Мэри Лу Лонгворт
Убийство на улице Дюма
Посвящается Кену и Еве
* * *
© Mary Lou Longworth, 2012
© Перевод. М. Б. Левин, 2017
© Издание на русском языке AST Publishers, 2017
Глава 1. В надежде произвести впечатление
Дружба между Янном Фалькерьо и Тьери Маршивом удивляла весь университет. Мало того, что они конкурировали за одну и ту же докторскую стипендию, так и вообще были совсем разными – и по внешнему виду, и по общественному положению. Янн – высок и белокур, отец – телевизионный продюсер в Париже, мать – дизайнер интерьеров, в разводе с отцом. Тьери – темноволос, низкоросл, коренаст, происхождения намного более скромного: отец – учитель французского в средней школе Марселя, а мать – по-прежнему живущая в браке с отцом – низкооплачиваемая диетсестра в больнице дю Норд.
Оба студента шли быстро и говорили громко, стараясь не делать пауз: каждый был младшим в семье с тремя детьми (хоть одна общая черта) и отлично знал, какие нужны усилия, чтобы тебя услышали.
– Пошевеливайся! – сказал Янн, оборачиваясь к другу на ходу. – Все самое вкусное съедят без нас.
– Что я могу поделать, если у меня нет твоих жирафьих костылей? – огрызнулся Тьери, пускаясь вприпрыжку, чтобы не отстать. – Мы успели бы выйти вовремя, если бы ты не стал брать трубку и не устроил длинный разговор с этой… как ее…
– Сюзанной, – медленно и отчетливо произнес Янн. – Сюзанной. – Ее так назвали в честь одноименной песни.
– Ну да… возлюбленная твоего детства. Ее отец – сельский доктор в Карнаке, где твоя буржуазная семья идиллически проводила каждое лето. – Тьери остановился, имитируя игру на гитаре, и вполне узнаваемо спародировал Леонарда Коэна:
And she feeds you tea and oranges
That come all the way from China…[1]
Он поскользнулся на узком тротуаре, соскочил на проезжую часть.
– Перестань, кретин! – засмеялся Янн. – Ну да, идиллически и каждое лето, ты прав. Такая была идиллия, что родители мои развелись. Может, все это из-за августовских дождей – им приходилось вдвоем торчать в этом идеально обставленном пляжном домике.
Вот то, что Янну в Тьери нравилось: этот парень не узнал бы идеально спроектированный интерьер, даже если бы ткнулся в него лицом с размаху, а узнал бы – так ему было бы наплевать.
Он двинулся дальше, нахмурившись при мысли о матери и отце с их новыми парами, которые ему были совершенно безразличны.
Молодые люди подошли к резной деревянной двери в доме на площади Четырех дельфинов и нажали на кнопку звонка в полированной бронзовой табличке, где было написано «Профессор Мут». Дверь в ответ загудела, щелкнула и со стуком распахнулась. Тьери придержал ее для своего друга, сказав:
– Только после вас!
Он заметил, что Янн вдруг затих, как с ним часто бывало, когда вспоминались его родители – они развелись два года назад, – и Тьери подумал, что зря затронул эту тему.
Он представил себе, как семья Фалькерьо сидит в гостиной, меблированной слишком непрактично для летнего домика – скажем, с белой мебелью, – и молча смотрит на серые волны, набегающие на берег. И он попытался напомнить Янну о других вещах, более веселых:
– Ты всегда только о еде думаешь. Ну, еще и о Сюзанне, конечно.
Янн засмеялся и вошел в прохладный сырой вестибюль, предвкушая сегодняшний бесплатный ужин и встречу с Сюзанной на рождественских каникулах.
Лишний вес был для Тьери проблемой еще в школе, но тогда у него не было девушки. Первый его роман произошел уже на втором году учебы в университете, и это была та еще встреча. Улла оказалась студенткой по обмену из Швеции – даже Тьери, никогда не выезжавший из Франции, знал этот расхожий образ.
Поднимаясь по широкой каменной лестнице на третий этаж, где находилась квартира профессора Мута, он улыбнулся воспоминанию, но образ обнаженной Уллы в постели померк, когда он огляделся в особняке семнадцатого века. Его восхитил вестибюль, так непохожий на подъезд того дома, где он вырос, или того, где сейчас они с Янном снимали квартиру. Там выложенная красным кафелем лестница так узка, что кресло или даже велосипед по ней протащить – задача почти невыполнимая.
– Закуски чую, – заметил Янн, перепрыгивая через две ступеньки. – Тарталетки, пицца, наверняка поднос с нарезками и пара сырных тарелок, ручаюсь, сыр из супермаркета. Вот почему процветающие люди любят подавать дешевую еду? – Он обернулся к другу, очнувшемуся от мечтаний. – Ты слушаешь? Зуб даю, вино будет из пакетов.
– Нищие не выбирают, – ответил он. – А вообще-то я тонкий знаток дешевых вин.
Янн засмеялся и постучал в дверь. Обернувшись к другу-марсельцу, который еще отдувался после подъема, он быстро сказал:
– Обещаю, что когда получу хорошую работу – надеюсь, в ближайшем будущем, – никогда не стану покупать ни дешевое вино, ни сыр из супермаркета.
Тьери с деланой искренностью кивнул:
– Запомню.
При учительской зарплате отца Тьери вырос на сыре промышленного производства, но благодаря своему парижскому другу теперь знал вкус настоящего сыра и тоже надеялся, что когда-нибудь сможет покупать настоящую еду, и не только ее. Пасхальную неделю он провел в пентхаусе мсье Фалькерьо, выходящим окнами на Дом инвалидов, и это оказался один из светлейших периодов его двадцати четырех лет. Никогда он не был в стольких ресторанах, и в каждом отца и сына Фалькерьо провожали к лучшему столу, и с ними дружелюбно беседовали владельцы, официанты и повара. Мсье Фалькерьо восхитил Тьери тем, что при всей куче денег и знаменитых друзьях Янну выделили такой же скудный студенческий бюджет, как и его товарищам.
Дверь открыла высокая красивая женщина лет за сорок, с густыми черными волосами и большими карими глазами. Тьери обрадовался, увидев на ней черное платье с вырезом, в котором она ему нравилась больше всего – в нем было видно не только идеальную оливковую кожу, но и обильную грудь.
– Пат и Паташон, – сказала она, засмеявшись. – Быстренько заходите! – Она подмигнула. – Вы как раз вовремя, стол уже накрыт!
– Спасибо, профессор Леонетти! – произнесли они в унисон.
И Тьери, и Янн почитали ученость хозяина дома, профессора Жоржа Мута, но более ценили динамичные и с юмором лекции его более молодой коллеги, доктора Анни Леонетти. Однако последнее слово в назначении стипендии Дюма принадлежало доктору Муту, и потому они пришли сюда, отменив свое обычное пятничное занятие (охмурять американских девиц, шатающихся по пабам Экс-ан-Прованса), ради угождения своим преподавателям. У Тьери екнуло в груди, когда он увидел море голов, многие из них седые, но от того что доктор Леонетти тоже здесь, ему стало легче. Янн в большом скоплении народа чувствовал себя увереннее, и обычно Тьери смотрел на друга и старался следовать его примеру, но сегодня он дал себе слово быть более независимым.
Доктор Леонетти провела двоих студентов к хозяину и скрылась.
– Постарайся не таращиться на обстановку, – предупредил друга шепотом Янн. Тьери не остался в долгу:
– Если ты не будешь фальшиво поддакивать «разумеется», как всегда делаешь в разговоре с дуайеном.
– Профессор Мут, bonsoir![2]
Янн почтительно пожал руку пожилому седовласому джентльмену.
– Добрый вечер, доктор, – сказал Тьери, тоже пожимая хрупкую руку в пигментных старческих пятнах. – Спасибо вам за приглашение.
– Не за что, не за что, – отмахнулся доктор Мут. – Мои преподаватели так же обходились со мной, когда я был в вашем возрасте. Ну, и у вас была серьезная причина прийти, разве нет?
Он тихо засмеялся собственной шутке. Тьери слабо улыбнулся, зная, что рекомендации на стипендию Дюма дает профессор Мут. Янн же сразу решил, что ему все равно, о чем там думает Мут. Стипендия стала бы хорошим пропуском в программу МБА, поэтому он очень надеялся ее получить и не видел причин это скрывать.
– Ммм… разумеется, – ответил Янн, тоже усмехаясь и заставляя Тьери поднять глаза к потолку, где его взгляд остановился на ярких цветных фресках с мифологическими фигурами. Парящие над головой боги и богини, впечатанные в белую штукатурку, были окружены рамками, отлитыми в виде флоры и фауны – они называются gypseries, Янн точно помнил. Янн любил не только деньги, но и искусство, а еще при первой возможности делиться своими знаниями, – но он поверх плеча доктора Мута смотрел на длинный деревянный стол, уставленный подносами с едой. Тьери увидел, что предположения друга оправдались: нарезанная квадратиками пицца, круги сыра бри, хлеб и холодные нарезки. Но вино было в бутылках. Янн пробормотал извинение и бочком двинулся к столу, где доктор Леонетти наливала себе вино. Она смотрела на двоих приятелей, и в углах ее большого рта залегала улыбка – эти парни ей нравились, но она не могла взять в толк, зачем им теология. Было у нее чувство, что Янн Фалькерьо выбрал это направление, поскольку этот факультет лучше финансировался, а конкурс ниже, чем на историю, – по той простой причине, что студентов меньше. А ему бы, наверное, следовало изучать право или бизнес. У нее был друг, работающий на финансовую компанию в Лондоне, и он говорил, что сейчас они заманивают в мир акций и облигаций выпускников с факультетов истории и теологии. А тот, что пониже, из Марселя, вообще казался ей загадкой. Она его сегодня спросит о планах на будущее, если сможет отвлечь его внимание от потолка.
– Не хотите? – спросила она Янна, поднимая бутылку.
Янн стоял уже совсем рядом с ней, склонив голову почти на девяносто градусов. Она проследила за его взглядом, забеспокоившись, не слишком ли декольтировано ее платье, – и поняла, что неудобная поза вызвана не нескромностью, а желанием прочесть этикетку на бутылке.
– Бандольское красное! – воскликнул он наконец. – Ну, что ж, спасибо! Профессор Мут превзошел сам себя!
Анни Леонетти улыбнулась:
– Его принесла я. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на плохое вино, не правда ли? Зовите сюда вашего соратника, я ему тоже налью.
Но Тьери уже оказался рядом – он увидел у Леонетти в руках бутылку и тут же прошмыгнул между преподавателями и аспирантами. Успел взять чей-то бокал (нет времени искать чистый, когда вино вот-вот кончится), и тут гул разговоров был перекрыт голосом профессора Мута:
– Нет, Бернар! Будет так, как я вам сказал сегодня у меня в кабинете. И мое решение окончательно!
Бернар Родье, мужчина средних лет, которого многие из коллег считали слишком красивым для теолога, резко повернулся и направился к двери. Анни Леонетти не могла взять в толк, что значит – слишком красивый? Это что же, преподаватель теологии должен быть безобразным? Конечно, на философском факультете были выдающиеся в этом смысле сотрудники, но юридический факультет это компенсировал несколькими очень приличными, если уж не очевидно красивыми, экземплярами. А где она сама на этой лестнице?
Тьери и Янн тревожно переглянулись, решив, что спор преподавателей шел о стипендии Дюма. Анни улыбнулась и подлила им вина.
– Не волнуйтесь, – сказала она. – К Дюма это не имеет отношения.
Она верно предположила, что Бернар опрометчиво спросил Мута насчет его отставки, объявленной на прошлой неделе на совещании преподавателей. Были названы три имени претендентов на кресло дуайена – пост, к которому прилагаются щедрое жалованье, долгие творческие отпуска и двухсотметровая квартира, имеющая историческую ценность. В ней они сейчас все и находились – она расположена на площади, где стоял самый, по мнению многих эксуазцев, красивый фонтан – «Четыре дельфина». И кроме фресок, взирающих на обитателей со стен, в окруженном стеной саду была еще одна редкость, которую горожане иногда слышали летом, но никогда не видели за трехметровой стеной: бассейн.
Такой пост был для Прованса необычным, но факультет теологии всегда умудрялся держаться на расстоянии от остального университета. В конце двадцатых годов прошлого века отец Жюль Дюма, священник и бывший глава факультета, завещал свой семейный особняк и все состояние университету, в то время как две нижние квартиры должны были сдаваться университетом и составлять фонд стипендии его имени. Его же именем были названы здание, в котором находились теперь кабинеты и аудитории, и улица в городе. Два его брата погибли в боях Первой мировой войны. Ирония судьбы состояла в том, что семья Дюма составила состояние, производя двигатели для танков, испытанных в семнадцатом году на раскисших полях Пикардии и Бельгии.
Как Анни Леонетти и надеялась, среди трех конкурсантов ее имя тоже значилось. Хотя она была моложе коллег и пользовалась на факультете репутацией модерниста, полученная в Йельском университете степень и частые публикации считались неоспоримыми. Против нее – даже сильнее некоторого излишнего радикализма – работало ее корсиканское происхождение. Место, где она провела первые восемнадцать лет своей жизни, оказало на ее карьеру влияние большее, чем она себе представляла. Поэтому иногда она жалела, что не осталась в Штатах – где факт рождения на Корсике не заработал бы ей ярлыка ни деревенщины, ни террористки. Но и она, и ее муж обожали этот остров, и после защиты Анни переехали во Францию именно за тем, чтобы каждые каникулы возвращаться на Корсику.
Второе имя принадлежало Бернару Родье – солидному, хотя и скучноватому исследователю цистерианского ордена, а третье было встречено покашливанием и хмыканьем. Джузеппе Роккиа, – «теолог для всех», как он себя называл. Это был преподаватель в университете города-побратима Перуджи, который зарабатывал в десять раз больше своего университетского жалованья написанием книг и теологических статей в модных журналах. Также он выступал на итальянском телевидении, объясняя массам свою версию мировых религий. По этой причине Анни его и защищала: Роккиа простыми словами объяснял то, что многие считали сложным и изощренным, и еще за то, что он помогал итальянскому телевидению, которое отчаянно нуждалось в помощи. Она читала его книги – мировые бестселлеры – и многое, им сказанное, находила ценным. Оказавшись недавно в Перудже, она спросила у коллег, почему Роккиа продолжает преподавать – учитывая, сколько он заработал своими книгами и выступлениями в ток-шоу.
– Это ему придает респектабельности, – ответил ей Дарио, потягивая «кампари» на одной из множества восхитительных площадей города. – Да и вообще, нам, итальянцам, приятно обращение «дотторе».
Бернар Родье поставил пустой бокал на столик эпохи Империи (из редких пород деревьев, растущих в бывших колониях Франции) и вышел. «Вылетел», – как скажет потом Анни мужу, рассказывая вечером о событиях дня. Она слегка улыбнулась по поводу неловкого поступка Бернара, перечеркнувшего его шансы на пост дуайена. Потом посмотрела на Янна и Тьери и вспомнила времена собственного студенчества – недельные празднества в корсиканской деревне, когда ее приняли в Гранд-Эколь в Париже, силы и время, затраченные на изучение английского, годы докторантуры в Коннектикуте – зарабатывать на обучение приходилось официанткой во французском ресторане Нью-Хэйвена. И сейчас тоже надо было работать сверх меры: когда хорошо было бы почитать детям книжку на ночь или оказаться в постели с мужем, она допоздна сидела за письменным столом. Но вскоре награда окажется того достойной. Она может стать – и станет – следующим дуайеном теологического факультета, перевезет семью из безликой многоэтажки семидесятых в самый вожделенный дом во всем Эксе. Жалости к Бернару, который сильно отставал от нее по публикациям и не учился в престижном иностранном университете, она не испытывала.
– Pauvre Bernard,[3] – шепнула она, улыбнувшись.
Глава 2. Истинные ученые
Анни Леонетти поставила на стол бокал и оглядела затихший зал. Жорж Мут закашлялся, прикрыв рот рукой, и прервал неловкое молчание. Может ли быть, что Мут сегодня назовет своего преемника? Она постаралась сдержать улыбку при этой мысли и вдруг пожалела, что не взяла с собой мужа.
– В общем, это можно объявить уже сейчас, – произнес хозяин приема отчетливым лекторским голосом. – Я решил, после всех размышлений, отложить свою отставку…
По залу прошел ропот, и снова дуайену пришлось кашлянуть, чтобы восстановить тишину.
– …на неопределенный срок, – закончил он ответом на вопрос, который вертелся в головах почти у всех гостей. – Я пока еще работоспособен. – Он попытался изобразить смешок. – Победитель же конкурса на стипендию Дюма… – он бросил взгляд в сторону Янна и Тьери, – будет объявлен на следующей неделе в это же время. А теперь, дорогие гости, ешьте, пейте и чувствуйте себя как дома.
Янн положил кусок пиццы на стол и глянул на Тьери.
– Вдруг расхотелось есть.
– Я тебя понял, – ответил Тьери. – Жаль, что мы не можем поделить стипендию.
– Нет-нет, – произнес друг с такой серьезностью, какую Тьери редко у него видел. – Ты – настоящий ученый, а я пошел на теологию, потому что туда легче всего было попасть, а еще я надеялся, что моих родителей это здорово взбесит.
Тьери взял бутылку и налил другу и себе.
– А отчего бы нам не выпить? У тебя получилось?
– Что получилось? – переспросил Янн, накладывая себе закуску. После признания к нему вернулся аппетит.
– Родителей взбесить. Получилось?
Янн засмеялся, поднял в тосте бокал.
– Забавно вышло. Отец снимал документальный фильм о Туринской плащанице – и вдруг оказался католиком-реформистом и мистиком. Он решил, что это здорово – сын, изучающий теологию. А что меня больше всего удивило – мама тоже. Ее богатый двоюродный дедушка служит миссионером в Южной Африке, и она подумала, что на него это произведет впечатление.
– Будем считать, что я тебе поверил, – заявил Тьери. – Хотя я все равно считаю, что ученый ты настоящий.
Янн засмеялся.
– Я сам удивился, когда мне понравилось изучать теологию. Основной причиной тому была доктор Леонетти. Но будет у меня стипендия или нет, а в страну МБА лежит мой путь.
Тьери налил вина Янну, а себе не стал. Янн заметил его нахмуренное лицо и спросил:
– Что случилось? Ты не волнуйся, даже если уеду в Штаты, будем с тобой держать связь.
Тьери покачал головой, наклонился к Янну поближе:
– Да нет, не в том дело. А что Мут не хочет в отставку. Представь себе, каково сейчас Леонетти. Я думал, она его заменит. А ты как считал?
Янн посмотрел через зал на Анни Леонетти, сидевшую в кресле с прямой спинкой, руки на коленях, глаза в потолок.
– Я тоже так думал, но что мы знаем? Нам тут ничего не говорят. Может, другие преподаватели выстроились в очередь за этой должностью. Родье, например, или вот тот из Тулузы, у которого пунктик – Норманнская церковь. А Мут все равно скоро уйдет – он совсем древний.
– Скоро – это как скоро? Ты же знаешь, как бывает: думаешь, что какая-то вещь уже у тебя в руках, а раз – и нет. И знаешь, как это тяжело. Уйдет он через шесть месяцев или через три года – на самом деле не важно. Все равно это подобно удару под дых.
Янн глотнул вина и попытался вспомнить, когда с ним такое бывало, но не смог. Когда Лаура ему в последнюю минуту сказала, что в июле с ним в Британию поехать не сможет, а он через друга узнал, что поехала она в Сан-Тропе с одним парнем, который уже работал в адвокатской конторе? Да нет, это быстро забылось, когда в то же лето вернулась в его жизнь Сюзанна.
– Ты посмотри! – Тьери кивнул в противоположный угол зала. – Не знай я, как оно на самом деле, я бы решил, что мадемуазель Захари неровно дышит к Муту.
Янн посмотрел в ту сторону, и его передернуло.
– Смотреть противно! Что она делает? Как будто лезет к нему с поцелуем! Я думал, она на факультете всех ненавидит, особенно меня. Я ее уже достал вопросом, когда же будет присуждена стипендия Дюма.
– Нет, – возразил Тьери, беря со стола крекер. – Я думаю, она тебя задолго до того ненавидела.
Янн поморщился, но решил на замечание друга не отвечать.
– Но ты прав, дуайена она в данный момент точно не ненавидит.
Одри Захари, двадцати семи лет, была аспиранткой на факультете истории искусств, а на факультете теологии стала подрабатывать еще на последнем курсе. Когда она получила диплом, как раз уволилась секретарша факультета теологии, и подработка стала постоянной работой. Одри была ею весьма недовольна и всем твердила, что не собиралась становиться на эту дорогу и лишь экономический кризис заставил ее печатать письма и вести документацию. В то же время она ревниво защищала свою новую роль на факультете и гордилась постоянной работой с хорошим пенсионным фондом и длительным отпуском.
– Она пытается поцеловать его в ухо? – спросил Янн, жуя кусок хлеба.
– Нет, она ему что-то шепчет. Наверное, о том, как сильно тебя терпеть не может.
Янн взял кусок сыра и поморщился.
– Ну просто дерьмо этот сыр. Нет, я буду зарабатывать так, чтобы покупать нормальную еду и вино.
– Вот-вот! – отозвалась доктор Леонетти, оказавшись с ними рядом. – Я рада, что вино вам понравилось. Странно, что в такой холмистой местности очень близко от моря производят настолько сердечные и сильные красные вина.
Ей стало не по себе после гневного ухода Бернара, потому что она отчаянно хотела унаследовать пост профессора Мута, но отлично сознавала, как просто (и в случае Бернара – небрежно) может человек выпасть из милости старого дуайена. Что означает этот «неопределенный срок»? Еще один учебный год? Он пройдет быстро, но больше выдержать было бы трудно. Муту сейчас около семидесяти? Анни поняла, что не имеет представления, сколько лет дуайену. Может, ему даже шестидесяти еще нет? Возможно ли это? Кто может знать. Даже мелькнула мысль подружиться с секретаршей Мута, которую Леонетти презирала.
Эти мысли прервал комментарий одного из двух студентов:
– И самое странное, что в Кассисе, прямо по дороге, делают только яркие, игристые белые!
Анни Леонетти уставилась на Янна, удивленная его знанием вин. Ей вдруг стало хорошо просто так стоять с Тьери и Янном и говорить о вине, о футболе, о чем там еще говорят мальчишки.
– Да, меня тоже всегда это поражало! Откроем еще бутылку? – спросила она, нагибаясь и доставая из-под полотняной скатерти бутылку, припрятанную ею там до начала вечеринки.
