Лео Мулен
Повседневная жизнь средневековых монахов Западной Европы (X-XV вв.)
Парадоксы монастырской экономики
Монастырская экономика в целом парадоксальна. Она строится на стремлении к бедности, и в ней прослеживается первенство расходов: это и ежедневное содержание монахов, и подаяния нищим, и нерентабельность строительства. Но при этом монастыри делались богатыми. Монахи не намеревались экономить средства, но тем не менее их экономика стала самым мощным фактором накопления в Средние века. Монастыри побуждали к созерцанию, но в результате стали специализироваться на организации, рационализации и контроле самых различных видов работ. Монастыри не платили тем, кто работает, то есть монахам, а в итоге стали патронами множества наемных работников. Монашество стремилось к уединению, но сами аббатства превратились в многочисленные центры, вокруг которых возникали селения и города. Монахи проповедовали «статичность», но не избежали необходимости пополнять свои запасы и принялись торговать излишками своей продукции, а также принимать паломников.
Эта экономика, столь ярко отметившая собой начало эпохи Средневековья, вовсе не желала быть экономикой. Она хотела прежде всего являться фактором религиозной жизни. Как по духу, управлению, повседневным проявлениям, так и по результатам. Какими бы ни были отклонения, которые обнаружатся очень скоро, монастырская экономика по своей сути останется строго церковной и духовной. Даже с марксистской точки зрения она служила «историческому прогрессу», как пишет… Вернер, профессор университета в Лейпциге (для прикрытия своей мысли поторопившийся процитировать Карла Маркса).
Ипполит Тэн писал: «Благодаря своему разумному и добровольному труду, исполняемому сознательно и ради будущего, монах производил больше, чем мирянин. Монашеский образ жизни – умеренный и заранее расписанный – приводит к тому, что монах потребляет меньше, чем мирянин. Вот почему там, где мирянин терпит неудачу, монах процветает».
Позднее такими же процветающими (и тоже против своей воли) станут пуритане. А в начале XIII века так же разбогатеют и навлекут на себя упреки вальденсов катары, исповедовавшие сходные добродетели в предшествующем веке. В этом нет ничего загадочного: монахи должны были разбогатеть неизбежно. Прежде всего, разумеется, благодаря своему труду, и мы уже назвали причины. Позднее – за счет свих способностей к управлению большими доменами и, наконец, благодаря торговле и аренде. «Библия» гласит: «Умея покупать и снова продавать, можно достичь своей цели». В итоге монахи стали такими богатыми, что «ссужали деньгами евреев». И они сделались главными торговцами на ярмарках, продолжает пылкий Гио де Провен, говоря о цистерцианцах, «мастерами посредничества и торговли».
Монашество богатело и за счет того, что при вступлении в монастырь монахи вносили свой вклад, хотя эта практика и запрещалась; за счет собственности принимавших постриг, за счет приходской службы, арендной платы, обычных платежей и отработок, полевой подати и других традиционных феодальных платежей, платы за постой и выдачу доверенности; наконец, за счет шеважа или формарьяжа, то есть уплаты за женитьбу на женщине из другого поместья или сословия, за счет пошлины на наследство, доходов от повинностей. Другой источник обогащения – завещанное имущество, которое переходило к монахам от верных, «охваченных телесной слабостию и из страха перед приближающейся смертью». Как правило, это имущество предназначалось для того, «чтобы сделать картезианца», то есть обеспечить всем необходимым одного монаха картезианского монастыря. Иногда имущество отписывалось по завещанию из соображений моды, ради прославления умершего и членов его семьи или для того, чтобы быть помянутым в монашеских молитвах (как у картезианцев поминался Людовик XI). Завещания и пожертвования делали также крестоносцы, которые, отправляясь в путь, опасались не вернуться назад и стремились молитвами монахов снискать милость Божию (как будто сама цель этих храбрецов не была угодна Богу). Так же поступали паломники во время своего путешествия или в конце его: скажем, какой-нибудь князь, искупающий грехи своих предков. В этом отношении особенной щедростью отличались герцоги Бургундии (по правде говоря, у них были на то причины).
Например, в день св. Антония герцог Бургундский Филипп Смелый ежегодно передавал госпитальерам Сент-Антуан-де-Вьенн «столько свиней, сколько было членов в герцогской семье». Интересный критерий подсчета. С чистой совестью принимая такие пожертвования, монахи подчас проявляли расчетливость. Монтене приводит по этому поводу достаточно красноречивый факт. Один сеньор, потеряв своего сына, захотел выдать замуж побочную дочь, дав ей приданое. Монахи из Сен-Пьер-де-Без посоветовали ему не делать этого, «добавив, что если он заботится о спасении своей души, то лучше отдать монастырю то, что он предназначил для своей дочери». И сеньор сделал так, как того требовали монахи. Бесстрашный хронист так комментирует это: «Побочные дети слишком многочисленны и часто воспитываются в замке вместе с законными детьми. Следовало показать более достойный пример». Событие сие имело место в 1142 году.
Разумеется, сами дети подчас искоса взирали на подобные пожертвования, совершавшиеся ради «спасительного» одеяния, чтобы предстать пред Небесами, «облачившись в монашескую неприкосновенность» (так сказать, старинная разновидность страховки). Весьма любопытный документ в этом плане содержит картулярий Молема. Речь идет об одном сеньоре, который «по необходимости» продал часть своего состояния за сумму в сто су (в начале XII века). «Но, после того как монахи купили часть его состояния, сын, дочь и зять сеньора принялись оспаривать эту сделку». Однако наш сеньор, находившийся при смерти, стараясь «миром уладить все дело», сделал другие пожертвования, весьма неуместные, как и следовало ожидать от эпохи нерациональности: в частности, отписал служанке и ее двум детям «все, чем он владел в церкви Фушер… половину десятины, получаемой благодаря монастырскому плугу» и пр. По неведомым для нас причинам кляузники «благоговейно» дали свое согласие и положили завещание на алтарь в присутствии свидетелей.
Иногда случалось так, что умирающий, отписав монастырю шесть-двенадцать аров земли, права на мельницу или фруктовый сад, не умирал. В таком случае он делался монахом «в принципе», но обязательно подчинялся всему строю монашеской жизни. Если же он увеличивал пожертвования, то мог освободиться и от этого. Так были освобождены от своих обетов (например, паломничества в Святую землю) короли и князья, обязанности которых удерживали их в стране. Совершенно очевидно, что это освобождение сопровождалось каким-либо даром. Тамплиеры, имевшие к подобным мероприятиям самое непосредственное отношение, нажили большие богатства. Кварталы Тампль в Париже и Лондоне превратились в крупные международные банки, что вызывало пересуды: «Где же у тамплиеров кончается земное богатство и начинается богатство небесное?» Вполне вероятно, что они и сами толком не знали этого.
Вообще-то, пожертвования могли быть приняты только в том случае, если даритель ясно выражал свое намерение жить и умереть христианином. Капитулярий 817 года гласит: «Каждому воздастся по заслугам, а не в зависимости от размеров пожертвования». Но подчас трудно проникнуть в тайные помыслы людей. Какова степень искренности того «ростовщика», который стремится за плату быть похороненным у августинцев? И потом, всегда велико искушение принять пожертвование, сделав тем самым монастырь еще богаче. Разумеется, такие строгие монахи, как картезианцы, отказывались связывать себя литургическими обязательствами, имеющими отношение к памяти умерших. Но в других, менее строгих монастырях пожертвования были столь многочисленны, что начинали угрожать распорядку монастырской жизни: как отказаться от дара простого каменщика, который жертвовал «блюдо рыбы для монахов (картезианского монастыря) в начале Великого поста, когда будет не хватать пайков; и на тот же период по шесть сельдей каждому монаху и по две – каждому брату-конверзу»?
В эти изворотливые и хитроумные века само пожертвование сопровождалось церемонией, которая должна была оттенить торжественность момента. Элио пишет:
«Издревле существовал обычай отмечать принятое даяние каким-либо внешним действием. Дары и вступление во владение совершались самыми различными способами. Наиболее часто это сопровождалось передачей перчатки, ножа, рукоятки ножа, посоха, пучка травы, ветки дерева, кусочка дерева… Иногда ломали или сгибали свой нож. Приносили горсть земли из того места, которое передавалось в дар, и рассыпали эту землю перед алтарем. Иногда давали пощечину или поцелуй, иногда обрезали до крови ноготь»…
Нельзя забывать и о постоянном освобождении аббатств от всяческих налогов и податей на «зерно и вино, которое они (речь идет о картезианцах Дижона) производят на своих землях и продают затем оптом». Хорошо. Но через несколько лет те же самые картезианцы получают льготы, в соответствии с другими указами освобождающие их от налогов на «50 бочек вина, которые могут быть проданы в розницу». После битвы при Азенкуре (1415 год) Иоанн Бесстрашный вообще освобождает своих любимых картезианцев «от уплаты налогов, податей, возмещений и реквизиций, а также от сборов от платы за хранение ценных бумаг, за стражу и пр. и, наконец, жалует им право свободного доступа во все города герцогства – как им самим, так и их товарам». Сплошное удовольствие для небольшой коммерции, сказали бы мы сегодня.
Еще один источник обогащения: каждый умирающий должен был заплатить экю алексианам, которые брали на себя заботы о погребении, а также приготовить четыре факела по шиллингу за штуку. В Маастрихте это вменялось в обязанность даже евреям и еретикам.
Расходы
Монастыри имели не только доходы. С течением времени увеличиваются и расходы, становясь все тяжелее, тогда как доходы неумолимо уменьшаются. К расходам, связанным с содержанием братии монастыря, зданий и вотчин, нужно прибавить милостыню, предоставление жилья для королевских, епископских и княжеских пенсионеров (praebendarii), прием гостей знатных и простых, путников и паломников, прием визитаторов, членов генерального капитула, соседних аббатов. Тяжелое бремя. Архиепископы могли прибыть в аббатство в сопровождении свиты на 50 лошадях, а епископы – на 30 лошадях. Визит в такое маленькое аббатство, как Эйнсхем, проходил в сопровождении свиты, включавшей повара, девять оруженосцев, 13 слуг, трех «грумов», одного помощника повара, двух кухонных мальчиков и одного гонца. Все они требовали и получали подарки! Некоторые гости пировали слишком долго, так что пришлось сократить продолжительность бесплатного пребывания в монастыре до одного дня; сверх установленного срока гость был обязан платить. Другие расходы: госпитализация больных, общественные работы, «участие в расходах», навязывавшихся папами и епископами, князьями и королями, руководителями орденов и монастырями, оказавшимися в бедственном положении, ежегодные пожертвования, подарки, оброки, подати, военные выкупы и пр. Английские цистерцианцы заплатили более трети выкупа за плененного короля Ричарда Львиное Сердце. В 1452 году герцог Бургундии призвал своих подданных «заставить подчиниться город Гент». Картезианцы выделили ему сумму в тысячу франков. В 1424 году бургундский герцог просил о помощи, обещая, что «отблагодарит за это». Картезианцы отказались. И счетная палата Дижона объявила о том, что «монахи будут обязаны платить те же налоги, что и другие жители Дижона, безо всяких привилегий», – то есть налог на вино, продаваемое сверх установленного количества.
Стать избранным аббатом монастыря, освобожденного от налогов, обходилось очень дорого. Нужно было добраться до Рима, чтобы папа утвердил в должности, задержаться там, выплатить свой взнос. В XIII веке выборы стоили аббатству более 4 тысяч марок. Чтобы заставить платить, Рим грозил отлучением. И монахи продолжали исправно платить, пока не ослабел страх этой угрозы по причине частого ее употребления. Например, один английский аббат в 1320 году должен был уплатить 8 тысяч флоринов, чтобы избежать наказания. Налоговое бремя непрерывно росло, тогда как по различным причинам доходы монастырей падали, приводя во многих случаях к разорению.
В XII и даже в конце XI века усердие верных христиан приобрело более одухотворенные и подвижнические формы, например самостоятельные дальние паломничества, поэтому пожертвования на них делаются более редкими. Щедрость дарителей иссякала в лице их детей, которые, обеднев, проявляли меньше желания следовать примеру родителей. Сеньоров больше притягивают города, и они отказываются жертвовать на затерянные в лесах монастыри. Эстафета переходит к новым орденам сугубо городского характера – францисканцам, кармелитам, доминиканцам… Одно аббатство в 1095—1200 годах получило 65 пожертвований, в 1201–1250-м – уже 19, в 1250—1300 годах – только шесть и в последующие века – всего два пожертвования в свою пользу. Кроме того, начиная с XIII века, пожертвования делаются в совершенно конкретных целях. Они предполагают определенные условия и по существу являются своего рода продажей, а для некоторых дарителей – средством защиты наследства от распыления, которое ему грозит со стороны соседей и алчных потомков. Снова наблюдается некоторое оживление в виде денежных даров со стороны «молодой буржуазии», адресованных картезианцам, тамплиерам, госпитальерам, цистерцианцам, но это оказалось лишь проблеском. Дух, вера, создавшие в X веке «наиболее влиятельное течение из всех, что знала экономическая история» (Ж. Дюби), к тому времени уже иссякли.
Помимо всего прочего, XIII век знаменует собой конец периода обширной распашки новых земель, использования пустошей и болот: тяжело найти конверзов, а обработка земли непосредственно монахами практикуется все меньше и меньше. Отныне плодородные земли обрабатывало само население, становившееся все более многочисленным. У монахов уже не было средств покупать землю, и им приходилось довольствоваться угодьями, прилегающими непосредственно к монастырю, и пытаться извлечь максимальную прибыль из бывших в ходу податей: из шампара, заключавшегося в поставках части сельскохозяйственной продукции; из испольщины, то есть раздела расходов и прибыли между хозяином и арендатором. Это была плохая система, ибо она порождала жестокость, тем более что сам крестьянин всегда расположен к обману, а не к уплате налога. В этих условиях цистерцианцы приобрели себе прочную и, вероятно, заслуженную репутацию жалких скупердяев.
Итак, квазимонополия аббатств, которой они пользовались долгое время, была обречена. С монахами конкурировали теперь новые центры – коммуны, приморские города-республики (прежде всего Венеция и Генуя), банки. Постоянные доходы и накопленные состояния утратили свою ценность. Отныне бенедиктинские и клюнийские аббатства вступают в нескончаемый период экономического кризиса, вынуждающего их продавать свои владения или, за неимением лучшего, закладывать свои доходы на годы вперед. Вот, например, что произошло с аббатством Сен-Пьер-де-Без в 1381 году.
«Монахи запутались тогда в огромных долгах. Их преследовали кредиторы, безжалостно заставлявшие продавать свои владения и даже угрожавшие отлучением. (Аббат тщетно пытался занять денег у какой-нибудь милосердной души)… но ни в ком не находил ни сострадания, ни милосердия: остались лишь денежные воротилы да ростовщики».
Один только мещанин из Дижона, Пийом Желинье, выказал желание прийти им на помощь, но при условии, что аббатство обеспечит его поручительство всей своей собственностью: сукновальной мельницей, трепальной машиной для переработки дубильной коры, печью, сборами податей, местами проведения ярмарок. Желинье оставил монахам лишь минимум для проживания. «В течение шести лет монахи жили малым и вновь сделались похожими на монашество первых веков христианства» (Монтене). Неизвестно, утешило ли это их самих.
Аббатства и экономический подъем
Насколько оправданно было строительство гигантских храмов и монастырей, это стремление к внушительным размерам, распыление усилий, выливавшееся в соперничество множества монастырей безо всякого учета финансовых возможностей того времени? Составлялась ли смета для какого-либо собора? Какой город или монашеский орден не изнывал под бременем этих начинаний? В самом деле, изрядное число соборов так и не было достроено до конца, по крайней мере, в соответствии с первоначальным проектом, а потребности строительства даже самой скромной церкви в деревне всегда превышали реальные средства. И потом, скажут некоторые, зачем это «размножение» учреждений, вызванное неутолимой жаждой разделения и утверждения даже в зодчестве? Все это в итоге обходилось народам Европы слишком дорого. (Не осмелишься произнести вслух то, что, во всяком случае, на душе у многих бедняков наших дней: «И для кого? Для чего?»)
На все подобные вопросы можно ответить, повторив за профессором Андре Пьеттом, что расходы монашества, на первый взгляд противоречащие законам экономики и общества, оказывали «умножающее действие» на развитие средневековой экономики, ведь неслучайно «лихорадка строительства соборов» совпала с периодом процветания в Средние века. Конечно, можно задаться еще одним вопросом: «позволяли ли технические возможности того времени развивать ремесла и торговлю везде, где возводились гигантские храмы, и благоприятствовал ли этот подъем всеобщему благополучию? Настолько же сомнительно, как и то, что условия труда в XIII веке были лучше, чем в XII».
Да будет мне позволено добавить, что, наблюдая, как расходовались деньги, находившиеся в руках дворян, командорских аббатств и даже мещан, можно только благодарить Небо за то, что эти общественные группы располагали вначале лишь частью национального дохода, а другая его часть была сосредоточена в руках людей, обладавших одновременно и духовностью, и пониманием прекрасного, и любовью к великолепию.
Наконец, следует подчеркнуть, что даже эти масштабы строительства, будто бы обнаруживающие свою антиэкономическую и антисоциальную направленность (хотя дело было не так), по крайней мере оправданы уже тем, что распространили по всей Европе соборы, церкви, монастыри, приораты, разнообразная красота которых и поныне повергает нас в изумление. Чем была бы Европа без этих свидетелей прошлого? И что мы унаследуем от тех зданий, якобы отвечающих насущным запросам человека, которые возведены за два столетия промышленной революции? Какие памятники, достойные внимания, имеющие душу, смогут завещать наши гражданские общества и наши церкви своим потомкам? Где современные Алькабаса, Тороне, Ассиза или Муассака, Риево, Эйнзидельн, Вилле-ла-Виль или Мон-Сен-Мишель, а также сотни других шедевров, столь же прекрасных и столь же волнующих, о которых так интересно рассказывает Жорж Дюби?
В этом отношении коммунистическая Польша 1945 года, следуя примеру монахов былых времен, преподала Западу великий урок живой духовности. Эта страна, разрушенная, разграбленная, умерщвленная варварами XX века более, чем какая-либо другая нация в Европе, стояла перед выбором: восстанавливать ли старую Варшаву, что было бы слишком дорого, долго и не дало бы социального эффекта, или заниматься строительством жилья и хоть немного улучшить условия существования. Она выбрала спасение души и смысла жизни. Вернувшись к истокам своего прошлого и воссоздавая заново свою красоту, Польша тем самым дала духовную пищу голодному народу.
Так же на протяжении веков поступало и монашество.
Глава X
Присутствие монахов
В этой главе читатель найдет краткие сюжеты, подчас довольно красочные – например, о влиянии монашества на разговорный язык, – позволяющие лучше понять, каким образом эти люди Веры, Божьи люди, отметили своим присутствием (подчас так, что Запад и не догадывается об этом) наш маленький полуостров Азии, который именуется Европой.
Цепная реакция
Сразу же отмечу, что глубокое влияние, оказываемое монахами, не зависело от их количества. В период своего апогея францисканцы, самая многочисленная группа в истории Церкви, насчитывали около 142 тысяч членов, и это бесконечно меньше числа чиновников в любой современной стране средних размеров. В 1400 году францисканцев было всего 20 тысяч. Доминиканцы и кармелиты насчитывали в своих рядах едва 12 тысяч членов, тринитарии – 5 тысяч, мерседарии – 300 человек… Известны аббатства, где жило от 30 до 100 монахов (в IX—X века), 150 монахов (в XII веке в английском монастыре это максимальное число), 400 – в Клюни в период расцвета ордена в XII веке. Но это были исключения, они держались недолго. В действительности же в аббатствах и приоратах всегда пребывало очень мало людей – две-три дюжины. Говоря о «„большой волне“, захватившей монашеский мир», дом Кноулс отмечает, что в период с 1066 по 1216 год количество монастырей в Англии выросло примерно от 60 до более 700, а число монахов, монахинь и каноников – примерно от одной тысячи до пятнадцати тысяч. Впечатляюще, однако при подсчете оказывается, что на один монастырь приходится лишь по два десятка монахов и только.
Таким образом, влияние монашества на всю Европу – это дело крайне узкого круга элиты, отчасти даже несколько «не от мира сего». Заслуживают внимания и некоторые другие черты: разнообразие, географические масштабы, а также та скорость, с которой монастыри возникали повсюду.