Мэрилин Маркс
Принц запретов
Copyright © 2023 by Marilyn Marks
Часть первая
Иерофант
Глава первая
Наша семья – cемья Колтонов – слыла странной. Пока я была маленькой и каждый вечер вприпрыжку спешила с папой к реке, то не задумывалась об этом. Брала с собой соль, а Томми устраивался на крыльце с ружьем на коленях и внимательно следил за темнеющей кромкой леса. Но все изменилось, когда мне исполнилось шесть, – тогда я и рассказала папе про огоньки.
– Красивые, правда? – однажды спросила я и помахала голубому светящемуся шарику, гладкому на вид, будто бы шелковому, – он подпрыгивал и кружился на ветру.
Томми и папа переглянулись. Взгляд у брата стал многозначительным, сразу почувствовалось, что он на девять лет старше меня и знает об этом мире гораздо больше. После того дня Томми не отходил от нас ни на шаг во время вечерних прогулок, а дуло его ружья, заряженного стальными пулями, отныне всегда грозно смотрело в сторону реки.
Но это было в порядке вещей – все равно что пойти в церковь в воскресенье или выпить чашечку кофе с утра. В нашей семье царили любовь и мир, мы жили дружно, точно три горошинки в одном счастливом стручке, и ничем не отличались от других трудяг-фермеров, возделывавших свои поля близ городка Фэйрвиль, штат Джорджия, истых христиан, как и все местные. Вот только мы не ходили в церковь и не прославляли Господа, а оставались верны своим традициям. Своим ритуалам. Как-то раз я спросила папу, почему мы не поем молитвы Богу, как все остальные.
– Потому что за нами придет не Господь, – ответил он, – а дьявол.
Я не сомневалась в его словах. Когда твой папа говорит тебе подобное, да и вообще хоть что-то рассказывает, ты не думаешь: «А не лукавит ли он, часом?» – а просто ловишь каждое слово. По вечерам я ходила с ним к реке. Когда в небе появлялась сверкающая луна, а цикады затягивали в траве свои кантаты, я тихонько бормотала начало папиной песни: Мы спускаемся к реке, к озеру да к болоту…
Я делала на земле круг из соли. Папа завершал ритуал. К ясеню да к туману полночному…
Так мы и продолжали. Мы плясали, молились, сыпали соль вдоль рек, окружавших нашу землю. У Томми были при себе стальные пули, а у меня на шее висел железный крест. Здесь, на нашей земле, защищенной нашей собственной литургией и знанием, которое нам передал папа, бояться было нечего. А знание это таилось в песне, которую мы пели. Папа сочинил ее сам.
В то лето, когда мне исполнилось восемь, я попыталась разузнать, почему мы каждый раз ее поем. Мы втроем сидели на крыльце. Папа попивал виски, брат – чай, а я играла у их ног деревянной лошадкой, которую выстругал Томми, – возила ею по затертым половицам. Папа и Томми обменялись тем священным взглядом, который у меня никак не получалось понять. Не обращая на них внимания, я опустила взгляд к реке, бегущей внизу, у подножия холма. С того берега мне помахала женщина с белой кожей, похожей на бересту.
Отец схватил меня за руку, пригладил мне волосы. Я тут же отвлеклась от диковинного создания.
– Однажды ты услышишь, Аделина. И все поймешь. Когда дьявол убивает святых, он неспешен.
Это была папина любимая строчка, ею заканчивался каждый куплет его особенной песни. Ее же он вспоминал всякий раз, когда я спрашивала, почему мне нельзя ходить в школу. Или почему мы ни разу не переходили мост через скованные железом реки, окружавшие нашу землю. Почему из всех людей мне разрешено говорить лишь с папой и Томми, даже если к нам приходят покупатели, которым мы распродаем урожай. Почему моя мама умерла, а я выжила и сделала свой первый вздох, когда она испустила последний. Ответ всегда был одинаковым, его смысл от меня ускользал, но такова была папина правда, а значит, и моя.
– А наш папа святой? – шепнула я на ухо Томми спустя несколько лет.
Когда я задала этот вопрос, мне было десять, и я была худенькая, как спичка, и пугливая, словно мышка. Томми обнял меня и ткнул пальцем в строчку на поблекших страницах собрания сочинений лорда Теннисона. В школу я так и не пошла, и в настоящей церкви мы тоже ни разу не бывали, поэтому учили меня дома. Томми любил книги о войне, а я поэзию, и вот мы нашли компромисс. Из мрака папиной спальни дальше по коридору доносились тихие гитарные аккорды.
– Нет, это ты святая, – ответил он так буднично, точно рассказывал о погоде, и прервал мои расспросы, вновь указав на «Атаку легкой бригады»[1].
– А по-моему, папа, – упрямствовала я. – Вот почему он боится медленной смерти.
Рука брата, лежащая на моих плечах, застыла, стала твердой, будто кожаный переплет у него под пальцами. А потом он произнес так тихо и зловеще, что я до сих пор гадаю, уж не почудилось ли мне:
– Святые душой не торгуют, крошка.
Эти слова не тревожили меня, пока мне не исполнилось одиннадцать.
Стоял 1917 год. Пускай война и не добралась до наших границ, газеты трубили о ней каждый день. В них упоминались края, о которых я, жительница джорджианского захолустья, даже и не слыхала. Да, у нас водились книги, но я почти ничего не знала о Уэльсе, Бельгии, Германии или о французских лесах, где погибло столько людей. В тот же год папа впервые стал брать меня в город. Я ненавидела эти вылазки, потому что всякий раз он заставлял меня вывернуть одежду наизнанку и повязать колокольчики на лодыжки. Хуже того – горожане пялились на нас. И перешептывались. Меж пересудами о том, до чего же мы странные, как я похожа на сатанинскую дочь в этом своем наряде и что папа славословит владыку бесовского, они делились страхами о войне. Говорили, что скоро в нее вступит Америка, а не то немцы явятся и всех перебьют.
Тогда немцы были моим главным страхом. Они могли бы потягаться с самим дьяволом. Детишки, игравшие в центре города, больше не вспоминали историй из аппалачского фольклора и не боялись, что их отправят в ад за то, что они не чистят зубы. В 1917-м все боялись только немцев. Все, кроме моего брата.
В день, когда Томми пришла повестка, я плакала, пока небо не потемнело. Но и тогда не успокоилась, проревев до самого утра. А Томми не боялся. Он твердил, что все будет хорошо. Что он, черт его дери – здесь он извинялся за грубость, – обязательно вернется домой! Когда война закончится, он первым же делом меня обнимет – так крепко, как никогда прежде, – и на солдатское жалованье купит мне те белые туфельки, которые я заприметила в городе, а потом мы обязательно дочитаем нашу книжку. Там осталось всего шесть стихотворений. Треклятые фрицы не смогут нам помешать!
В апреле мы втроем уже стояли в центре города и смотрели, как лошади поднимают столбы пыли у колодца. С шахт вернулась группка мальчиков с усталыми, перепачканными углем и сажей лицами. Они вымыли руки в ведрах и только потом зашли в здание школы. Там их ждали послеобеденные уроки. В окне каждого магазинчика и даже таверны, рассадника порока, который набожные дамы вечно пытались закрыть, виднелся американский флаг. С нами пришло еще четыре семьи – тоже попрощаться со своими новобранцами. Томми пожал руки новым товарищам, и они тут же разговорились, то и дело отпуская смешки, будто бы нас никогда не считали исчадиями ада. Новый враг оказался куда страшнее наших языческих наклонностей. Потом к нам подъехал грузовик, в котором сидела еще одна группа молодых бойцов в зеленой форме, сложив на коленях оружие. И вот Томми уехал, забрав с собой половинку всего известного мне мира.
Мы получали от него письма. Сперва даже часто. Я убедила папу заказать наш семейный портрет. Фотограф запретил нам улыбаться и пригрозил, что сидеть перед камерой придется так долго, что лицо может заболеть, а я все время, пока мы позировали, пыталась унять дрожь в губах. Потом я стала помогать папе собирать календулу и ивовую кору для аптекаря. На скопленные деньги удалось отправить потрепанное собрание сочинений Теннисона в батальон Томми, квартировавший во Франции. Я приклеила на заднюю сторону обложки книги наш с папой портрет и добавила записку, в которой пообещала, что, когда Томми вернется домой, мы сфотографируемся еще раз – уже втроем.
Потом поток писем стал редеть, затем и вовсе прервался на долгих полгода. Я чувствовала недоброе – гнетущее ощущение разливалось в самом воздухе вокруг меня, струилось по бурной реке, окружавшей нашу землю. Сначала я перестала есть. Однажды в поле я упала в обморок, и папа тут же кинулся запихивать мне в рот засахаренные персики. В тот день я впервые увидела, как он рыдает. А следом ушел сон. И речь. Зловещее предчувствие смерти придавило меня тяжелым грузом, стиснуло легкие, выбив из них весь воздух. Как-то раз я проснулась с ощущением, будто вовсе и не жила никогда.
Может, правы были горожане? Может, дьявол поселился на нашей ферме, а его мрачная тень не отстает от меня ни на шаг? Я написала папе записку с просьбой отвести меня в настоящую церковь – всего один раз. Вместо этого он записал меня на уроки балета.
– Если говорить не выходит, то можно танцевать. Как мы у реки. – Он провел рукой по моим шелковистым волосам цвета пшеницы. Заглянул в мои карие глаза – такие же, как у мамы. – Обещаю, доченька, он вернется домой. Бог тут ни при чем.
Точнее и не скажешь. Бог тут ни при чем. В отличие от меня.
Как-то раз мы возвращались домой с балета. Единственная танцевальная студия в нашем округе находилась за три города от нас, поэтому каждый вторник по вечерам папа усаживал меня в свое седло и мы мчались в Кальверстон. Когда лошадь пересекла мост, ведущий к нашим землям, в небе замерцали звездочки и осветили диковинных существ, плясавших в лесу: тут были и древесные женщины, и мужчины, чьи тела состояли сплошь из веток. Я уже привыкла к тому, что замечаю в лесу всякую чертовщину, а после отъезда Томми такое стало происходить еще чаще. Когда я перестала разговаривать, папа купил мне альбом и угольки, чтобы можно было зарисовывать лесных обитателей и показывать ему, кто живет с нами бок о бок. Обычно мне попадались маленькие крылатые люди, вьющиеся меж деревьев, длинноволосые мужчины размером с кошку и древесные женщины с цветами вместо волос, но в тот вечер я увидела создание, которого никогда прежде не замечала в наших краях.
– Я отведу Скаута в конюшню, а ты пока накрывай стол к ужину, – сказал папа.
Я кивнула, а сама пошла к реке.
Фигура у дальнего берега была одета во все белоснежное, начиная с атласных туфелек и заканчивая пышной вуалью. Белыми были и волосы, рассыпавшиеся по плечам, и глаза без зрачков. Белизну разбавляла только зеленая военная форма, пропитавшаяся кровью, – дама стирала ее на мелководье. Она опустила куртку в воду, и тут же рядом с ней зазмеилась, будто алая ленточка, тонкая струйка.
Я остановилась на скользких камнях и уставилась на фигуру.
– А ты, должно быть, давно предчувствовала мое появление? – спросила она.
И тут я заговорила. Впервые за восемь месяцев. Это случилось вопреки моей воле – что-то в собеседнице так и требовало ответа, а противиться ее приказу я не могла. Каждое слово все сильнее царапало горло, а голос сухо шелестел, как осенние листья на каменистом берегу.
– Мне нельзя разговаривать с дьявольским народцем!
Ее губы тронула улыбка. Острые, точно бритва, зубы замерцали в свете звезд.
– Никакие не черти, а феи, крошка.
Я сглотнула и обвела взглядом кромку леса. Знакомые создания испарились. Даже насекомые с птицами и те притихли среди деревьев.
– Как это вы сидите в воде? Папа говорит, что черти боятся железа.
– Не все, но многие. – Ее голос потрескивал, как огонь в камине, но был холоден, словно только что разрытая земля.
– Выходит, вы из их числа?
Она подняла на меня молочно-белые глаза. Я отшатнулась.
– Тебе известно мое имя, – ответила она.
Чистая правда, вот только я не хотела говорить его вслух. Я чувствовала ее присутствие уже не один месяц.
Мое сердце ухнуло вниз, на самое дно реки.
– Вы забрали моего брата?
– Вопрос еще не решен. – Она провела большим пальцем по дыре на нагрудном кармане солдатской куртки. Из нее тут же полилась кровь, будто из раны. – В конце концов, моя истинная цель – ты.
По моим рукам побежали мурашки.
– Я? Почему?
Она склонила голову набок, буравя меня взглядом пустых глаз:
– Потому что ты меня обманула.
– Мэм, ни в чем я вас не обманывала…
– Не прикидывайся, крошка. – Она выпустила военную форму из рук. Ткань стала пунцовой, пошла алыми пузырями, а в следующий миг течение унесло куртку прочь. – Он думал, что можно меня обдурить, чтобы спасти тебе жизнь, но забыл самое главное правило. В итоге я всегда получаю то, что хочу.
У меня за спиной, на крыльце, зажегся свет. Двор прорезал папин медленный свист. Его подошвы захлюпали по грязи, вскоре он скрылся в доме. Я нырнула поглубже в траву.
– Вы о моем отце?
Она отрицательно покачала головой.
– О дьяволе? – переспросила я.
Дама хищно улыбнулась:
– Так ты его называешь?
Ладони у меня похолодели и стали липкими от пота. Я пожала плечами. Ее гортанный смех разлился в ночи.
– Когда он наконец-то тебя отыщет… когда схватит своими когтями… – Смех сменился вздохами, и собеседница поманила меня рукой. – Заключим сделку, а, Аделина? – Подол ее великолепного платья колыхался и топорщился у ног, повинуясь течению. – Томас вернется домой, если ты взамен отдашь мне кое-что. Не сегодня и не завтра, через много лет, но это непременно случится.
Ради Томми я готова отдать все.
– А чего вы хотите?
– Твою жизнь. – Она так легко произнесла эти слова, будто они совсем ничего не значили. – Ты умрешь при родах. Погибнешь так, как и должна была.
Страх просочился мне под кожу. Казалось, до родов еще целая вечность, ведь я в свои юные годы пока не задумывалась ни о браке, ни о детях. К тому же можно ведь прожить без супружества! Лишь бы рядом были папа, Томми и их забота.
И все же стоило расспросить ее поподробнее.
– А если я откажусь?
Она вскинула руки над головой, пародируя мой любимый балет.
– «Их удел – не возражать. Смело, без расспросов в бой идти и погибать»[2].
Я сразу узнала стихотворение. Как его забудешь!
У меня пропало желание есть, спать, говорить… жить. Папа и Томми – вот все, что у меня было, все, вокруг чего вертелся мой одиннадцатилетний разум. Жизни без них я не знала, поэтому для меня ее не существовало вовсе.
Я кивнула. Ледяной ветер пронесся над рекой, и Женщина в Белом исчезла. Отныне моя судьба была предрешена.
Жизнь продолжалась своим чередом. Я продолжала молчать, предпочитая изъясняться танцами или рисунками. Но зато начала есть. Вернулся и сон. Ночевала я в изножье папиной кровати, свернувшись как щенок, прижимая к себе рубашку Томми. Спалось мне бестревожно, ведь я понимала, что спасла брата.
А потом пришел ноябрь 1918 года. Мировая война закончилась. Злодеев-немцев разгромили. И Томас Колтон отправился домой.
Я ждала во дворе, наматывая круги рядом с папой. На мне была моя самая нарядная одежда. Волосы я украсила единственной чистой лентой. Платье было синее, а чулки желтые. Томми обещал купить мне белые туфельки на солдатское жалованье, и мне очень хотелось, чтобы мой наряд к ним подходил. Но сперва, думалось мне, я крепко-крепко обниму брата и узнаю, не дочитал ли он нашу книгу без меня. Пусть стихотворения Теннисона уже успели стереться из моей памяти.
Вдали что-то зашумело, и на дороге, ведущей к нашим землям, появился грузовик. Подъехав к мосту, он сбавил скорость. Я вся аж дрожала от нетерпения в своих стареньких тапочках. Папа бросил на меня предупреждающий взгляд, и я сцепила руки за спиной. Я еще ни о чем не догадывалась, а папины слова «когда его будут заносить, не пялься» еще сильнее сбили меня с толку.
Я машинально кивнула. Грузовик остановился. Из кабины появилось трое солдат. Они обошли машину и, перебросившись горсткой слов, вытащили из кузова каталку. На ней, среди серовато-белых простыней, лежало нечто. Какое-то существо. Но никак не Томми.
Пока солдаты заносили каталку на крыльцо, я разглядела прядь волос того же пшеничного оттенка, что и у меня. Поймала пустой взгляд шоколадно-карего глаза. Все тело было скрыто бинтами.
Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но не смогла проронить ни слова. Солдаты остановились, посмотрели на меня, на папу, на съежившееся тело среди простыней. Никто не прерывал молчания. Томми занесли в дом. Белые туфельки мне так и не купили. И книжку мы не дочитали.
Потянулись такие дни, словно война и не заканчивалась. Томми не покидал своей комнаты, а папа не пускал меня к нему. Мы всеми силами старались подзаработать. Несколько мучительных недель я даже одевалась под мальчика и ходила с другими ребятами на шахты, пока у меня не появился такой сильный кашель, что папа запретил мне туда возвращаться. Все деньги шли на лекарства, бинты, врачей и специальные «сережки», которые должны были вернуть Томми слух.
Я по-прежнему молчала. И ничего не ела. В те редкие ночи, когда мне удавалось уснуть, меня будили крики Томми, доносившиеся из его темной спальни. Он всегда повторял одно и то же слово, снова и снова. Аргон. А одной декабрьской ночью крик раздался из гостиной. Я приоткрыла дверь своей комнаты. По половицам разлился желтый свет, горящий в коридоре.
– Томми, успокойся.
Что-то разбилось. По коридору прокатились гортанные стоны и шепот. «Граната, где же эта чертова граната?.. Аргон. Капитан погиб. Аргон. Убейте меня. Убейте меня. Убейте меня». И так по кругу, снова и снова.
Я на цыпочках вышла в коридор. Снова глухой удар об пол. Тяжелое дыхание, а следом пронзительный вопль. Опять удары – и вот уже папа прижал Томми к полу прямо под портретом мамы в ее лучшем парадном платье. Чуть ниже портрета папа повесил боевую награду Томми – медаль, которую ему вручили за героизм. За то, что побеждал злодеев.
Томми снова утробно прокричал.
– Тише, мальчик мой. Сестренку напугаешь.
– Я тебя не слышу. – С губ брата сорвался истошный вопль, пробравший меня до самых костей. – Я тебя совсем не слышу, папа. Не слышу, не слышу, не… – Папа потянулся к уху Томми, чтобы поправить специальную металлическую сережку. – Убери руки!
Он толкнул папу. С такой силой, что тот отлетел и свалил один из деревянных обеденных стульев. В воздух взвилась россыпь щепок. Томми повторял все те же слова: «Граната. Капитан. Аргон. Убейте меня». Стук его быстрых шагов гулким эхом расплывался по коридору, он исступленно хлестал себя по лицу – по левой его стороне, где кожа была изуродована и напоминала потекший воск, который кто-то перемешал.
Я всхлипнула. Томми впился в меня взглядом. Глаза у него были такие красные и опухшие, что привычного шоколадного оттенка было не разглядеть.
– Аделина.
Я отступила на шаг назад. Голос Томми прервал глухой треск.
– Адди, – продолжил он.
Папа простонал у его ног и приподнялся. Я снова попятилась.
– Прости. Пожалуйста, кроха, не смотри на меня так, – сказал Томми. – Мне очень жаль. Умоляю, прости. – Изувеченная пунцовая кожа на его лице сморщилась.
По моим щекам побежали горячие слезы. Томми снова закричал и выскочил из комнаты. Когда папа поднялся на ноги, послышался хлопок деревянной двери. Судорожно дыша, папа нетвердой походкой зашагал ко мне.
– Детка, ну что ты, тебе давно пора спать!
Он подергал меня за рукав ночной рубашки, но я не двинулась с места. Папа измученно вздохнул.
– За Томми не переживай, он в порядке, просто дни сейчас трудные. Пора спать. Если хочешь, пойдем ко мне в комнату.
Я покачала головой и заковыляла к себе в спальню. Дождалась, пока папа закроет дверь в свою комнату и из нее послышатся звуки гитары, а потом схватила свой альбом и сняла со стены медаль Томми. Деревянную дверь я прикрыла тихо, чтобы она меня не выдала.
Ночь выдалась холодной. Все деревья, кроме вечнозеленых, уже сбросили листву, а на серой, точно пепельной траве серебрился иней. Светлячки в такой холод попрятались. Месяц был еще совсем тонким, и мрак разбавляли только мерцание звезд и слабый оранжевый свет обгоревшей лампочки на крыльце. Вооружившись одним из новых папиных газовых фонарей, я огляделась. У реки подрагивала съежившаяся фигура, а судорожное дыхание эхом разносилось по холму.
Когда я устроилась рядом с Томми, он ничего не сказал. Холод просочился под мои тапочки, стылая грязь облепила платье. Кусочек льда проплыл мимо по реке, а потом зацепился за ветку, повисшую над самой водой, и раскололся.
– Кажется, теперь мы оба видим чертовщину, которой не существует.
Я обхватила колени и притянула их к груди. А потом, впервые за год с лишним, заговорила с другим человеком:
– Бранятся только плохие люди. Папа так сказал.
Брат ничего не ответил – может быть, попросту не услышал. Я не знала, как именно работают эти его специальные сережки, но папа всегда их поправлял, если Томми ничего не слышал. Я тоже потянулась к его уху, но Томми шлепнул меня по руке. Я отпрянула.
И снова у него хлынули слезы. Мужчины не плачут, вернее, им плакать не подобает, насколько я знала. Но папа плакал, когда я отказывалась от еды, а Томми рыдал каждый день с тех пор, как вернулся с войны. Мне на глаза тоже навернулись слезы, но от них нам всем сделалось бы еще хуже, так что я их смахнула.
Томми выдохнул, медленно и измученно, и сам поправил сережку:
– Давай погромче.
Я сглотнула, не обращая внимания на царапающую боль в горле, совсем отвыкшем от речи.
– Папа говорит, что бранятся только плохие люди.
Томми сощурился и напряженно всмотрелся в дальний берег реки, но он впервые пустовал.
– Так я и есть плохой человек, кроха.
Я покачала головой и пробормотала:
– Неправда. – Я достала из кармана медаль и помахала ею у него перед лицом. – Папа сказал, что тебя этим наградили, потому что ты герой. Как солдаты из «Атаки легкой бригады». Плохим людям не выдают ленточки со стальными подвесками, Томми! – Я улыбнулась, уверенная, что он разделит мое настроение.
Но нет – его обезображенное лицо исказилось в желтом свете фонаря.
– Не хочу это видеть.
Я нахмурилась, поднесла пеструю ленту поближе к его глазам:
– Ну постой, ты же и впрямь молодец! И нечего тут печалиться, Томми! Ты настоящий герой!
– Адди…
– Ты обещал, что вернешься домой, и не обманул. Ты бился со злыми немцами и победил, а хорошие мужчины не ругаются и не плачут, Томми, так что…
Он вдруг злобно зарычал, выхватил награду из моих дрожащих пальцев, опрокинув меня на землю, и швырнул медаль в реку. Но перестарался. Она глухо звякнула, ударившись о дерево на другом берегу.
Мои глаза налились слезами. Холодная грязь захлюпала под пальцами, налипла на коленки. Я больше не могла сдерживаться. Из горла вырвались глухие всхлипы, смешиваясь со всхлипами моего брата.
– Прости, кроха. Прости меня. – Он обвил меня холодными руками и крепко прижал к груди. Я в ответ попыталась его оттолкнуть, но он притиснул меня к своей куртке со всей силы. Его била дрожь. Прости, прости, прости…
Вдалеке заухала сова. Еще одна льдинка в реке раскололась. Томми глухо рыдал у моей щеки. Он пригладил мне волосы, принялся укачивать меня на коленях. Перед глазами у меня плясали звезды, но я выровняла дыхание, обняла Томми за шею и прижалась к нему сама.
– Почему ты теперь сам на себя не похож?
Он покачал головой. Уханье сов опять заполнило ночную тишину. Уж к чему к чему, а к молчанию я уже привыкла. Когда Томми уехал, а я затихла, папе не с кем стало разговаривать. Пустые слова наполнили наш дом, точно сорняки – поле.
Я поднялась и вскинула руки высоко над головой. Немного покружилась. Потом плавно взмахнула запястьями, чтобы передать печаль, – нас так учила на уроках балета миссис Джун. Провела пальцами по щекам, изображая слезы, поникла и опустилась на землю.
Томми наблюдал за мной, поджав губы. Его красные глаза следили за каждым движением. Папа не рассказывал ему, что я хожу на балет, и ни разу не упоминал, что я перестала разговаривать, но старшие братья и сами все подмечают. Нить нашего родства была прочнее всего на свете. Томми кивнул:
– Ты угадала, кроха. Мне очень грустно.
Я свернулась у него под боком, положила голову ему на бедро, а он стал гладить меня по волосам. Мы долго-долго смотрели на воду.
– И совсем не беда, что ты видишь всякое, – наконец сказала я.
Томми убрал руку от моих волос:
– Ничего нет хорошего в том, чтобы видеть то, чего не существует.
– Еще как существует! – Я подтянула колени к груди и достала свой альбом из-под пальто. – Папа подарил мне вот это, чтобы я рисовала все, что вижу в окрестностях нашего дома. Может, и ты начнешь рисовать… этот самый Аргон, – уточнила я, припомнив имя.
Томми снова сжал бледные губы в тоненькую линию. Я торопливо добавила:
– Не беспокойся, Аргон не причинит тебе зла! Мы ведь сыпем соль вокруг дома, так что дьявольский народец не сможет перебраться через реку!
Он сглотнул, точно слова царапали ему горло.
– Аргон – это такое место, Адди, а не существо.
– Ой! – Я нахмурилась. Странное дело. Как можно видеть места? Лично мне являются только злые создания! – Его все равно можно нарисовать, – упрямо повторила я.
Потом открыла альбом и стала показывать свои рисунки. На первом листе было изображено крылатое существо, сотканное из цветов. Под ним была подпись моей рукой: «Цветочная пикси».
– Несколько месяцев назад один тролль пообещал, что поделится со мной именами всех существ с моих рисунков, если я отдам ему сорочку, в которой меня крестили. Папа сперва рассердился, ведь мне нельзя торговаться с дьявольским народцем, но, когда увидел, сколько всего мне удалось разузнать, очень обрадовался! Может, тролль и тебе поможет, если мы отдадим ему одежду, в которой тебя крестили! – с улыбкой предложила я.
Томми натянуто улыбнулся. Перелистнул страницу. На следующей была изображена женщина-береза – совершенно голая, она вообще никогда не появлялась в одежде. Мои щеки залила краска, а Томми просто продолжал листать альбом. Следом шли тролли с шишковатыми лицами. Затем жутковатая водяная лошадь, или, как ее еще называли, келпи. Косматые карлики – брауни[3] – и наклави[4]. Над последним рисунком, изображавшим лошадь и всадника, соединенных плотью и сухожилиями и напрочь лишенных кожи, палец брата застыл. Наклави являлся мне всего один раз, но после этого мне несколько недель снились кошмары.
– Ты и впрямь это все видишь? – изменившимся голосом спросил Томми.
Я кивнула:
– Не всегда, но бывает. Но не беспокойся, через реку они перебраться не могут. Да и за пределами наших земель они мне не встречаются, если вывернуть одежду наизнанку, повязать на ноги колокольчики, а на шею – железный крест.
Томми вскинул на меня взгляд.
– Это не так уж и страшно, главное – привыкнуть. – Я попыталась забрать у него альбом, но он не отдал. Книжица так и осталась лежать у Томми на коленях. Вид у него был испуганный, а я не могла взять в толк почему. – Ты же с самого начала знал, что мне является дьявольский народец, Томми!
– Так-то оно так, но… – Резкий порыв ветра заглушил его голос, а у меня за спиной взревело ледяное течение. – Я… я думал, что у тебя просто бурная фантазия, а папа чересчур суеверен… – Брат тряхнул головой. – Ты и правда их всех видишь? Во всех подробностях, как на рисунках?
Я улыбнулась:
– Ну, художник из меня неважный! В реальности они немного другие.
– И папа… это поощряет?
Я кивнула:
– Он говорит, здорово, что я могу за ними наблюдать и изучать их. Так будет проще уберечься.
Томми поморщился и всмотрелся в запотевшие окна нашего дома, точно мог разглядеть папу, игравшего на гитаре у себя в спальне.
– Дьявольского народца не существует, кроха.
Я нахмурилась:
– Существует! Как и Аргон.
– Нет же, Адди. – Томми натужно сглотнул и положил руки мне на плечи. – Скажи, неужели все время, пока меня не было, ты только и делала, что наблюдала за всякой чертовщиной и рисовала ее под папино одобрение? Неужели он и впрямь считает, что тут нет ничего страшного?
Я решила, что сейчас неподходящий момент для рассказа о том, что в эти месяцы у меня пропали аппетит, сон и речь.
– А чего бояться? Дьявольский народец и впрямь не может сделать нам ничего плохого.
В глазах брата засеребрились слезы. Он прикусил нижнюю губу.
– Кроха, выслушай меня, хорошо?
Я кивнула.
– Всей этой чертовщины не существует, – повторил брат. Я открыла рот, чтобы возразить, но он меня перебил: – Раньше я этого не понимал, а теперь понимаю. Папа тот еще болтун, а ты толком и не бывала за пределами фермы. Я и сам почти не выезжал, но на фронте повстречал столько людей, Адди, со всего света, и никто из них ничего подобного не видел. Ни один. Это ненормально.
Я дрожала в его руках и все норовила вырваться, но он держал меня крепко.
– Адди, послушай меня, – продолжал он. – Знаю, после возвращения я и сам не могу похвастаться здравомыслием, но тебе нужна помощь, милая, и серьезная. Тут нужен доктор, лекарство или, может… может, поход в церковь, не знаю, но точно знаю, что папины слова вредны твоему мозгу. Если пустить все на самотек, конца этому не будет!
– Дьявольской народец взаправду существует, Томми, я…
– Смотри. – Брат выпустил меня и сунул руку во внутренний карман плаща. Достал cобрание сочинений лорда Альфреда Теннисона.
Я улыбнулась, решив, что он передумал продолжать разговор, но тут Томми вдруг перевернул книгу. Сзади по-прежнему была прилеплена черно-белая фотография, с которой улыбались мы с папой. Точнее, улыбалась только я. А рядом с папой поблескивала пуля, вошедшая глубоко в толстую обложку.
Я тревожно заерзала в подмерзшей грязи.
– Я не буду рассказывать тебе всего. Точнее, почти обо всем умолчу. Но я побывал в аду, сестренка. В настоящем аду, в единственном аду, что только существует. И не видел там ни одного чертенка со страниц твоего альбома. Их никто не встречал.
Я опустила взгляд в землю, лишь бы только не смотреть на книгу, которую Томми мне протягивал. Принялась нервно теребить подол грязной юбки.
– А знаешь, что реально и не подлежит сомнению?
Я покачала головой.
– Ты спасла мне жизнь. – Томми положил книгу на землю между нами. – Я носил ее в нагрудном кармане, понимаешь? У самого сердца. Ты спасла меня, а теперь мой черед тебя выручить, кроха. Я помогу. Я все исправлю.
– Они существуют, – снова прошептала я.
Я ведь их видела. Своими глазами. Папина песня, мои рисунки, сделка, которую я заключила, чтобы спасти брата, и дьявол, который явился за папиной душой по условиям давнего соглашения, – все это реально.
– Ш-ш-ш, все хорошо. Все хорошо.
Я и сама не заметила, как вновь полились слезы. Горячие, они побежали по моим щекам, смешиваясь с пятнами грязи и инея на моем платье.
Томми обнял меня, принялся гладить по волосам. И пускай он мне не верил, пускай он ошибался, пускай его лицо изменилось, пускай в его жизни появились слезы и ругань, пускай он больше не танцевал со мной и с папой у реки, я позволила ему себя обнять. И поднять, хоть папа и ворчал, что я для такого уже слишком взрослая. Я обхватила руками его шею, а ногами – пояс и уткнулась носом в кожу. Да, Томми ошибается, но он любит меня, как и папа, так что надо просто ему доказать, что он не прав.