Мэри Стюарт
Хрустальный грот. Полые холмы (сборник)
Я сидел, молча глядя на него. Я не мог придумать, что сказать.
– Не странно ли, – продолжал Амброзий ровным голосом, – что он сказал об этом твоей матери в твоем присутствии? Ведь он не мог не знать, что ты его враг. Его люди только что убили твоего слугу. И как это тебе, после того как Камлах выложил свои секретные планы, удалось выбраться из дворца и попасть в руки моих людей и «уговорить» их отвезти тебя ко мне?
– Я… – промямлил я. – Господин мой, не думай, что я… господин, я же сказал тебе, что я не шпион. Я… то, что я рассказал тебе, – это правда! Камлах действительно говорил это, клянусь тебе!
– Думай, что говоришь. Для меня важно, правда ли это. Тебе сказала об этом твоя мать?
– Нет.
– Стало быть, это всего лишь болтовня рабов?
– Я слышал это своими ушами! – в отчаянии сказал я.
– Так где же ты был?
Я встретился с ним глазами. И, сам не зная почему, сказал правду:
– Господин, я спал в холмах, в шести милях оттуда.
Наступила тишина. На этот раз она длилась особенно долго. Я слышал, как оседают угли в жаровне, как где-то лает собака. Я сидел, ожидая, что он разразится гневом.
– Мерлин…
Я поднял глаза.
– От кого ты получил дар ясновидения? От матери?
Против всех ожиданий он поверил мне. Я поспешно ответил:
– Да. Но у нее он другой. Она видела только то, что видят женщины: всякие вещи, связанные с любовью. А потом она начала бояться своей силы и отказалась от нее.
– А ты не боишься?
– Я буду мужчиной.
– Мужчина берет власть, кто бы ему ее ни предложил. Да. Ты понял то, что видел сегодня ночью?
– Быка? Нет, господин. Я только понял, что это что-то тайное.
– В свое время ты узнаешь об этом, но не сейчас. Слушай!
Где-то за стенами пропел петух, звонко и серебристо, как боевая труба.
– Вот, – сказал Амброзий, – это положит конец твоим видениям. Тебе давно пора спать. Ты уже выглядишь полумертвым от усталости.
Он поднялся на ноги. Я соскользнул с табурета, и он некоторое время стоял, глядя на меня сверху вниз.
– Когда я приплыл в Малую Британию, мне было десять лет и я промаялся всю дорогу.
– Я тоже, – сказал я.
Он рассмеялся:
– Должно быть, ты так же устал, как и я тогда! Иди спать, а утром мы решим, что с тобой делать.
Он позвонил в колокольчик, раб отворил дверь и отошел в сторону.
– Сегодня ты будешь спать у меня. Проходи.
Спальня тоже была обставлена по римскому образцу. Позднее я узнал, что по сравнению, скажем, со спальней Утера она была достаточно скромной, но мне, мальчишке, привыкшему к провинциальной, часто сколоченной на скорую руку обстановке, как принято в нашем маленьком захолустном краю, эта показалась роскошной: большая кровать, застеленная алыми шерстяными одеялами и меховым ковром, овчины на полу, бронзовый треножник высотой в человеческий рост, с тремя светильниками в форме драконьих голов, изрыгавших пламя… Толстые коричневые занавеси защищали от ночного холода и ледяного ветра, и в спальне было очень тихо.
Проходя вслед за Амброзием и рабом мимо стражников – их было двое, и они стояли навытяжку, совершенно неподвижно, лишь взглянули, подчеркнуто безразлично, сперва на Амброзия, потом на меня, – я в первый раз подумал, не окажется ли Амброзий римлянином также и в других отношениях…
Но он только указал мне на арку, занавешенную такой же коричневой занавесью, – за ней оказалась ниша, где стояла другая кровать. Наверно, там спал раб, чтобы все время быть под рукой.
Слуга отодвинул занавеску и показал мне одеяла, сложенные на тюфяке, и удобные подушки, набитые овечьей шерстью; потом оставил меня и отправился прислуживать Амброзию.
Я снял одолженную мне тунику и аккуратно сложил ее. Одеяла были толстые, новые, и пахло от них кедровым деревом. Амброзий разговаривал с рабом, и их голоса доносились до меня, словно с другого конца большой и тихой пещеры. Как хорошо было снова лежать в настоящей кровати, сытым, в тепле, в доме, где не слышно шума моря… И в безопасности.
Амброзий, кажется, сказал мне «спокойной ночи». Но я уже уходил в глубины сна и не смог вынырнуть, чтобы ответить. Последнее, что я помню, – это как раб бесшумно подошел и погасил лампы.
Глава 6
На следующее утро я пробудился довольно поздно. Занавеси были отдернуты, и в окна лился холодный серый свет зимнего дня. Кровать Амброзия была пуста. За окном я увидел маленький внутренний двор – садик, окруженный колоннадой, и в середине играл фонтан – бесшумно, как показалось мне поначалу; потом я увидел, что вода застыла льдом.
Пол, вымощенный плиткой, был теплым. Я потянулся за белой туникой, которую накануне сложил и повесил на табурет, но вместо нее там оказалась новая, темно-зеленая, цвета тисовой хвои, и она была мне как раз впору. Еще там был хороший кожаный пояс и пара новых сандалий. Нашелся там даже плащ, тоже зеленый, только светлый, цвета буковых листьев, и к нему – бронзовая фибула: красный эмалевый дракон, такой же, какого я заметил накануне на перстне с печаткой на руке Амброзия.
Я впервые в жизни почувствовал себя настоящим принцем. Странно, ведь казалось бы, я потерял все, что имел. Здесь, в Малой Британии, у меня не было ничего – ни сомнительного титула бастарда, ни родичей, ни одной собственной вещи. Я почти никого здесь не знал, кроме Амброзия, а для него я был всего лишь слугой, человеком зависимым, кого держат лишь постольку, поскольку он полезен.
Кадаль принес мне завтрак: хлеб с отрубями, медовые соты и сушеные фиги. Я спросил, где Амброзий.
– На улице, муштрует солдат. Или, скорее, следит за тем, как их обучают. Он проводит там каждое утро.
– Как ты думаешь, чего он от меня хочет?
– Он сказал только, чтобы ты оставался здесь, пока не отдохнешь, и располагался как дома. Я собираюсь послать человека на корабль, так что, если там осталось что из твоего, ты мне скажи, я прикажу, чтобы привезли.
– Да у меня почти ничего и не было. У меня не было времени собраться как следует. Пара туник и сандалии, завернутые в синий плащ, да кое-что по мелочи: фибула, пряжка, что подарила мне мать, и все такое. – Я потрогал полы своей дорогой туники. – Это все куда лучше. Кадаль, я надеюсь, что смогу отслужить ему! Он не говорил, чего хочет от меня?
– Ни слова. Ты что думаешь, он делится со мной всеми своими тайными замыслами? Делай пока то, что он тебе говорит: располагайся как дома, держи язык за зубами и старайся не ввязываться в неприятности. Думаю, ты его будешь видеть не часто.
– Я и не предполагал часто видеть его, – сказал я. – А где я буду жить?
– Здесь.
– В этой комнате?
– Нет. Я имел в виду, в этом доме.
Я отодвинул тарелку.
– Кадаль, скажи, а господин Утер живет отдельно?
Глаза Кадаля насмешливо блеснули. Это был невысокий, крепко сбитый человек, с квадратным красным лицом, лохматыми черными волосами и черными глазками, маленькими, словно оливки. Я понял, что он догадался, о чем я думаю. Должно быть, весь дом уже знает, что произошло прошлой ночью между мной и принцем.
– Нет. Он тоже живет здесь. Под боком, так сказать.
– Ой!
– Не беспокойся, его ты тоже будешь видеть не часто. Через пару недель он вообще уезжает на север. Там он быстро остынет, по такой-то погоде… Да он небось уже забыл про тебя.
Кадаль ухмыльнулся и вышел.
Он оказался прав: в следующие две недели я Утера почти не видел, а потом он ушел с войсками на север, в какой-то поход, замышлявшийся частично как учебный, частично – как вылазка с целью раздобыть припасы. Кадаль правильно догадался, что я вздохну с облегчением: я отнюдь не скучал по Утеру. Я знал, что он не слишком приветствовал то, что я поселился в доме его брата, и доброе отношение Амброзия ко мне весьма раздражало его.
Я думал, что не скоро увижу графа снова – ведь тогда, в первую ночь, я рассказал ему все, что знал, – но он присылал за мной почти каждый вечер, когда бывал свободен: иногда расспрашивал меня и слушал мои рассказы о доме, иногда – когда чувствовал себя усталым – просил меня сыграть ему на арфе или предлагал мне партию в шахматы. Я, к своему удивлению, обнаружил, что в этом мы почти равны. Не думаю, чтобы он нарочно поддавался мне. Амброзий говорил, что давно не играл – ему чаще доводилось играть в кости, а играть в кости с предсказателем, пусть и малолетним, – опасно. А шахматы – дело скорее расчета, чем случая, и менее подвержены действию черной магии.
Он сдержал свое обещание и рассказал мне, что я видел тогда ночью, у стоячего камня. Наверно, я бы просто отбросил это и забыл, как пустой сон, если бы он мне приказал. Со временем воспоминание стерлось, сделалось расплывчатым, я и впрямь начал думать, что это был всего лишь сон, навеянный холодом и смутными воспоминаниями о выцветшей росписи римского сундука, что стоял в моей комнате в Маридунуме: упавший на колени бык и человек с ножом под аркой, усеянной звездами. Но когда Амброзий рассказал мне об этом, я понял, что видел больше, чем было на картинке. Я видел солдатского бога, Слово, Свет, Доброго Пастыря, посредника меж единым Богом и человеком. Я видел Митру, что пришел из Азии тысячу лет тому назад. Амброзий рассказывал мне, что Митра родился в пещере, среди зимы, и пастухи видели это, и в небе сияла звезда; он родился из земли и света и вышел из скалы с факелом в левой руке и с ножом в правой. Он убил быка, чтобы пролитая кровь принесла земле жизнь и плодородие, а потом, вкусив последний раз хлеба и вина, Митра был призван на небеса. Это бог силы и благородства, мужества и сдержанности.
– Солдатский бог, – повторил Амброзий. – Вот почему мы восстановили культ Митры: чтобы здесь, как и в римской армии, у всех предводителей и мелких королей, говорящих на множестве языков и поклоняющихся множеству богов, было нечто общее. О самом культе я тебе рассказывать не могу: это запретно. Тебе достаточно знать, что в ту ночь мы с моими офицерами собирались на священную церемонию, и твои разговоры о хлебе, вине и убитом быке звучали так, словно ты видел священнодействие, – больше, чем о том дозволено рассказывать. Быть может, ты еще увидишь все это. А пока остерегись и, если кто-то спросит тебя о твоем видении, помни, что это был всего лишь сон. Понял?
Я кивнул. Но в голове у меня из всего, что он сказал, зацепилось одно. Я подумал о матери, о христианских священниках, о Галапасе, об источнике Мирддина, о том, что видится в воде и слышится в шуме ветра…
– Ты хочешь сделать меня посвященным Митры?
– Мужчина берет власть, кто бы ее ему ни предложил, – повторил Амброзий. – Ты говорил, что не знаешь, что за бог наложил на тебя свою руку; быть может, это Митра был тем богом, на чью тропу ты вступил, тем богом, что привел тебя ко мне. Увидим. А пока… Митра – бог воинства, и нам понадобится его помощь. А теперь, если тебе не трудно, принеси арфу и спой мне.
Вот так он беседовал со мной, обращаясь как с принцем. Здесь я чувствовал себя куда более принцем, чем в доме моего деда, где я имел хоть какие-то права на этот титул.
Кадаля сделали моим личным слугой. Сперва я думал, что он возмутится, – после того, как он служил самому Амброзию, это можно было считать понижением в должности. Но Кадаль, похоже, не возражал – на самом деле мне показалось даже, что он доволен. Мы очень скоро сдружились, и, поскольку других мальчиков моих лет в доме не было, он сделался моим постоянным спутником. Обзавелся я и лошадью. Поначалу мне отдали одного из личных коней Амброзия, но через день я со стыдом вынужден был просить, чтобы мне дали кого-нибудь более подходящего по росту, и для меня нашли маленького и крепкого серого конька, которого я в приступе ностальгии назвал Астером.
Так проходили первые дни. Я ездил повсюду в сопровождении Кадаля; здесь еще стояли морозы, а потом они сменились дождями, поля развезло, дороги сделались противными и скользкими; над пустошами день и ночь свистел холодный ветер, взбивая белую пену на серо-стальных волнах Малого моря, и северные стороны стоячих камней почернели от сырости. Однажды я попробовал найти тот камень с секирой, но мне это не удалось. Зато я нашел другой, на котором при определенном освещении был виден кинжал, и неподалеку – еще один большой камень, на котором под лишайниками и потеками птичьего помета виднелись очертания раскрытого глаза. Днем камни не так сильно дышали холодом в затылок, но все же здесь не оставляло чувство, что на тебя кто-то смотрит, и мой пони неохотно ходил в ту сторону.
Разумеется, я осмотрел и город. В центре его, на скалистом утесе, увенчанном высокой стеной, высился замок Будека. К воротам вел каменистый подъем, а сами они были заперты и хорошо охранялись. Я часто наблюдал, как Амброзий или кто-нибудь из его офицеров поднимается к воротам, но сам не подъезжал ближе сторожевого поста у начала подъема. Несколько раз я видел короля Будека, когда он выезжал со своими людьми. Его волосы и длинная борода были почти белыми, но он сидел на своем большом караковом мерине так, словно был лет на тридцать моложе, чем на самом деле. Мне доводилось слышать бесчисленные истории о том, как он отважен и искусен во владении оружием, и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство своего родича, Констанция, даже если на это придется потратить всю жизнь. На самом деле похоже было, что так оно и выйдет, ибо казалось, что такой маленькой стране не по силам собрать войско, которое сможет нанести поражение Вортигерну и саксам и закрепиться в Великой Британии. Ничего, говорили люди, ничего, теперь уже скоро…
Каждый день в любую погоду на пустошах под стенами города проводились учения. Я узнал, что у Амброзия уже сейчас имеется постоянная армия численностью примерно в четыре тысячи человек. Что до Будека – это войско окупало свое содержание десятикратно: не далее чем в тридцати милях лежали владения другого короля, молодого и охочего до чужого добра, и лишь слухи о растущей силе Амброзия и о доблести его солдат удерживали соседа от вторжения. Будек с Амброзием поддерживали мнение, что эта армия – чисто оборонительная, и заботились о том, чтобы Вортигерн ничего не знал наверняка: новости о готовящемся вторжении достигали его ушей исключительно в форме слухов, а шпионы Амброзия следили за тем, чтобы они и оставались не более чем слухами. И Вортигерн считал – чего, собственно, и добивался Будек, – что Амброзий и Утер смирились со своей судьбой изгнанников и заботятся лишь об охране границ королевства, которое в один прекрасный день должно перейти в их руки.
Это впечатление поддерживалось тем, что войско использовали в качестве фуражиров. Не было такой грубой, грязной, тяжелой работы, от которой отказались бы воины Амброзия. Эти закаленные, бывалые солдаты как ни в чем не бывало занимались такими делами, от которых в войске моего деда отвернулись бы даже новобранцы. Они привозили в город дрова и складывали их в поленницы. Они копали и возили торф, жгли уголь. Они строили кузницы и работали в них, причем ковали не только оружие, но и всяческие орудия труда и инструмент: лопаты, лемеха, топоры, серпы… Они умели объезжать лошадей, пасти скот и забивать его; они делали телеги, могли за два часа разбить укрепленный лагерь и свернуть его за час. У Амброзия был отряд механиков; их мастерские занимали половину квадратной мили, и там могли сделать все: от амбарного замка до боевого корабля. Короче говоря, войско готовилось к тому, чтобы высадиться в чужой стране с завязанными глазами и при этом не только выжить, но и сохранить способность действовать в любой обстановке.
– Ведь только для солдат, приученных к хорошей погоде, – говорил однажды Амброзий при мне своим офицерам, – война – это летняя забава. А мне необходимо одержать победу, а после этого еще и сохранить завоеванное. А Британия – огромная страна; по сравнению с ней этот уголок Галлии – не более чем лужок. И потому, господа, мы будем сражаться весной и летом, но мы не отступим при первых октябрьских заморозках, чтобы отдыхать в тепле и точить мечи к следующему лету. Мы будем драться – в снегу, если придется, и в бури, и в морозы, и в зимнюю распутицу. И все это время в любую погоду нам надо есть – пятнадцати тысячам человек надо есть, и есть хорошо.
Вскоре, примерно через месяц после моего приезда в Малую Британию, мои вольные деньки кончились. Амброзий нашел мне наставника.
Белазий был совсем не похож ни на Галапаса, ни на мирного пьяницу Деметрия, что был моим официальным наставником дома. Это был мужчина в расцвете сил, один из «доверенных людей» Амброзия – я так понял, что он ведает счетами и денежной стороной дел Амброзия. По образованию математик и астроном, он был наполовину галлороманец, наполовину сицилиец – высокий мужчина с лицом оливкового цвета, с миндалевидными черными глазами, меланхоличным выражением лица и тонкими, жестокими губами. У него был ядовитый язык и вспыльчивый нрав, но его нельзя было назвать капризным. Я скоро понял, что можно избежать его насмешек и увесистых тумаков, если делать свою работу быстро и хорошо, а поскольку учение давалось мне легко и к тому же нравилось, мы скоро поняли друг друга и неплохо уживались вместе.
Однажды вечером в конце марта мы занимались в моей комнате в доме Амброзия. Белазий жил где-то в городе, но где – никогда не говорил, из чего я сделал вывод, что он живет с какой-нибудь шлюхой и боится, что я ее увижу. Работал он в основном в штабе, но комнаты рядом с сокровищницей были вечно забиты писцами и казначеями, поэтому со мной Белазий занимался в моей комнате, небольшой, но очень уютной: пол, вымощенный красной плиткой местной выделки, резная мебель яблоневого дерева, бронзовое зеркало, жаровня и лампа римской работы.
В тот день лампа горела, несмотря на то что на дворе еще был день: погода стояла пасмурная и небо застилали облака. Белазий был доволен мною; мы занимались математикой, и это был один из тех дней, когда я ничего не забывал и решал все задачи, которые ставил передо мной Белазий, с такой легкостью, словно наука – ровный луг с нахоженными тропинками.
Белазий провел ладонью по табличке, стирая с воска мои записи, отодвинул ее в сторону и встал.
– Ты сегодня неплохо поработал. Это хорошо, потому что мне все равно пришлось бы уйти раньше.
Он протянул руку и позвонил в колокольчик. Дверь отворилась тотчас же – я понял, что слуга ждал прямо за дверью. Мальчик вошел, неся на руке плащ своего господина, поспешно развернул и встряхнул его, чтобы надеть на плечи Белазию. Мальчик даже не взглянул в мою сторону, чтобы испросить дозволения; он поедал глазами Белазия, и видно было, как он его боится. Мальчик был мой ровесник или даже моложе; его русые вьющиеся волосы были коротко острижены, а серые глаза казались чересчур большими.
Белазий не сказал ему ни слова, даже не обратил на него внимания; он повернулся, мальчик набросил плащ ему на плечи и встал на цыпочки, чтобы застегнуть фибулу. Белазий сказал мне через голову мальчика:
– Я сообщу графу, что ты делаешь успехи. Он будет доволен.
Выражение его лица было настолько близко к улыбке, насколько Белазий вообще был способен улыбаться. Осмелев, я повернулся к нему:
– Белазий…
Он остановился на полпути к дверям.
– Да?
– Ты, должно быть, знаешь… Скажи, пожалуйста… Чего он от меня хочет?
– Он хочет, чтобы ты занимался математикой и астрономией и не забывал языки.
Голос его был ровным, механическим, но в глазах поблескивал смех, и потому я снова спросил:
– Зачем? Чтобы стать кем?
– А кем бы ты сам хотел стать?
Я не ответил. Он кивнул так, словно получил ответ.
– Если бы он хотел сделать из тебя воина, ты бы сейчас маршировал на плацу.
– Но… но я живу здесь, в его доме, ты меня учишь, Кадаль мне прислуживает… Я не понимаю. Мне следовало бы как-то служить ему, а не просто учиться… и жить в роскоши, словно принц. Я ведь знаю, что до сих пор жив лишь благодаря его милости.
Он некоторое время смотрел на меня из-под своих удлиненных век. Потом улыбнулся:
– Запомни одну вещь. Насколько мне известно, однажды ты сказал ему, что важно не то, кто ты, а то, что ты собой представляешь. Поверь мне, он сумеет использовать тебя, как и всех прочих. Так что перестань размышлять об этом и предоставь все времени. А теперь мне пора идти.
Мальчик отворил ему дверь, и мы увидели на пороге Кадаля, который как раз поднял руку, чтобы постучать.
– Ох, господин, извини! Я только хотел посмотреть, скоро ли вы закончите. И уже оседлал лошадей, господин Мерлин.
– Мы закончили, – сказал Белазий. Он остановился в дверях и оглянулся. – А куда это вы едете?
– На север, наверно. По той дороге, что ведет через лес. Она хорошо вымощена и, должно быть, достаточно сухая.
Белазий поколебался, потом сказал – скорее Кадалю, чем мне:
– Тогда не сворачивайте с дороги и возвращайтесь домой до темноты.
Он кивнул и вышел, и мальчик вслед за ним.
– До темноты? – сказал Кадаль. – Да сегодня весь день темно. А теперь еще и дождь припустил. Слушай, Мерлин, – когда мы бывали наедине, мы оставляли формальности, – а почему бы нам не пойти в мастерские? Ты ведь любишь там бывать. А сегодня Треморин собирался испытывать новый подъемник… Что ты скажешь на то, чтобы остаться в городе?
Я покачал головой:
– Извини, Кадаль, но мне надо ехать, даже если идет дождь. Мне что-то не сидится сегодня на месте, и я непременно должен выбраться из города.
– Ну так давай проедем пару миль в сторону гавани, и хватит с тебя. Иди сюда, давай плащ надену. В лесу же тьма кромешная! Будь благоразумен, Мерлин.
– В лес! – упрямо сказал я, повернув голову, чтобы Кадаль мог застегнуть на мне плащ. – И не спорь со мной, Кадаль. Вот Белазий правильно делает, если хочешь знать. Его слуга и рта раскрыть не смеет, не то что спорить с хозяином. Надо бы и мне вести себя с тобой так же. Вот прямо сейчас и начну… Ну чего ты ухмыляешься?
– Ничего. Ладно, я знаю, когда надо уступить. В лес так в лес. Ну а если мы заблудимся и не сможем выбраться оттуда, я, по крайней мере, пропаду вместе с тобой, и мне не придется отвечать за тебя перед графом.
– Можно подумать, он так уж огорчится!
– Не огорчится, конечно, – сказал Кадаль, открывая передо мной дверь. – Это так, к слову пришлось. Он, небось, и не заметит!
