Несмотря на свободное воспитание и довольно легкомысленный образ жизни родителей, Доротея выработала в себе чувство собственного достоинства и строгие правила морали. Если что-нибудь плохо, так оно плохо при всех обстоятельствах, без исключений и уверток. Так полагала Доротея и не допускала никаких сделок с совестью.
Долго рассказывала она о себе, а Кантэн слушал, разинув рот и никак не мог наслушаться.
– Удивительный ты человек, Доротея, – сказал он наконец. – Особенно ты поразила меня в Роборэе. Как могла ты разгадать их тайну и все эстрейхеровские подлости?
– Ничего удивительного. У меня с детства страсть к таким историям. Когда я была совсем маленькой и жила у папы в имении, я вечно играла с деревенскими ребятишками, и мы составили отряд для борьбы с ворами. Нет, ты не смейся, пожалуйста. Случится у фермера кража, пропадет утка или поросенок – мы первые принимаемся за поиски и часто находили пропажу. Еще и жандармов не вызовут, а мы уже расследуем дело. Скоро обо мне пошла слава у крестьян, и, когда мне было лет тринадцать, ко мне приезжали из соседних деревень за советом. «Настоящая ведьма», – говорили про меня крестьяне. Но дело было совсем не в колдовстве. Ты знаешь, что я нарочно прикидываюсь ясновидящей или гадаю на картах, а на самом деле рассказываю людям то, что заметила, и ничего не прибавляю от себя. Правда, у меня чутье и зоркие глаза, а это встречается редко. Надо уметь замечать то, что обычно ускользает от внимания, поэтому все запутанные истории кажутся мне такими простыми, и я часто удивляюсь, как другие не видят вокруг себя самых обыкновенных вещей.
– Да, от тебя ничего не ускользнет, – ответил со смехом Кантэн. – Вот и выходит, что серьги украл не Кантэн, а Эстрейхер, и не Кантэна, а Эстрейхера посадят в тюрьму. Всех обвела вокруг пальца.
Доротея тоже рассмеялась.
– Обвести-то обвела, но суд почему-то не хочет действовать по-моему. В газетах ни строчки обо всей роборэйской истории.
– Что же там произошло, куда девался Эстрейхер?
– Не знаю.
– И не можешь узнать?
– Могу.
– Каким образом?
– Через Рауля Дювернуа.
Кантэн снова удивился:
– Где же ты его увидишь?
– Я написала ему на прошлой неделе, и он ответил телеграммой. Помнишь, я сегодня ходила на почту – это за телеграммой.
– Что же он пишет?
– Он выехал из Роборэя и будет здесь сегодня ровно в три часа. – С этими словами Доротея посмотрела на часы. – Половина третьего. Идем к фургону.
По приказанию Доротеи фургон стоял на пригорке, откуда было видно шоссе.
– Подождем его здесь, – сказала Доротея.
– Разве ты уверена, что он приедет?
– О, конечно. Он рад со мной повидаться, – ответила она с улыбкой. – Он такой внимательный и милый.
Кантэн невольно нахмурился. Он ревновал Доротею ко всему миру и сердито пробормотал:
– Ну, разумеется, с кем бы ты ни разговаривала – все необыкновенно любезные и внимательные.
Молча просидели они несколько минут. Вдруг вдали показался автомобиль. Заметив его, Доротея встала и двинулась к фургону.
Через минуту машина Рауля Дювернуа мягко подкатила к фургону. Доротея бросилась навстречу.
– Не выходите! Не выходите! Скажите только: арестован?
– Кто? Эстрейхер? – спросил Рауль, обескураженный таким приемом.
– Конечно! В тюрьме?
– Нет.
– А где же?
– Бежал.
Доротея схватилась за голову.
– Бежал… Какое несчастье. – И про себя пробормотала: – Боже мой, почему я не осталась в Роборэе. Я бы этого не допустила.
Но жалобы мало помогали делу, а Доротея не любила тратить слов. Она взяла себя в руки и спросила Рауля:
– Почему вы так долго задержались в гостях?
– Из-за Эстрейхера.
– Напрасно. После его побега вы должны были мчаться домой.
– Зачем?
– Вы забыли о своем дедушке. Помните, я вас предупреждала.
– Я написал ему и советовал быть осторожным. А кроме того, я думаю, что вы сильно преувеличиваете опасность.
– Как! У него медаль, за которой охотится Эстрейхер, и вы думаете, что это пустяки.
Рауль хотел выйти из автомобиля, но Доротея не дала ему открыть дверцы:
– Нет-нет, поезжайте домой. Я не знаю, нужна ли Эстрейхеру вторая медаль, но я чувствую, что борьба не окончена, и он непременно нападет на вашего деда. Я так уверена в этом, что решила перекочевать в ваши края и уже наметила себе маршрут. Ваше имение под Клиссоном, до него сто пять километров. Для фургона это восемь дней пути, а в автомобиле вы доедете сегодня. Ждите меня, через неделю буду у вас.
Тон Доротеи подействовал на Рауля. Он перестал спорить и снова сел за руль.
– Может быть, вы и правы. Я должен был подумать об этом, тем более что сегодня дедушка будет совершенно один.
– Почему?
– Вся прислуга отпросилась в деревню на свадьбу одного из лакеев.
Доротея задрожала.
– И Эстрейхер знает об этом?
– Очень может быть. Я рассказывал графине об этой свадьбе в его присутствии.
– Когда он скрылся?
– Третьего дня.
– Значит, уже двое суток…
И, не договорив, она бросилась к фургону и тотчас выскочила с ручным саком и пальто.
– Я еду с вами. Заводите же машину.
Кантэн подбежал к подножке.
– Береги фургон и детей, – приказала ему Доротея, – немедленно запрягай. Не останавливайся нигде, даже ради представления. Вот тебе карта. Красным карандашом отмечен маршрут. Видишь, вот Клиссон и Мануар-О-Бютт. Никуда не сворачивай и будь на месте через пять дней.
Взревел заведенный мотор. Вдруг из фургона выбежал капитан и бросился к Доротее, со слезами протягивая к ней ручонки. Доротея подхватила его и посадила сзади, на чемоданы.
– Сиди смирно. До свидания, Кантэн. Кастор и Поллукс, не драться.
Зашелестели шины… На все это ушло не более минуты.
Рауль был очень рад ехать со своей очаровательной кузиной. Дорогой она попросила его рассказать подробно обо всем, что случилось после ее отъезда.
– Главное, что спасло Эстрейхера, – рассказывал Рауль, – это рана, которую он натер себе, когда бился головой о железный край кровати. Он потерял очень много крови и сильно ослабел. Потом открылась лихорадка, жар, рана гноилась. Граф, как вы сами заметили, очень щепетилен во всем, что касается фамильной чести. Узнав, что Эстрейхер болен, он очень обрадовался и сказал с облегчением: «Это даст нам время поразмыслить. Разразится скандал. Попадет в газеты. Не лучше ли для чести семьи избежать огласки». Я спорил, возмущался и говорил, что надо моментально сообщить в полицию. Но в конце концов я не мог распоряжаться в чужом доме, а граф все откладывал и откладывал. К тому же Эстрейхер был так слаб, что торопиться было некуда. Неудобно, знаете, отправлять больного в тюрьму.
– А что говорил Эстрейхер? – спросила Доротея.
– Ничего. Да его и не допрашивали.
– И ничего не говорил обо мне, не пробовал меня чернить?
– О, нет. Он прекрасно разыгрывал больного, измученного сильным жаром. По моему настоянию Шаньи написал в Париж, прося навести справки об Эстрейхере. Через три дня пришла телеграмма: «Очень опасный субъект. Полиция его разыскивает». Получив телеграмму, Шаньи позвонил в полицию, но когда явился бригадир, было поздно: Эстрейхер бежал через окно уборной, выходившее в сторону оврага.
– А что говорилось в письме?
– Убийственные подробности. Зовут его Антоном Эстрейхером. Он – бывший морской офицер, исключенный из списков за кражу. Потом его судили за убийство, но оправдали из-за недостатка улик. В начале войны он дезертировал с фронта, за несколько дней до нашего приезда в Роборэй установили, что он воспользовался документами своего родственника, умершего несколько лет назад, и прокуратура дала приказ о его задержании под именем Максима Эстрейхера.
– Как жаль, что его упустили. Профессиональный бандит. Взяли и не сумели удержать.
– Найдем его, не беспокойтесь.
– Найти-то найдем, да не было бы поздно.
Рауль прибавил скорость. Они ехали быстро, почти не снижая скорости в деревнях. Смеркалось, когда они доехали до Нанта. Здесь пришлось остановиться и запастись бензином.
– Через час будем дома, – сказал Рауль.
Доротея попросила его подробно описать усадьбу и все прилегающие к ней дороги, расположение комнат, лестницы, входы. Она подробно интересовалась привычками и образом жизни дедушки Дювернуа, его возрастом – ему было семьдесят пять лет – и даже его собакой Голиафом, огромным догом, очень страшным на вид, но неспособным защитить хозяина.
Миновав Клиссон, Рауль решил сделать крюк и заехать в деревню за кем-нибудь из прислуги. Но Доротея категорически запретила.
– Чего же вы в конце концов боитесь? – почти рассердился Рауль.
– Всего. От Эстрейхера нечего ждать пощады. Мы не должны терять ни минуты.
Автомобиль мягко свернул на проселочную дорогу.
– Вот и Мануар, – показал Рауль. – Видите освещенные окна?
Остановились у каменной усадьбы. В стене были пробиты ворота. Рауль спрыгнул на землю и попробовал их отворить. Возле дома громко лаяла собака, заглушая шум мотора. По лаю Рауль понял, что это Голиаф, и что он не в доме, а на дворе, возле террасы.
– Ну что, – нетерпеливо окликнула его Доротея. – Почему вы не открываете?
– Тут что-то неладно. Ворота закрыты на задвижку и на ключ, а замок с той стороны.
– Разве их запирают иначе?
– Конечно. Ворота заперты кем-то чужим. И потом вы слышите, как заливается Голиаф?
– Ну?
– За углом есть другие ворота.
– А вдруг и они заперты? Придумаем что-нибудь другое.
Доротея села к рулю, подвинула машину к стене, немного вправо от ворот, нагромоздила на сиденье подушки, стала на них во весь рост и скомандовала:
– Монфокон!
Мальчик понял, что нужно, и быстро вскарабкался на плечи Доротеи. Его ручонки едва достали до края стены. Доротея подсадила его, и он мигом очутился верхом на стене. Рауль бросил ему веревку, мальчик завязал ее вокруг талии, и Доротея спустила его во двор. Он быстро шмыгнул к воротам, отодвинул задвижку, повернул ключ и впустил Рауля и Доротею.
Доротея жестом подозвала Монфокона и тихо приказала ему:
– Обойди вокруг дома и, если увидишь где-нибудь лестницу, свали ее на землю.
На террасе метался Голиаф, с лаем и воем царапаясь в двери, а из-за двери доносились стоны и шум борьбы.
Чтобы напугать бандитов, Рауль выстрелил в воздух, открыл дверь своим ключом и быстро взбежал по лестнице.
В вестибюле, слабо освещенном двумя свечами, лежал на полу дед Рауля и слабо стонал. Рауль бросился к нему, а Доротея схватила свечу и метнулась в соседнюю комнату. Комната была пуста. В открытом окне торчал конец приставленной лестницы. Доротея бросилась к окну и осторожно выглянула.
– Тетя, я тут, – отозвался из сада Монфокон.
– Ты кого-нибудь видел?
– Да. Они выскочили из окна. Я не успел свалить лестницу.
– Ты рассмотрел их?
– Да, их было двое. Один незнакомый, а другой тот противный бородач.
Дед Рауля не был ранен. По следам борьбы было ясно, что Эстрейхер пробовал запугать старика и заставить показать медаль. На его шее были багрово-синие следы от пальцев. Еще минута, и его бы прикончили.
Скоро вернулась со свадьбы прислуга. Рауль вызвал врача. Доктор осмотрел больного и заявил, что жизнь его вне опасности, но он получил сильное нервное потрясение. Старик действительно не отвечал на вопросы, даже как будто не слышал их, что-то невнятно бормотал и не узнавал окружающих. И Рауль понял, что дедушка сошел с ума.
Глава 7. Срок приближается
Усадьба Мануар-О-Бютт когда-то считалась богатым барским домом. Теперь о былом ее величии и широкой жизни прежних владельцев напоминали только огромные погреба и кладовые, заваленные разной ненужной рухлядью.
Мануар стал приходить в упадок с того времени, как дед Рауля взялся за хозяйство. В молодости он был страстным охотником, дамским кавалером, кутилой и убежденным безбожником. Главные черты его характера перешли к отцу Рауля.
– Когда я был демобилизован, – рассказывал Рауль Доротее, – я поселился здесь, думая наладить хозяйство. Но ни дед, ни отец меня не поддержали. Как я ни спорил – они твердили мне одно: «Рано или поздно мы разбогатеем. К чему же стеснять себя и отказывать себе в пустяках». И они действительно не отказывали. В конце концов мы очутились в лапах ростовщика, скупившего наши векселя у кредиторов. А сейчас я узнал, пока я гостил в Роборэе, дед запродал ему имение, и по договору ростовщик может нас выселить ровно через полтора месяца.
Рауль был человек стойкий и прямой, не очень острого, но серьезного ума, немного грубоват, как все деревенские жители, но зато не знал фальши горожан. Доротея невольно покорила его волю и нежно и глубоко коснулась его души. Застенчивый, как все прямые и нетронутые натуры, Рауль плохо скрывал свои чувства и слушался ее беспрекословно.
По совету Доротеи, он подал следователю заявление о нападении на усадьбу и в заявлении откровенно признался, что вместе с группой дальних родственников разыскивает фамильный клад и что для находки клада необходимо иметь золотую медаль старинной чеканки с надписью, указывающей местонахождение клада. Не называя Доротеи, он сообщил, что к нему приехала дальняя родственница и вскользь сказал о причинах ее приезда.
Через три дня приехал Кантэн с мальчиками. Фургон поставили посреди двора, и Доротея перебралась в него из уютных спален Мануара. Мальчики были рады отдыху, и потекли веселые дни после тяжелой кочевой жизни.
Кастор и Поллукс по-прежнему дрались. Кантэн часами сидел с удочкой у реки, а невозмутимый капитан важно беседовал с Раулем и покровительственно рассказывал ему и Голиафу разные приключения.
Доротея как будто отдыхала. Но на самом деле она усердно наблюдала и занималась изысканиями. Несколько часов посвящала она мальчуганам, а остальное время следила за старым бароном, бесцельно слонявшимся по двору с Голиафом на цепочке. Взгляд старика рассеянно блуждал по сторонам, а Доротея не спускала с него глаз, ловя хоть проблески сознания.
Несколько дней провела она на чердаке, роясь в библиотечных шкафах и ящиках с книгами и письмами, в докладах управляющих, в портфелях и папках прошлого века. Она тщательно изучила переписку семьи, церковный архив, старые планы имения.
– Ну-с, кажется, есть успехи? – сказал ей как-то Рауль. – Ваши глаза немного прояснились.
О, эти глаза, глаза Доротеи! Они влекли к себе Рауля как магнит. Ими смотрел он на весь мир и ничем не интересовался, кроме их блеска и выражения.
Доротее льстило и нравилось поклонение молодого человека. Его застенчивая любовь была для нее чем-то новым, очаровательным. Она привыкла чувствовать на себе откровенно бесстыдные взгляды мужчин, полные неприкрытой чувственности, и эти взгляды оскорбляли ее, как плевки. И вот пришла радость чего-то чистого, благоуханного…
Как-то раз, катаясь в лодке, Доротея опустила весла и пустила лодку по течению.
– Срок приближается, – сказала она задумчиво.
– Какой срок? – спросил Рауль, думавший не о сроках, а о глазах Доротеи.
– Тот, – ответила она. – Масса мелочей намекают на его приближение.
– Вы думаете?
– Уверена. Вспомните слова дедушки перед вашей поездкой в Роборэй. Он вам сказал: «Теперь еще не поздно, а самая пора». Как жаль, что он болен и не может открыть вам тайну.
– Но разве может быть надежда, если пропала медаль? Мы обыскали кабинет, спальню, весь дом, перерыли каждую мелочь – и все напрасно.
– Дедушка знает разгадку. Ум его помутился, но остался инстинкт. А инстинкт никогда не погибает. Мысль о медали и кладе, по-моему, стала у вас в семье инстинктивной. Подумайте: она зрела у вас поколениями, веками, и никакое потрясение не вытравит ее у человека. Медаль запрятана и очень хорошо, но настанет срок, и барон про нее вспомнит. Не словом, так жестом выдаст он свою тайну.
– Разве вы думаете, что Эстрейхер ее не похитил?
– Ни в каком случае. Иначе они бы не боролись. Ваш дедушка сопротивлялся до последней минуты, и только наше появление заставило Эстрейхера бежать.
– О, если бы я мог поймать этого негодяя, – вздохнул Рауль.
Лодка тихо скользила по течению. Вдруг Доротея прошептала, стараясь не двигаться:
– Тише: он здесь.
– Где? Как?
– Он где-то здесь на берегу и, верно, слушает нашу беседу.
– Вы его заметили?
– Нет, но догадываюсь о его присутствии. Он следит за нами.
– Откуда?
– С холмов. Когда я узнала, как зовется ваше имение, я подумала, что там есть какие-то укрепления или пещеры. Роясь в бумагах, я нашла подтверждение своим предположениям. Во время Вандейского восстания между Тиффожем и Клиссоном были укрепления, брошенные каменоломни и пещеры, где скрывались повстанцы.
– Но как узнал о них Эстрейхер?
– Очень просто. Собираясь напасть на вашего дедушку, он долго его выслеживал. Барон любил гулять и мог зайти в один из тайников. Эстрейхер его и заметил. Посмотрите, какая тут холмистая местность, сколько оврагов. На каждом взгорье можно устроить наблюдательный пункт и следить за всем, что у вас происходит. Эстрейхер, конечно, здесь.
– Что же он делает?
– Ищет медаль и следит за нами. Не знаю, зачем ему вторая медаль, но он ее разыскивает и боится, как бы она не попала в мои руки.
– Раз он здесь, надо вызвать полицию.
– Рано. В подземельях много выходов, и он все равно ускользнет.
Рауль задумался.
– Что же думаете предпринять? – спросил он наконец.
– Дать ему выйти на свет божий – и прихлопнуть.
– Когда и как?
– Чем раньше, тем лучше. Я говорила на днях с ростовщиком Вуареном. Он показал мне продажную на имение. Если в пять часов пополудни тридцать первого июля Вуарен не получит триста тысяч франков наличными или облигациями государственных займов, Мануар переходит в полную его собственность. Об этом он мечтал всю жизнь.
По лицу Рауля прошла тень.
– Знаю. И так как у меня нет надежды разбогатеть…
– Неправда. Есть надежда – та же, что у вашего дедушки. Недаром он сказал Вуарену: «Погодите, еще рано радоваться. Тридцать первого июля я заплачу вам все до последней копеечки». Рауль, по-моему, это первое настоящее указание. До сих пор мы оперировали со смутными легендами, а это бесспорный факт. И этот факт показывает, что ваш дедушка, знающий надпись на медали, связывал свои надежды разбогатеть с июлем текущего года.
Лодка причалила к берегу. Доротея выпрыгнула на песок, Рауль завозился с веслами, а она отошла в сторону и громко крикнула ему, как бы рассчитывая, что ее слова услышит еще кто-то, кроме Рауля.
– Рауль, сегодня двадцать седьмое июня. Через месяц мы с вами будем богаты, а Эстрейхера повесят, как я ему предсказала.
В тот же день вечером, когда совсем стемнело, Доротея, крадучись, вышла из усадьбы и быстро пошла по дороге между крестьянскими садами и огородами. Через час она остановилась у калитки скромной дачки. В глубине двора стоял дом, в окнах дома – приветно светился огонь.
Расспрашивая прислугу о разных разностях, Доротея узнала про Жюльетту Азир, одну из бывших любовниц старого барона. Старик Дювернуа до сих пор сохранил к ней нежное чувство и был у нее в гостях за несколько дней до нападения Эстрейхера. Это заинтересовало Доротею. Но интерес ее удвоился, когда горничная Жюльетты Азир рассказала Кантэну, что у ее хозяйки есть такая медаль, какую разыскивают в Мануар-О-Бютте. Доротея поручила Кантэну узнать, когда у горничной выходной день, и решила зайти к старушке и прямо спросить ее про медаль.
Но случилось иначе.
Входная дверь была открыта. Доротея вошла в низкую прилично обставленную комнату и увидела, что старушка спит в кресле с шитьем в руках. Рядом с Жюльеттой стоял столик, а на столике зажженная лампа.
«Вряд ли что-нибудь удастся, – подумала Доротея. – К чему задавать пустые вопросы, на которые она все равно не ответит».
Доротея оглянулась, посмотрела на картины, на часы, канделябры. В глубине заметила лестницу в мезонин. Она шагнула к лестнице, как вдруг тихо скрипнула входная дверь. Доротея вздрогнула. Она догадалась, что это Эстрейхер. Либо он выследил ее, либо явился к старушке по собственному почину. Надо бежать. Но куда? Подняться в мезонин уже поздно. Она оглянулась. Рядом с лестницей была стеклянная дверь – верно, от кухни. Значит, есть черный ход, через который можно удрать.
Она скользнула в дверь и сразу поняла ошибку: это не была кухня, а крохотный чуланчик, скорее стенной шкаф, в котором можно было с трудом уместиться. Но раздумывать было поздно. Доротея залезла в шкаф и прикрыла дверь. А в комнату уже входили двое мужчин. Сквозь дырочку в занавеске Доротея сразу узнала Эстрейхера, несмотря на нахлобученную фуражку и поднятый воротник. Его спутник тоже замотался шарфом, чтобы трудно было узнать. Доротея затаила дыхание.
– Спит, – сказал Эстрейхер. – Как бы не разбудить.
– Не разбудим. Станем тут – и только она войдет, заткнем ей горло. Она и пикнуть не успеет. Только придет ли? Не затеяли ли мы все это зря?
– Дело верное. Я ее выследил. Она знает, что горничной нет дома, и придет, чтобы застать старуху одну. Теперь она уж не вывернется. Я ей припомню Роборэй.
Доротея задрожала от жуткого тона Эстрейхера.
Бандиты умолкли, прислушиваясь и готовясь наброситься на того, кто откроет дверь.
Время шло. Жюльетта Азир спала, а Доротея замерла, притаив дыхание.
Эстрейхеру надоело ждать.
– Не придет. А шла в эту сторону. Значит, по дороге раздумала.
– Пойдем.
– Подожди, поищем медаль.
– Да уж искали. Все перерыли вверх дном.
– Не с того конца начинали. Надо было начать со старухи. Тем хуже для нее. Сама спрятала – пусть сама и расплачивается.
Он стукнул по столу кулаком, не боясь разбудить Жюльетту.
– Понимаешь, какая выходит нелепость: горничная сказала ясно – у старухи есть такая медаль, какую ищут в Мануаре. Понимаешь? С бароном не удалось, так, может быть, удастся с этой.
Эстрейхер запер входную дверь и спрятал ключ в карман. Затем подошел к старушке и схватил ее за горло, прижав к спине кресла.
Товарищ Эстрейхера загоготал:
– Ловко. Только ты того… потише, а то околеет и слова не успеет сказать.
Эстрейхер немного разжал пальцы. Старуха со стоном открыла глаза.
– Отвечай! – приказал бандит. – Где медаль барона? Куда ты ее подевала?
Старушка ничего не поняла и в ужасе вырывалась. Эстрейхер тряхнул ее так, что затрещали кости.
– Будешь отвечать или нет? Где медаль твоего любовника? Не виляй, старая ведьма! Горничная нам все рассказала! Говори, а не то…
Он схватил тяжелые щипцы от камина и замахнулся на старуху.
– Раз! Два! Три! После двадцати я расшибу тебе голову.
