Мэд Эссенс
Жнивьё
Я старался держать себя в руках. Как никак, это был крайне ценный опыт, которого в другом месте я бы ни за что не смог получить. Труп был свежим, судя по многим признакам, но погодные условия ускорили его гниение. Видимых повреждений… Постойте-ка. Его ноги. Я с отвращением потянул заляпанную кровью и содержимым желудка накидку, чтобы перевернуть тело на бок, и увидел порванную кожу на ногах, в районе колена. В Средние века людям выкручивали ноги, чтобы они больше никогда не смогли ходить, ломая берцовые кости. Этот человек вряд ли смог так изломаться, просто убегая подальше от своих же соседей.
Вид этого бедняги, который, судя по всему, пытался уползти с переломанными ногами и в итоге скончался от острого отравления пшеницей, удручал. Старик говорил мне, что люди здесь жрут друг друга, поддавшись отчаянию и безысходности. Но… Это были не заражённые. Внезапный крик заставил меня припасть к земле. Высокий женский голос, очевидно, принадлежавший старой женщине, что пыталась от кого-то отбиться, выкрикивая ругательства.
Я засел в порослях мелких ростков, что скрывали меня с головой и стал ждать, что же последует дальше. Но… Ничего не произошло. Мне открывался хороший вид на дорогу, ведущую к каждому из домов, однако ни один их житель не соизволил хотя бы выйти и осмотреться. Крик повторился ещё раз, затем ещё. Ждать больше не было смысла, потому как ровным счётом ничего не менялось – улицы оставались пустыми, крик эхом уходил дальше в лес и терялся в его чащобе. Стоило мне только дёрнутся с места и выйти из зарослей, как тощая ручонка тут же ухватилась за мою куртку, перепугав меня до смерти.
– Ты тоже это слышишь? – тщедушный, израненный мужчина смотрел на меня безумными глазами и коротко, со свистящей одышкой тянул воздух в лёгкие. – Эти крики… Это ведь по-настоящему?
Я не мог выдавить из себя ни слова. Вид этого человека внушал вполне осознанное чувство страха, потому как свежи были слова старика в голове – он мог быть безумцем, мог прибежать из другой части леса, мог быть одним из каннибалов. Ни одного вменяемого человека здесь не осталось, кроме Бишопа и его отряда.
– Молчишь. Боишься. Правильно. Здесь… Хе-хе… Опасно не бояться.
Мужчина с глазами на выкате стал крутить пальцами у головы. Всё его тело было изрезано и исцарапано, тонкие матерчатые штаны были заляпаны кровью. Он был бледнее трупа, увиденного мной минуту назад, волосы с его головы слезли клоками и было видно, что он уже долго мучился от вшей и клещей. Вся кожа была покрыта какой-то странной засохшей коркой, будто его облили сладким сиропом или клеем.
– Чешется. Но это нормально. Главное, чтобы не жгло. Вода дурная. Не отмоешься.
Наконец, собравшись с духом, я с огромным трудом расцепил губы и спросил у этого полоумного:
– Ты… Здесь один?
– Ты же слышишь! Слышишь! Кричит! Или не кричит?! Или я слышу?
– Я… Слышал.
– Вот! Бабка! Видел её! Стучит и кричит! Стучит и кричит! – его голос срывался на безумный крик, отчего глаза мои бегали из стороны в сторону, высматривая тех, кто возможно мог его услышать.
– Успокойся. Мы здесь одни?
– Бабка да я. Я да бабка. И ты.
– А другие?
– Нет никого. Джерри вот. – сказал мужчина и указал пальцем на труп рядом с нами. – Никого нет.
– Можешь посидеть здесь, пока я навещу эту… Бабку?
– Я туда не пойду! Травка… Безопаснее! Не дурит голову! Не чёрная!
"Чёрная"… Видимо, этот человек вышел из другой части леса и заразился. Сколько же он шёл? Где ближайшая заразная зона? Я вряд ли узнаю хоть что-нибудь, если буду торчать тут и расспрашивать этого умалишённого.
– Джерри… Твой друг?
– Мы все друзья! Гуляем в лесу! Джерри просто устал, лёг поспать…
– Не хочешь и ты отдохнуть…?
– Тут… С Джерри? Да… Я посторожу его! Он может замёрзнуть!
Безумец подскочил к трупу и стал накрывать его стеблями пшеницы, срывая один за другим. Когда трупа почти не стало видать из-под шапки стеблей, мужчина лёг рядом с ним и стал аккуратно, почти нежно гладить гниющее лицо кончиками пальцев и петь детскую колыбельную, совсем тихо, чтобы "не разбудить". На меня он больше не обращал никакого внимания, даже когда я вышел из зарослей и медленно, тщательно осматривая каждый угол, вышел на дорогу.
Эта корка на его коже… Медвяная роса? Сладкая, полная сахаров и глюкозы, что приманивает собой насекомых и с их помощью переносит споры на другие растения. Кем бы ни был этот человек, как бы долго он не находился в этом лесу, но для него практически всё уже закончилось. Ум покинул его черепную коробку ровно в тот момент, как он попал под струю этой росы. Или в отчаянном припадке стал поедать падающие с неба фиолетово-чёрные рожки спорыньи.
Крики стихли. Воцарилась по-настоящему тревожащая, глухая тишина, которую не посмел нарушить ни порыв ветра, ни шелест колосьев, ни стрекотание редких сверчков. Земля почти не скрипела под ногами, лужи заботливо расходились перед ногами, обнажая вполне себе сухую и аккуратную дорожку. Соль, что мелкими кристаллами обрамляла сохнущие озерца луж, слегка хрустела под подошвой, и это, вероятно, был единственный звук, который я мог слышать.
Я не спешно подобрался к первому дому на своём пути и почти без опаски заглянул внутрь. Как и ожидалось, с наружи дом выглядел куда как более опрятным, чем изнутри. Покосившиеся стены почти развалились на части, едва-едва удерживая дом от полного разрушения. Подпол, который был вполне себе обыденной вещью в таких домах, обнажился словно яма с кольями из бывших досок пола. Люди здесь не жили не то, что месяцами, но и годами, а может даже и десятилетиями с того самого первого землетрясения. Маленькие фотографии превратились в плесневелые куски не пойми чего, картины и иконы заросли мелким мхом и древесными грибами, на одежде, что висела клочьями и тряпками на остатках шкафов, давно не осталось ярких цветов или былой красоты – выгоревшие на солнце, пыльные, грязные и изорванные тряпицы.
Дом за домом. Один за одним. Абсолютное запустение и полная разруха. Сломанные стены, вспученная земля, гигантские корни редких пшеничных деревьев, которые всё же сумели пробиться сквозь землю и не были вовремя вытоптаны. Опустевшие задние дворики, маленькие огородики, поросшие диким и уже иссохшим бурьяном и сорняками, остатки былой жизни, которую в один прекрасный момент люди просто бросили и ушли. Также, как это было и с прошлой деревней. Может, это заслуга Бишопа? Что, если он попросту вывел всех здравомыслящих жителей подальше отсюда, где они вместе могли бы получить куда больше шансов на выживание?
В одном из домиков я нашёл старую записную тетрадь. Совсем немного подмоченную, но на удивление целую и почти без записей. Если уж мне суждено проделать весь этот путь в одиночку, то будет крайне полезным оставлять некоторые записи по ходу этой… Миссии. Язык не поворачивается назвать это “путешествием” или “приключением”. Да, миссия. Дабы отвлечься совсем немного, я набросал несколько рисунков куском угля, найденным в остатках дровяной печи, развалившейся на части. Этот… Безумец выступил отличным примером того, как выглядят заражённые спорыньёй люди в своём превалирующем большинстве. До этого момента я видел лишь мёртвых заражённых, которых огневая бригада тащила с пепелищ. Я как мог подробно описал внешний вид этого человека и симптомы заболевания, которое в истории существовало под названием “Антониев огонь” и “ведьмина корча”. С трупа же я снял другие метки и записи, которые бы помогли убрать подозрения со спорыньи или любой другой болезни и заставить Министерство признать, что люди умирали здесь от серьёзного отравления.
Я… Рука внезапно сама начала писать и другие слова, кроме полевых заметок. О моём пробуждении, о встрече со стариком, об этом трупе. Эмоции, переживания, все нервные потрясения… Видимо, мозг до последнего момента сомневался в том, что я таки смогу выполнить поставленную передо мной задачу. Может быть, в этом и был смысл. Не знаю, кому сможет пригодиться этот дневник, если моё тело вдруг окажется обвито чернеющими от плесени корнями пшеницы, но… На данный момент это поможет хотя бы мне не сойти с ума.
“Я… Не так хорош в писательстве. Но вынужден буду выплёскивать на эти страницы свои мысли. Безумие, которое творится в этом месте, легко может повредить мой рассудок, потому буду придерживаться этого плана и хотя бы раз в день возвращаться к этой тетради. Вот…
Это всего лишь второй день в этом лесу. А подумать – так я уже всех, кого мог, потерял. За одно мгновение слаженная операция развалилась на части горсткой обдолбанных поехавших хлюпиков. Палки и камни против парочки стволов. Как бы не хотелось думать про всю эту ахинею с Матерью Природой, о которой говорил тот старик в Мейсоне и сам капитан Кериг, но… Случайности не случайны. Этот лес, выстроив чёртов авангард, сумел тут же раскидать нас как малых детей. Оборванцы без капли здравого рассудка выкосили нас одного за другим, но я надеюсь, что они не добили каждого. Я живой. Значит, в живых могли остаться и другие.
Этот Бишоп… Я только сейчас начал задумываться о том, какого же его роль во всём происходящем? Благой рыцарь на белом коне, который отбирает еду и припасы у безумцев и отдаёт их беззащитным и напуганным жителям деревень… Но где же сами жители? Почему они не забрали с собой старика из первого поселения… Мне очень хотелось повстречаться с этими людьми и узнать истинные мотивы, которые они преследуют. Но пока… Вышка. Чёртова радиовышка, в которую я совсем не хочу идти. Так много возложено надежд на то, что оттуда я смогу достучаться до города и в одно мгновение получить помощь… Но там же ничего нет, правда? Кучка ржавого металлолома, который развалился на груду лампочек и микросхем ещё во время землетрясений? Может быть, там я смогу отыскать рабочую рацию или запчасти для уже сломанной. Её тихое сипение за спиной немного ободряет, даёт мне понять, что шансы по-прежнему не равны нулю. Главное – верить…”
Эта мертвецкая тишина пробирала до самых костей. Как жутко и одновременно зябко становилось от того, что вокруг тебя просто не было звуков. Так привычные всем щебетания птичек, хруст песчинок под ногами, дуновения ветра, шелест листвы, голоса людей и шум вещей, которых они касались, вроде лязга калитки, скрипа качелей во дворах или перелистывания газеты. Всё пропало. Такое явственное наваждение, будто я могу слышать все эти звуки, просто посмотрев на предмет, который с этим звуком связан… Но нет. Это просто игра воображения.
Мне бы на самом деле стоило поторопиться и побыстрее дойти до радиовышки, пока серые тучи над головой в одно мгновение не стали чёрными и скрыли за собой весь свет, который помогал мне ориентироваться в пространстве. Но лёгкая тревога после встречи с заражённым не давала мне покоя. Старуха. Где же она? Она очень настойчиво от кого-то отбивалась, но за всё время моего пребывания здесь я даже шороха не услышал. Это… Было странно. Отчасти дико, неправдоподобно. Я совсем не надеялся увидеть здорового человека. Но быть может… От неё будет чуть больше толку?
Я не знал, где мне искать её. Потому просто побрёл дальше по дороге, осматриваясь по сторонам и стараясь приметить какие-нибудь странности. Кроме того, что с каждым шагом я приближался всё ближе и ближе к радиовышке, а значит и к концу поселения, дома, в которых хоть кто-то мог бы обитать, постепенно заканчивались. Я заглядывал в каждый из них, старался рассмотреть возможные следы пребывания человека: костёр, горящую печь, дым, тлеющие угли, свежие следы на полу или земле, места ночлега… Здесь, в такой глуши, где практически всегда существовала лёгкая дымка и туман из-за холодного влажного воздуха и тёплой, чуть более прогретой земли, без огня приходилось очень тяжко. Всего нескольких часов мне хватило для того, чтобы ощутимо продрогнуть и промокнуть, потому я не только искал кострища или горящую печь, чтобы найти там эту старуху, но и для того, чтобы воспользоваться очагом.
С каждой минутой становилось чуть темнее, так, словно мелкая каракатица выпустила облако чернил и эти вихры и клубы темноты смешивались с прозрачным небом, делая его с каждым разом всё более и более тёмным. Я обошёл практически все дома, но так и не повстречал эту загадочную старуху. Не видно было бликов горящего огня на окошках, не чувствовался запах дымка, не видать было и серых струек, курящихся над крышей. Становилось крайне зябко, ночи в этом лесу из-за вечной сырости и затопленных полян были куда как холоднее, чем в городе, и если я сам не разведу костра, то околею в ближайшее же время.
Выбрав наиболее целый дом, в котором легко можно было забаррикадировать двери, я принялся собирать остатки сухих газет и дровишек, которые поломал и порвал руками на мелкие куски. В дровнице на удивление лежали вполне сносные большие куски дерева, чуть сырые, но для костра сгодится. Там же я нашёл кусок промасленной ветоши, в которую были завёрнуты длинные спички и часть от металлического кресала – только лезвие, которое было, судя по всему, привязано на кусок бечёвки к бруску. Стало совсем темно, не видно было ни зги, так что поиски кресала я отложил до момента, когда смогу хотя бы разжечь костёр и вытянуть оттуда полено, чтобы сделать подобие факела.
Этот момент… Я никогда ещё не чувствовал себя так одиноко. Так неполноценно, будто бы от меня отрезали все нужные части и бросили как есть в глубочайшую дыру. Я был совершенно один, один во всех своих начинаниях и возможных свершениях. Радоваться ли мне такому исходу? Искать ли на самом деле светлую сторону в том, что я бреду от деревни к деревне в надежде найти помощь, но натыкаюсь лишь на пустоту и редких трупов? Складывалось впечатление, что я отделён от остального мира тысячами километров, а не парой десятков. Вроде, так просто! Возьми и развернись, выйди сам к городу, остолоп! Чего ты ждёшь, куда идёшь и чего ожидаешь узнать?
Я сидел берег разгорающимся костром и завороженно следил за тем, как миллиметр за миллиметром пламя окутывает поленья, как они чернеют, извиваются, как воспламеняются, распространяя огонь всё дальше и дальше. Внезапно захотелось с силой дунуть на угли, помочь им разгореться, окрепнуть, взять своё от этих поленьев. Плямя со свистом разошлось в стороны, словно живое, испуганное, но затем принялось с новой силой пожирать лежащие рядом сучки и головешки.
В этом пламени мне так хотелось видеть себя. Быть таким же осторожным и тихим в начале всей этой чёртовой истории, чтобы потом воспрять с силами и с помощью… Чёрт, чьей угодно помощью добить здесь всё живое. Я так не хочу понимать и признавать то, что Маклин прав. Так усиленно борюсь с мыслью о том, что лес надо сжечь и как можно быстрее, что невольно нахожу в этой затеи свои несомненные плюсы…
Нам недолго осталось. Может быть, землетрясения и стихли. Может быть, и море постепенно возвращается в свои рамки. Но люди совсем не способны вот так просто поводить природу за нас и за один присест восполнить сотни миллионов умерших, вновь открыть двери обанкротившихся предприятий, снять с полки и отряхнуть пыль с ручных инструментов, чтобы всем вместе восстановить цивилизацию. От одной только мысли об этой радужной и сладко-зефирной бредятине блевать хочется дальше, чем видеть.
Пламя уже достаточно разгорелось, так что я намотал кусок тряпки на тонкую деревяшку, поджёг и принялся расхаживать по небольшому домику, высматривая разные полезные штуковины. Меня действительно интересовал магниевый брусок, оторвавшийся от лезвия, и возможно карта, потому как шансы на то, что на вышке я найду выход из положения, были пятьдесят на пятьдесят, а значит лучше иметь запасной план, чем не иметь ничего вовсе.
Домик был также скудно обставлен, как и десятки других до него. Несколько ящиков, печь, пару шкафов и крохотная кухонька, где стояла дровяная плита, раковина и несколько шкафов с посудой и кухонными принадлежностями вроде ещё одной пачки спичек, открывалок для банок, уже ржавых ножей и ложек и всякого такого. Спички я забрал с собой, как и маленький точильный камень для косы. В других ящиках нашёлся таки магниевый брусок для кресала, да банка каши, едва-едва не переступившая черту срока годности.
Совсем не хотелось так грубо и беспардонно вламываться в чье-то жилище. Не так давно люди покинули эти места, чтобы не чувствовать вину за то, что пользуешься чужими вещами, будто своими, и расхаживаешь по чужому дому, будто своему. Я уселся рядом с печью и поставил кашу греться поближе к огню, периодически поворачивая банку другим боком. Спустя пару минут, когда тёплый, соблазнительный запах говяжьего мяса и жира разлетелся по комнате, в окно резко постучали. Затем ещё и ещё. Стук перешёл с трясущихся окон на шаткие двери, подпёртые стульями и шкафом. Сразу после этого яростного стука за дверями послышался уже знакомый крик старухи, который я слышал несколько часов назад. Но в этот раз он был… Злобным? Таким, будто к ней в дом кто-то залез… От животного страха я даже не сразу понял, что говорила она, в общем-то, на вполне понятном языке и обращалась ко мне, как к грабителю:
– А ну-ка! Открывай двери, паразит! Черт бы тебя побрал, ересь ты наглая, вломился в дом и сидишь там, как мышь в норе! Это мой дом, сейчас как огрею кочергою по рёбрам – сразу поумнеешь! Вылазь! Быстро!
Подбежав к дверям и одёрнув грязную занавеску, я увидел силуэт сгорбленной старухи, которая крайне настойчиво лупила крючковатой клюкой по дверям. Вид у неё был взбешённый и настырный, она до последнего не сдавалась и орала на меня, совсем не обращая внимания на то, что я во всю глазел на неё, подсвечиваемый ярким пламенем печи.
– Вы… Кто такая?! Чего вам нужно?! – вскричал я.
– Ты посмотри на него! Ух, скотина, завалился в мой дом и ещё чего-то вякает мне! Открывай, поганец!
– Да вы заражённая! У вас глаза белёсые, их спорынья пожрала уже давным-давно!
– А ты… Нездешний, стало быть. Я в войну уже ослепла, парнишка. Ты о чём таком толкуешь? Неужто поля наши болячка какая загубила?! Рожь-матушка и так подослабла, нельзя ей болеть, а то ж без хлеба останемся!
Я абсолютно не понимал, о чём она говорит. Она была просто не в себя, но что-то внутри меня не позволило держать её на улице в такой холод. Может сострадание – она ведь в силу возраста могла быть просто старушкой с деменцией, ещё и слепой больше сорока лет…
– Заходите в дом, погрейтесь.
– Ой, в гости уж зовут! – настроение её тут же переменилось и она успешно позабыла, что секунду назад гнала меня взашей из своего домишки, который я занял.
Я неспешно отодвинул шкаф и пару стульев, которые блокировали проход и открыл двери. Передо мной действительно стояла очень старая женщина, вся скрючившаяся, сгорбленная и тощая. В слепых глазах едва ли можно было различить их цвет, за толстым слоем одежды, защищающей её от непогоды, почти невозможно было сказать, ранена она или нет, нормально ли ест и ест ли вообще. Смотреть на неё было крайне неприятно и жалко – может статься так, что она даже и не знает о том, что случилось во всём мире… В её мире вряд ли существовал пшеничный лес и спорынья, землетрясения и наводнения. Она уже и не знала других людей, и вряд ли хоть когда-нибудь узнает. Старуха вытянула из-под длинного шерстяного балахона руки, а взгляд мой так и остался на них – чёрные, сухие, не способные ни разогнуться, ни согнуться, словно два куска угля. Сухая гангрена. Белёсые, слепые глаза, поражённые катарактой. Изменения в поведении…
– А кто вы такая? – спросил я, заметив, как она вздрогнула, будто снова позабыла о том, что я нахожусь рядом с ней.
– Вильма. Вильма Сандерс… Так странно. Давно ли была война, сынок?
– Больше сорока лет назад.
– У-у-у! Батюшки! Наверное, Маршалл не дожил. Не слышно его, не видно…
– Давно в этой деревне никто не живёт?
– Я жила здесь всю жизнь, молодой человек! И красотка Полли тоже, правда, дорогая? – обратилась старуха к пустому месту рядом со мной. – Уж не знаю я, о ком вы говорите, но никто никуда не уезжал!
– Вы знаете что-нибудь про безумца, что бегает тут по округе? – не унимался я.
– Малыш Гилберт? Братик Джерри? Всё никак не успокоятся, мешают вам жить? Вы их ко мне в следующий раз отправьте, тут же нагоняй получат! Уж они-то знают, что бабушку Вильму сердить нельзя!
Я был в чарующем изумлении. Таком диком, скорбном, обезоруживающем изумлении. Просто сидел перед ней и задавал вопрос за вопросом, на которые она в ответ несла абсолютную ахинею, то погружаясь в собственное детство, то переносясь во времена войны, то и вовсе говорила так, будто меня понимает и всё осознаёт, но не видит ни малейшей капли того, что вижу я. Это было поистине ужасное зрелище, которое ломало меня с каждой минутой всё больше и больше. Она щебетала что-то о своих детях, о прошлой жизни до войны, о сражениях, подполье. О том, как появилась эта деревня, как её все ценили за то, что она приходила первой на помощь и никому никогда не отказывала. Она совсем не обращала на меня внимания, лишь говорила и говорила, без остановки, без пауз.
Я решил поделиться с ней едой, которую она своими уже усохшими пальцами никогда бы не смогла достать. Съев больше половины, я передал ей банку, но она лишь аккуратно отставила её в сторонку. Словно заворожённая, она продолжала говорить без устали, уставившись своими неморгающими слепыми глазами в стену. Сил моих более не было, я вновь аккуратно закрыл двери, чтобы кто другой не решил заглянуть на огонёк, укрылся от неё на маленьком чердачке, который как раз прогрелся за несколько часов горения печи, и оставил её в доме. Говорить и рассказывать о своей жизни.
Утром она всё также сидела на месте. Банка с кашей, однако, лежала на полу пустая, а рядом с нею лежал и один из её пальцев, который уже давным-давно должен был отвалиться сам по себе. Вильма устало склонила голову, что-то едва слышно мямлила себе под нос, но не спала.
– Всегда была первой… Всегда была помощницей… А в войну так и вообще – на передовой, старшая медсестра… Всегда была первой…
– Вильма, как вы?
– Всегда была первой… И сейчас первая… Устала я, совсем чуточку…
– Почему вы не ушли из деревни?
– Всегда была первой… У Матери-природы и спокойнее, и теплее… Холодно в этих городах, холодно среди других людей… А ведь была же первая..! Всем помогала!
– Вы знаете Бишопа?
– Хе-хе… – едва слышно усмехнулась она. – Никак новый ухажёр Полли, да?
– Нет. Это человек, который помогает выжившим в этом лесу. Вы встречали его?
– А я тоже всем помогала! Бывало, придёт мистер Эйслит рано по утру и трезвонит в двери, так я…
– Я знаю, Вильма. Я слышал, вы говорили уже. – перебил её я.
Мне чертовски больно было оставлять её здесь. Я чувствовал себя просто чудовищем за то, что не в силах был помочь этой бедной, уже сумасшедшей старушке, которая вынуждена доживать свой век без глаз, без рук и без разума… Она даже и не вспомнит обо мне. Стоит мне только выйти за двери этого домика, как я навсегда растворюсь в её памяти как и целые годы из её жизни. Стоя одной ногой за порогом дома, она внезапно окликает меня и вполне серьёзно задаёт вопрос:
– Молодой человек… А Бишоп уже приходил…? Я… Чуть-чуть запамятовала.
– Нет. Я всю ночь пытался узнать у вас, где он.
– Они ушли на восток. В городок на востоке, если точнее. Должны были совсем скоро прийти и проведать меня, но… Я не помню их. Совсем не помню… – голос её стал жалобным, полным слёз. – Они давали мне лекарства, чтобы голова была яснее… А тут, видимо, и забыли…
Я вновь осмотрел старушку Вильму. Чем бы ни было это лекарство, парни Бишопа совсем не интересовались её самочувствием на самом деле. Хотя, вполне возможно, что и гангрена, и катаракта действительно ей достались как эхо войны… Тогда в таком случае они вряд ли бы что-то смогли сделать.
– Я приведу их, Вильма. Я пришлю помощь. Я… Буду первым, кто станет помогать на самом деле. Вы только побудьте здесь, хорошо? Чтобы мы вас не искали. – сказал я и почувствовал горький комок в горле от обиды и тех ложных надежд, что дарю ей.
– Все мы там когда-нибудь будем. И Бишоп, и вы, и жители городские… Встанем в один ряд с пшеницей…
– Может, всё изменится. Мы попробуем…
– Не играйте с природой в игры, молодой человек. Она вам этого не простит.
– Кхм… Вы, главное, будьте здесь. И мы обязательно вас найдём.
– Я уйду только с мисс Полли Эверди! Душенька, как же так, оставить вас? Ни за что, переживёте моё общество ещё чуточку! Молодой человек, вы уже покидаете дам? – спросила Вильма снова изменившимся голосом.
– Увы и ах. Дела не ждут.
– Так тому и быть. Прощайте! Будем ждать вас снова! – сказала она и по лицу её растеклась благая улыбка, и тут же, разбивая образ, по морщинистой щеке скатилась одинокая слеза.
Я медленно вышел из дома и аккуратно закрыл за собой двери. По обыкновению стояла густая туманная дымка, пропитанная запахом мокрой травы и густой вонью прелого лежалого сена. Поселение заканчивалось – пару сотен метров спустя тропинка выводила меня на широкое поле, по бокам которого шла дорога: на север, к другим деревням, и на восток, к радиовышке, которая казалась теперь ещё более внушительной и острой, словно пронзающей серость облаков.
Последний раз бросив печальный взгляд на дом Вильмы, я закрыл глаза и внимательно прислушался. Да, она по-прежнему там. По-прежнему говорит о себе, по-прежнему видит мисс Полли… Я разворачиваюсь и быстрым шагом ухожу по дороге на восток. Совсем скоро густой туман скрывает за собой и домики, стоящие особняком, и поле, и дом Вильмы, уволакивая Амерлилль в непроглядную даль. Будто он никогда не существовал. Будто никто его никогда и не видел.
Радиочастоты.
Радиочастоты.
Такое… Странное ощущение. Чем дальше я ухожу от Амерлилля, тем сильнее мне хочется вернуться обратно. Я понятия не имею, где нахожусь сам и как далеко отсюда находится город, но с каждым шагом в сторону вышки, которая манит меня красным мигающим огоньком на самой верхушке, что так необычно смотрится среди зеленеющих шапок пшеничных деревьев, мне хочется резко развернуться и зашагать в сторону уже пустых деревень, где тихо и так безжизненно одиноко.
Не совсем понятно, отчего горит этот огонёк. Если слова старика правдивы, то вышку, скорее всего, давно разобрали на запчасти, с десяток лет назад. Но этот огонёк… Надежда в этих местах так призрачна. Надеешься увидеть людей – но видишь пустые улицы и разграбленные дома. Надеешься повстречать помощь – лишь безумцы, застрявшие в своём мире, попадаются на пути. Я не хотел так скоро признавать собственную обречённость, не желал смиряться с тем, что мой путь так или иначе оборвётся…
Дорога к вышке казалось куда более оживлённой, чем те, что я проходил до этого момента. Было хорошо видно, что тропы хоженные, постоянно очищались от мелких порослей, тут и там лежали крепкие доски, перекрывавшие собой глубокие размытые рытвины, и эти же доски в какой-то момент проходившие здесь люди стали вкапывать в землю на манер забора, дабы пшеница не так быстро устилала корнями всю землю в округе.
Чем дальше я отходил от более-менее обжитых территорий, тем заметнее становилось, как быстро и стремительно разрастается лес. Земля, сырая, покрытая тонкой коркой из соли и высохшей грязи, была завалена гниющими крупными листами, которые отбрасывали пшеничные деревья; мелкие, едва-едва проросшие саженцы соседствовали с уже набиравшими силу полуметровыми молодыми деревцами – зная то, что молодняк растёт особенно быстро, можно было предположить, что разница между этими ростками не превышает и двух недель. Проходя сквозь заросли можно было обнаружить на себе колючие палочки, что цеплялись за штаны – небольшие, всего пару сантиметров, но цепкие "семена" подобным образом путешествовали дальше и дальше от родительского дерева. Со временем они иссыхали, крохотные крючки отпадали, оставляя лишь пустотелую трубочку, которая при попадании во влажную землю снова набирала воду и пускала корешки. Эти… Горы таких трубочек наводили на меня ужас. Редкие порывы ветра, которые проходили близ земли, уносили их во все стороны, так, что во многих оврагах или размытых частыми дождями ямках этих трубочек скапливалось огромнейшее количество.
Сами пшеничные деревья, что достигли внушительных размеров в десятки метров, всё также наполняли этот лес сумрачной теменью и сырым, неприятным смрадом. Под многими из них скапливались громадные кучи павших колосьев, которые превращали округу в непроходимые кручи. Здоровенные корни словно ползучие твари поднимали свои грязные чёрные "спины" из-под земли и тянули крючковатые ветви по земле. Дальше и дальше, словно живые и разумные, они со временем разбухали и разрастались, отчего создавалось ощущение, будто эти "руки" тянут сами себя на манер червей.
Только выйдя за границу поселения, я почувствовал, что лес меняется. Пугающая тишина больше не была таковой – многочисленные скрипы, свистящие порывы ветра, громкие струи воды, которые спускались с колосистых шапок и падали в натёкшие лужи, падающие словно камни колосья исполинских размеров. Живой и словно дышащий лес, которых с каждым вздохом сбрасывал мёртвое, дабы тут же заменить пустующие ветви молодью, семимильными шагами шёл всё дальше. Высокая влажность, вечная туманная дымка и отвратительный запах преследовали меня по пятам. Моя самодельная маска уже мало помогала скрыть прелый, тёплый и тошнотворный запах гнилой соломы и мертвечины, которая была погребена под тоннами листьев и то и дело вырывалась на поверхность, когда очередная "бомба с небес" своим весом разбрасывала кучи других павших колосьев и вместе с этим периодически отбрасывала давно скончавшегося оленя, кабана или корову, так некстати забредшую в леса.
Тем не менее, следов человека, кроме импровизированных заборчиков, найти не удалось. Вполне логично – за одну ночь мог пройти настоящий ливень, который в одно мгновение смыл бы следы на земле, а подросшая за это время пшеничная поросль и вовсе бы скрыла собой любые видимые отметины. Не видно было ни каких-либо засечек на стволах пшеницы, ориентиров в виде кусков ткани или прибитых кусков досок – хоть что-нибудь, что дало бы мне знать, что в этих местах люди проходят и проходят с периодичностью.
Шаг за шагом расстояние до вышки сокращалось. Словно завороженный, я следовал за крохотным мигающим огнём на верхушке, который то и дело скрывался за пышными верхушками деревьев, на долгие минуты пропадая из поля зрения. В такие моменты я начинал сомневаться в самом себе и в том, что делаю, а голову тут же начинали наполнять мысли, будто огонёк мне всего лишь привиделся, но стоило этим сомнениям начать брать верх, как огонёк снова появлялся на горизонте и тревожные мысли отступали. Глаза начинали слезиться от нестерпимой вони, когда я проходил рядом с разворошенным телом, в котором едва различалось какое-то животное, ноги то и дело проскальзывали на кучах чёрных, распадавшихся на кусочки листьев. Извалявшись в грязи несколько раз после неудачных падений, задыхаясь в самодельной маске, я таки смог выйти на более чистую дорогу, с которой и открывался вид на крохотное здание, бывшее или являвшееся радиостанцией.
