Н. А. Троицкий
Наполеон Великий. Том 2. Император Наполеон

Полная версия

© Музей-усадьба Н. Г. Чернышевского, 2020

© Ковалев М. В., Степанов Ю. Г., вступительная статья, 2020

© Политическая энциклопедия, 2020

Глава I
Апогей

Я не думаю, что Франция когда-либо знала лучший порядок, нежели тот, каковой был при мне.

Наполеон

1. «Император Республики»

Весна 1804 г. в Париже и всей Франции прошла под знаком разнообразных (больших и малых, официальных и приватных) торжеств по случаю превращения республики в империю. Собственно, и в чиновных, и обывательских кругах речь шла о том, чтобы возвести Наполеона на французский престол, сделать гражданина первого консула государем, монархом. Вопрос о монаршем титуле – император или король – какое-то, очень недолгое, время оставался открытым.

Дело в том, что Франция за последние полтора века привыкла к пиетету перед монархом до такой степени, что эту привычку не вытравила из национального сознания даже революция. Ведь в продолжение 130 лет, с 1643 по 1774, как подметил академик Ф. Массон, во Франции правили только два короля, и оба – с одним именем: Людовик XIV и Людовик XV. «Народу могло казаться, – цитирую Массона, – что над ним более столетия царствует один и тот же монарх; он перестал быть личностью и стал просто королем. Это усиливало поклонение, народ падал ниц перед этим властелином, не подчиняющимся общим законам и как бы стоящим вне человечества, высоко, далеко, недоступно для простого смертного»^[1].

В такой ситуации Ш. М. Талейран посоветовал одному из самых доверенных лиц в окружении Наполеона, генералу Л. А. Бертье, предложить первому консулу принять королевский титул. Возможно, «хромоногий бес» предвидел отказ Наполеона (причем в самой резкой форме), потому и не рискнул сам обратиться к нему с таким предложением, но на всякий случай (а вдруг согласится?) решил проверить его умонастроение, подставив вместо себя Бертье. Вот как вспоминала о реакции первого консула на предложение Бертье фрейлина Жозефины графиня Клара де Ремюза, ссылаясь на Талейрана, оказавшегося свидетелем этой сцены: «Бонапарт подносит кулак к подбородку Бертье и толкает его к стене. “Глупец! – говорит он. – Кто посоветовал вам раздражать мою печень?”»^[2].

После такого казуса, естественно, никто более не предлагал первому консулу стать королем. Наполеон, разумеется, учитывал, что королевский титул вызовет отторжение у тех людей, которые вершили в стране революцию, травмирует их лучшие чувства. А такие люди в его окружении составляли абсолютное большинство. С другой стороны, титул императора привлекал его, поскольку ассоциировался с образом Карла Великого и сулил ему не только монаршие прерогативы, но и возможность вернуть Франции после тысячелетнего перерыва статус империи^[3], вне всякой связи с королями Бурбонами.

Законодательные палаты – Госсовет, Трибунат, Законодательный корпус, Сенат – поняли соображения первого консула и почти единодушно согласились с ними. К 18 мая 1804 г. они подготовили новый сенатус-консульт, т. е. второе после акта 4 августа 1802 г. (о пожизненном консульстве) дополнение к Конституции 1799 г. Этот натус-консульт, который называют иногда Конституцией XII года (от провозглашения Республики в 1792 г.), принципиально не изменял, а лишь приспосабливал те же республиканские институты к новому, монархическому, строю^[4]. Статья 2 гласила: «Управление Республикой поручается Императору». Здесь же был назван по имени обладатель императорского титула – Наполеон Бонапарт. Он, таким образом, становился императором Республики. Правда, круг его полномочий не был строго очерчен. Зато провозглашалось главное: «Императорское достоинство передается по наследству в прямом, естественном и законном потомстве Наполеона Бонапарта от мужчины к мужчине в порядке первородства при исключении женщин навечно». Поскольку Наполеон не имел собственных детей, законодатели специально наделили его (в статье 4-й сенатус-консульта) правом усыновлять любого из детей или внуков своих братьев.

«Пункт об усыновлении, – подчеркивает Жан Тюлар, – явился новшеством: будучи основателем Империи, Наполеон оставлял за собой право распоряжаться ею по своему усмотрению»^[5]. Так в мае 1804 г. был сделан первый шаг к воцарению во Франции четвертой правящей династии – Бонапартов (после Меровингов, Каролингов и Капетингов с их двумя нисходящими ветвями: Валуа и Бурбонов)^[6].

Подавляющее большинство (даже республикански настроенных) французов приветствовали новое возвышение Наполеона как дополнительную гарантию национальной стабильности, тем более что высочайший в мире с античных времен статус империи здесь сохранял основные завоевания революции и Республики. «Все его поддерживают, – писал о Наполеоне той поры Эмиль Людвиг, – и вот уже 130 человек из числа тех, кто 12 лет назад голосовал за казнь короля, будут возглавлять императорские учреждения»^[7].

Принимая императорский титул, Наполеон щедро – в традициях Карла Великого – вознаграждает своих соратников. По его инициативе уже 19 мая 1804 г. были учреждены шесть высших придворных должностей – великого электора (избирателя), архиканцлера, архи-казначея, великого коннетабля (главнокомандующего), государственного канцлера и великого адмирала, а также высшее воинское звание маршала Франции для 18 наиболее отличившихся генералов Республики. Архиканцлером стал бывший второй консул Ж. Ж. Р. Камбасерес, архиказначеем – третий консул Ш. Ф. Лебрен, великим электором – Жозеф, а великим коннетаблем – Людовик Бонапарт.

Что касается маршалов, то о них речь пойдет особо (в § 7), а пока ограничусь перечнем их первого состава: четыре почетных маршала (из старейших по возрасту и боевому опыту) – победитель в исторической битве при Вальми Ф. Э. К. Келлерман, Ж.-М. Ф. Серрюрье, К.-Д. Периньон, Ф. Ж. Лефевр – и 14 строевых. В число 14 наряду с преданными Ж. Ланном, Л. А. Бертье, И. Мюратом, Л. Н. Даву, М. Неем, Ж. Б. Бессьером, Н. Ж. Сультом, А. Ж. Монсеем, Э. А. К. Мортье Наполеон включил и оппозиционеров: А. Массена, Ж. Б. Бернадота, Ж. Б. Журдана, Г. М.-А. Брюна, П. Ф. Ш. Ожеро. Все строевые маршалы, кроме Бертье и Монсея, были моложе любого из почетных, а половина строевых не достигла и 40 лет: Даву было 34 года, Ланну, Нею, Бессьеру и Сульту – по 35, Мортье – 36, Мюрату – 37 лет.

Из лучших генералов Республики за маршальским бортом остались, пожалуй, лишь четверо: фрондеры Ж. Э. Макдональд, Л. Гувион Сен-Сир (эти двое позднее все-таки станут маршалами), К. Ж. Лекурб и уже сидевший тогда в тюрьме Ж. В. Моро.

Наполеон, несмотря на очевидную и колоссальную поддержку соотечественников (а может быть, именно потому, что он был уверен в такой поддержке), вновь, как это было в 1799 и 1802 гг., потребовал от парламентариев провести в стране всенародный опрос – референдум об учреждении империи. Собственно, на референдум был вынесен вопрос не о титуле императора, который Наполеон считал всего лишь сменой формы, а о наследственности его полномочий: новоявленный император полагал, что победа на таком референдуме придаст его власти ореол монархии «не волею Божьей, а волею народной».

Как и следовало ожидать, референдум принес Наполеону триумфальный, еще более убедительный, чем в 1802 г., успех. Если тогда за пожизненное консульство генерала Бонапарта голосовали 3 653 600 граждан против 8272, то теперь за наследственную власть императора Наполеона соответственно 3 572 329 против 2569^[8]. «В реестрах некоторых коммун, – отмечает Ж. Тюлар, – фигурировала лишь одна запись: “Все единогласно проголосовали за”»^[9]. Только один генерал в департаменте Шаранта запретил своим подчиненным какие бы то ни было изъявления восторга. То был Клод Франсуа Мале – будущий организатор нашумевшего на всю Европу заговора против Наполеона^[10].

Речь о заговоре Мале еще впереди, а пока отметим, что Наполеон был, конечно же, удовлетворен, если не сказать польщен, итогами референдума. Здесь уместно процитировать воспоминания Констана Вери, который в течение 15 лет, с 1800 по 1814 г., был личным камердинером Наполеона: «После его свержения я часто слышал, как Его Величество называли узурпатором. Если император действительно узурпировал трон, то у него было больше сообщников, чем у всех тиранов трагедий и мелодрам вмести взятых, ибо три четверти французского народа оказались участниками заговора».

Поддержав почти единодушно восшествие гражданина Бонапарта на монарший престол, французы, особенно, двух полярных категорий: придворные слуги и ближайшие соратники, долго не могли привыкнуть к статусу императора Наполеона, путаясь в обращениях к нему. «Что могло быть более забавным, чем растерянность слуг, когда надо было отвечать на вопросы Его Величества! – вспоминал тот же Констан Вери. – Они начинали с ошибочного обращения, затем вновь делали попытку и, что хуже всего, повторяли по десять раз: «Сир, генерал, Ваше Величество, гражданин, первый консул»»^[11].

Тем временем необходимые для перевоплощения Франции из республики в империю поиски и опыты продолжались. Наполеон сформировал даже особую комиссию с заданием найти выразительные символы – для империи и лично для императора^[12]. Комиссия порекомендовала ему в качестве символа, который мог бы украсить государственный герб Французской империи… петуха, ибо петух (по латыни «галлус») – слово с тем же корнем, что и «галлы» (население Галлии, т. е. территории Франции в древности). Наполеон, по воспоминаниям очевидцев, фыркнул: «Петух есть принадлежность скотного двора. Он слишком слаб». Члены комиссии стали предлагать другие символы – кто льва, кто слона, а кто орла. Наполеон выбрал: «Орел в полете!»

Наполеон сам подобрал себе – при содействии историков – и личный символ, как ему хотелось, из древних времен. «Он намеревался построить будущее, – тонко подметил В. Кронин, – но для этого ему надо было найти корни в прошлом, по возможности до 987 года, когда началась династия Капетингов»^[13]. Историки ему подсказали: в 1653 г. была вскрыта могила короля франков, основателя первой французской династии Меровингов Хильдерика I, который правил в 457–481 гг. В могиле были обнаружены кроме боевого топора, копья и меча еще и металлические пчелы, которые, по всей вероятности, украшали костюм Хильдерика. Наполеону понравилась эта история, и он сделал пчел своим личным символом трудолюбия: в годы империи они украшали не только его костюм, но и стены, ковры, балдахины дворцов, а главное, императорский трон.

Теперь встал вопрос о коронации. Наполеон вынес его на обсуждение Государственного совета: как, где и когда совершить обряд коронации и надо ли при этом задействовать папу римского, а если надо, то ехать ли императору к папе по примеру Карла Великого или пригласить папу к себе. Мнения членов Совета были разными.

Наполеон всех выслушал и решил по-своему: короноваться он будет не в Реймсе, где до и после Наполеона традиционно, с V в. по 1825 г., короновались французские короли (кстати, без участия римских пап), а в Париже, в главном соборе Франции – Нотр-Дам де Пари. Что касается папы, то Наполеон предпочел вызвать его на свою коронацию из Рима в Париж. Договориться об этом с папой император поручил своему дяде, кардиналу Жозефу Фешу, который был тогда французским послом в Папской области.

Папа Пий VII реагировал на приглашение Наполеона с опаской. Феш склонил на свою сторону большинство римских кардиналов, и те не без труда уговорили Его Святейшество согласиться на вояж к повелителю Франции. Кардиналы утешали его примерами из истории, ссылаясь, в частности, на то, как папа Лев I Великий в 452 г., ради того чтобы спасти Рим, «поехал скрепя сердце даже навстречу Аттиле, вождю гуннов, который уже во всяком случае не мог очень превосходить своей благовоспитанностью, вежливостью и изяществом манер нового французского императора»^[14]. Пий VII уступил скорее другому аргументу – услуга за услугу: надо короновать Наполеона в благодарность за Конкордат 1802 г., который снял революционные запреты с католической церкви во Франции.

2 ноября 1804 г. Пий VII выехал из Рима со свитой из 100 священнослужителей. Наполеон встретил его 25 ноября в лесу Фонтенбло под Парижем^[15]. Император был одет в охотничий костюм и окружен охотниками, псарями, собаками. Он остановил папский кортеж и пригласил Пия VII пересесть к нему в императорский экипаж. Папа в парадном одеянии и атласных туфлях вышел из своей кареты на дорогу (В. Слоон подчеркивает: «прямо в грязь») и занял место рядом с Наполеоном в его коляске. Император приветствовал его, но, вопреки принятым тогда нормам этикета, не опустился перед папой на колени и не поцеловал его руку. Это могло шокировать Пия VII, но в Париже ему все понравилось: пышный прием, роскошные покои в Тюильри, обставленные точно так же, как папская резиденция в Риме, и подобающее его сану почтение со стороны всех и вся, включая членов семьи императора. Наполеон, пользуясь случаем, устроил аудиенцию у Его Святейшества своей любимой кормилице Камилле Илари.

В оставшиеся дни до коронации, назначенной на 2 декабря 1804 г., Наполеон обсудил с Пием VII важные детали коронационного обряда, а в последний момент успел решить вдруг всплывший перед ним вопрос ошеломляющей значимости. Судя по совокупности данных, которыми оперируют Ж. Тюлар, А. Кастело, В. Кронин, император заранее договорился с папой, что собственноручно возложит на себя корону^[16], хотя Констан Вери, а вслед за ним и некоторые историки утверждают, будто Наполеон совершенно неожиданно «выхватил корону из рук Папы и сам нахлобучил ее себе на голову» (а потом и на голову Жозефины)^[17]. Гораздо сложнее было решить другой вопрос – о коронации Жозефины.

Дело в том, что Жозефина сама призналась Пию VII, что она не венчана с Наполеоном церковным браком. Реакция папы на это признание испугала Жозефину. «Святой отец чуть не лишился чувств, – пишет об этом Андре Кастело. – Как же так! Его, посланца Христа на земле, наместника Господа, посмели вызвать за тысячу лье от Рима, чтобы помазать священным елеем двух людей, живущих в смертном грехе вот уже несколько лет?!»^[18] Пий VII был настолько скандализирован таким попранием христианских норм брака, что заявил Наполеону со всей категоричностью: «Ничто не заставит меня обесчестить Святой престол и узаконить сожительство императора Франции с женщиной, которая в глазах Церкви – никто!» Теперь и Наполеон был озадачен: до коронации – считаные дни, что делать?! Папа сам подсказал ему: «Нужно немедленно провести обряд бракосочетания по церковным канонам с помощью опытного священника, иначе императрица останется без короны!» Так и было сделано: 1 декабря 1804 г., за день до коронации, у алтаря в кабинете Наполеона опытный священник обвенчал императора с его невенчаной супругой. Этим «опытным священником» был кардинал Феш^[19].

Утро 2 декабря выдалось в Париже морозным и снежным, да еще с пронизывающим ветром. Тем не менее к 9 часам на всем пути от дворца Тюильри до собора Нотр-Дам уже собрались толпы зевак, чтобы поглазеть на невиданное за всю историю Франции зрелище проезд папы римского на коронацию императора французов, первого за тысячу лет после Карла Великого. Ждать на морозе под снегом и ветром им пришлось долго, но они дождались, и увиденное их не разочаровало. Вот как описывает прибытие папы к собору Хилэр Беллок: «Наконец, появилась кавалерия – эскадрон драгун, а за ним кареты официальных лиц, сопровождавших папу, и (к радости мальчишек, да и взрослых, которые смеялись и хлопали в ладоши) крестоносец папы, восседавший на муле и высоко поднявший тяжелый крест с золотым распятием. Затем появилась карета, в которой сидел Пий VII в белой шелковой мантии и белой шапочке и напротив него два кардинала в красных мантиях. Папа, подняв два пальца, благословлял верующих направо и налево своей старческой рукой. Но никто не преклонил колен и не осенил себя крестным знамением. Это было нечто новое: уже 12 лет жители Парижа не видели у себя на улицах никаких религиозных процессий»^[20].

Когда Пий VII под звон главного колокола собора вышел из кареты и направился к соборным вратам, его свита, вываливаясь из своих карет, потянулась за ним, и все вокруг могли подивиться ее многолюдью и пышности: подсчитано, что папу сопровождали 5 кардиналов, 4 епископа, 2 римских князя и 97 прелатов, камергеров, секретарей.

Наполеон со своей свитой должен был прибыть в Нотр-Дам к 11 часам. С утра он нервничал, облачаясь в непривычно роскошный и, как ему казалось, очень неудобный наряд. Пока Констан помогал ему одеться, он «прибегал к риторике и проклятиям в адрес вышивальщиков, портных и поставщиков»^[21]. Его можно было понять, учитывая, что он надел на себя с помощью камердинера шелковые чулки с золотой вышивкой, шнурованные туфли с позолотой, бриллиантовые пряжки и пуговицы на подвязках, сверкавший от золота и драгоценных камней жилет, плащ с двойной бриллиантовой застежкой и, наконец, мантию с поясом из бриллиантов. Не зря, вернувшись после коронации в Тюильри и сбросив с себя весь этот «шик-блеск», он скажет Констану: «Ну, наконец, я смогу дышать». «Без сомнения, он чувствовал себя гораздо лучше в дни сражений», – подумал тогда Констан^[22].

Зато парижане взирали на торжественный выезд императора из Тюильри к собору Нотр-Дам с неописуемым восторгом. Надо признать, зрелище было диковинным и красочным. Впереди гарцевал конный эскорт, во главе которого рисовался, салютуя народу обнаженной саблей, весь разодетый в шелка и бархат зять императора, комендант Парижа Иоахим Мюрат. За ним следовала императорская карета, запряженная восьмеркой на редкость красивых лошадей в сверкающих сбруях и чепраках. Карету украшал золотой герб – «орел в полете». На бархатных подушках передней скамьи лицом к Наполеону и Жозефине сидели братья императора – Жозеф и Людовик. За императорской каретой спешил длинный ряд из 25 свитских карет, в которые были впряжены 152 лошади. На дверцах карет блестели орлы и пчелы всех цветов радуги. Все это двигалось под перезвон колоколов со всех церквей Парижа, под залпы артиллерийского салюта и гром музыкального сопровождения. «Я никогда, ни раньше, ни позже, – вспоминал Констан, – не слышал такой впечатляющей музыки: два оркестра с четырьмя хорами, более трехсот музыкантов; множество военных оркестров, игравших героические марши»^[23].

Наполеон в те минуты, судя по всему, чувствовал себя, как обычно, спокойным перед ликующими толпами народа. Но Жозефина едва ли могла успокоиться при мысли о том, что она пережила в последние дни и что еще предстояло ей пережить в ближайшие часы. Ее мучило скандальное «дело о шлейфе». Три сестры Наполеона давно ненавидели Жозефину, завидуя ней, а теперь, в преддверии ее коронации, боялись еще ниже «опуститься» в сравнении с нею. Поскольку брат Наполеона Людовик, как коннетабль, был возведен в достоинство «императорского принца», его жена Гортензия (дочь Жозефины!) стала принцессой. Этого сестры императора стерпеть не могли. Все три – Каролина, Элиза и Полина – закатили брату истерику: «Гортензия – принцесса, а мы – никто?!» Император осадил их фразой, которая, по мнению Эмиля Людвига, «достойна войти в сборник всемирного юмора: “Слушая вас, можно подумать, что Его Величество наш покойный отец оставил нам империю и корону!”»^[24]. Сестры угомонились, но ненадолго: случилось «дело о шлейфе».

В момент коронации Жозефины полагалось кому-то из наиболее высокопоставленных дам нести шлейф ее 22-метровой бархатной мантии, расшитой золотыми пчелками. Наполеон поручил эту деликатную миссию своим сестрам. Они, все три, вновь взбунтовались: «Такая обязанность – не для порядочных женщин!» На этот раз император был так разгневан, каким его сестры никогда не видели. «Либо шлейф, либо ссылка!» – заорал он на них^[25]. Теперь, уже на пути в Нотр-Дам, Жозефина не могла скрыть от императора своего беспокойства: а вдруг его сестры намеренно или случайно уронят ее шлейф? – ведь она может упасть! Наполеон ее успокоил: оказалось, он уже отрядил в помощь своим сестрам трех камергеров, которые все сделают, как надо, и ничего не уронят.

Часть пути от Тюильри до Нотр-Дам императорский кортеж проследовал по улице Сен-Никез – той самой, где 24 декабря 1800 г. Наполеон и Жозефина едва не стали жертвами взрыва адской машины роялистов. Удивительный факт: теперь восьмеркой лошадей императорской кареты управлял тот самый кучер (по имени Цезарь!), который тогда промчал карету первого консула мимо бомбозаряда за считаные секунды до взрыва.

Тем временем у Нотр-Дам собрались уже несметные толпы простонародья. Часть из них спозаранку прорвалась внутрь храма, чтобы лицезреть своего идола в момент коронации. Я говорю «прорвалась», поскольку многолюдная стража сдерживала у дверей храма напор зевак, ограничивая их проникновение в храм. Но читатель должен иметь в виду, что Наполеон заранее распорядился сделать обряд его коронации публичным – по контрасту с коронацией Людовика XVI, когда публику допустили в храм только после коронования. Как бы то ни было, к началу коронации Наполеона Нотр-Дам заполнили, по данным очевидцев, примерно восемь тысяч человек.

Наполеон и Жозефина вошли в собор около полудня. При появлении императорской четы все присутствующие встали с возгласами «Да здравствует император!». Два оркестра грянули военный марш, который потом уже не смолкал, повторяясь снова и снова, пока не началась торжественная литургия. Пий VII под музыку благодарственного молебна, сочиненного Джованни Паизиелло, благословил императорскую державу (золотой шар с крестом как символ монаршей власти), скипетр, жезл правосудия, шпагу, два кольца Наполеона и Жозефины, обе их короны и мантии. Затем Наполеон поднялся к алтарю, где стоял, словно изваяние, маршал Келлерман, держа перед собой бархатную подушку. На подушке сияла золотая корона. Наполеон взял ее и без всякой патетики, как-то уж очень просто, надел («нахлобучил», как выражаются иные историки) на себя. Тем самым он подчеркнул, что не желает принимать корону из чьих бы то ни было рук, кроме собственных, и не обязан ею никому, кроме себя самого.

Восемь тысяч собравшихся в храме гражданских, военных и духовных вельмож, иностранных послов, корифеев науки, литературы, искусства и простолюдинов в тот момент ликовали. Но для Наполеона еще важнее был следующий шаг. Он повернулся к Жозефине…

Женщин во Франции не короновали с 1594 г., когда была коронована вместе с королем Генрихом IV его жена, знаменитая Мария Медичи (1573–1643 гг.), мать следующего короля Людовика XIII. Теперь Наполеон решил подчеркнуть роль Жозефины как вдохновительницы его славы и внес в церемониал коронации новый момент: Жозефина должна разделить с ним императорские почести и стать с благословения папы римского первой в истории Франции императрицей.

Когда Жозефина шла к алтарю, где ждал ее Наполеон, шлейф ее мантии несли сестры императора и три камергера. Хотя Каролина, Элиза и Полина делали это, по выражению А. Кастело, «как можно хуже», камергеры не позволили им что-либо испортить или уронить. И вот он – миг, запечатленный на грандиозном полотне великого Давида! Жозефина опустилась перед императором на колени. Он взял приготовленную для нее другую корону, высоко поднял ее и, после многозначительной паузы, очень нежно возложил на голову Жозефине, стараясь не помять ее прелестно завитые волосы. Очевидица этой сцены, будущая герцогиня Лаура д’Абрантес, вспоминала: «У императрицы Жозефины особенно пленительна была не только изящность ее талии, но и поступь ее <…>. В ней были величие и прелесть <…>. Она была хороша во всем для роли императрицы, хотя никогда не училась играть ее». По словам герцогини, Наполеон «с видимым удовольствием» долго поправлял корону на голове Жозефины, как бы кокетничая с ней^[26]. Она же смотрела на него глазами, полными благодарности, любви и… слез.

Коронование Жозефины все восемь тысяч очевидцев, кроме трех женщин (читатель поймет, кого я имею в виду), встретили с таким же ликованием, как и самокоронование Наполеона. Вероятно, император в те минуты вспоминал свою беседу с Давидом незадолго до коронации. Художник принял тогда заказ: увековечить для потомства церемонию коронации на полотне исторически точно, выигрышно и ярко. Но только после того, как Давид напишет картину, император увидит, что маэстро воссоздал именно тот момент, когда Наполеон возлагает корону на голову коленопреклоненной Жозефины. «Отлично, Давид! – похвалит император художника. Ты догадался, что я имел в виду! – изобразил меня французским рыцарем»^[27].

Впрочем, пока картина Давида – дело будущего. Наполеон с интересом и удовольствием воспринимал все детали его коронации, поразившей очевидцев невиданной даже для королей пышностью. О том, как сам император был тронут великолепием собственного торжества, свидетельствует такой факт: в паузе между церемониальными актами он успел шепнуть старшему брату: «Ах, Жозеф, если бы отец мог нас видеть сейчас!»^[28]

После обряда коронования Пий VII благословил императорскую чету, поцеловал Наполеона со словами «Vivat imperator in aeternun!»^[29] и удалился в ризницу. Наступила заключительная, светская, часть церемонии, рассчитанная, как подметил Ж. Тюлар, «на то, чтобы потрафить бывшим революционерам»^[30]. Наполеон положил руку на Евангелие и произнес сакраментальные слова присяги отечеству: «Я клянусь сохранять в неприкосновенности территориальную целостность Республики. Клянусь уважать и требовать, чтобы все уважали равенство людей в их правах и обязанностях – как политических, так и гражданских, соблюдать и следить за соблюдением принципов Конкордата и свободы вероисповеданий <…>. Клянусь управлять страной исключительно в интересах французского народа, для его счастья и славы»^[31]. Этой присягой Наполеон, по меткому определению того же Ж. Тюлара, заявил о себе как о «коронованном представителе восторжествовавшей Революции»^[32].

Как только отзвучала присяга императора, герольдмейстер поставил заключительную точку в церемониале коронации, объявив: «Славнейший и августейший Наполеон, император французов, миропомазан и воцарен»^[33].

Можно представить себе, какими взволнованными, преисполненными счастливых надежд вернулись Наполеон и Жозефина с коронации к себе домой, в Тюильри. И здесь «славнейший и августейший» император, сняв с себя коронационное облачение, глядя на золото, бриллианты и прочую роскошь своих знаков отличия, вдруг обратился к женщине, которую он любил и только что короновал, с вопросом: «Ну и кому я это все оставлю, Жозефина?»^[34]

Итак, первый консул стал императором. Но Французская республика осталась Республикой. По сенатус-консульту от 18 мая 1804 г. Наполеон принял императорский титул «милостью Божьей и согласно Конституции Республики». «Формула “согласно Конституции Республики” будет фигурировать последний раз в императорском декрете от 28 мая 1807 г.»^[35], а на монетах надпись «Французская Республика. Император Наполеон» заменят надписью «Французская империя» лишь 1 января 1809 г.^[36] Такое парадоксальное словосочетание «император Республики» свидетельствует о том, что Наполеон не спешил расставаться с республиканскими институтами и принципами. Винсент Кронин объяснил этот парадокс так: император считал себя республиканцем или, точнее, «всегда был немножко больше, чем республиканцем»^[37]. Это верно, но надо учитывать, что Наполеон не только сам в глубине души еще оставался пока республиканцем, но и просто обязан был считаться с республиканским настроем абсолютного большинства своих соратников.

Между тем, заглянув вперед, мы увидим, что Наполеон не удовольствуется французским престолом. 9 мая 1805 г. итальянский Административный совет (благодарный Наполеону за его помощь итальянцам в борьбе против австрийского и собственного феодального ига) собрался в Париже и пожаловал императору Франции еще и титул короля Италии. Наполеон, не теряя времени, уже 26 мая в Миланском соборе возложил на себя Железную корону^[38] – ту самую, которой в 800 г. короновали в Риме Карла Великого. Приняв титул итальянского короля, он объявил своего пасынка Евгения Богарне вице-королем и правил Италией через его посредство.

С двумя коронациями Наполеона связана отмена республиканского календаря во Франции, введенного якобинским Конвентом 5 октября 1793 г. Он имел необычные названия для всех 12 месяцев (вандемьер, брюмер и т. д. до фрюктидора) по времени года от осени до лета. Наполеон отменил его и вернул Францию к прежнему, христианскому, григорианскому календарю 1 января 1806 г.^[39]

Практически общенациональная поддержка императорского статуса Наполеона не исключала отдельных, случалось и резких, смелых до дерзости, возражений со стороны даже близких его соратников. В Сенате против обращения республики в империю выступил один из идеологов революции Константен Франсуа Вольней, а в Трибунате – «организатор побед» республиканских армий Лазар Карно, речь которого современники назвали «последним вздохом революции». Карно прямо заявил Наполеону: «Вам следовало оставаться первым консулом. Вы были единственным в Европе, а теперь взгляните, в какой компании вы оказались» (в одном ряду с феодальными монархами Европы)^[40]. В ближайшем окружении Наполеона буквально восстал против его монархизма самый верный и талантливый из генералов, начальник консульской гвардии Жан Ланн, устроивший императору (которому ранее, в Италии, он дважды спас жизнь) «бурную сцену протеста»^[41]. Впрочем, Ланн, и только он, мог позволить себе любые протесты – ему Наполеон все прощал.

Передовые люди разных стран, узнав о коронации Наполеона, разочаровались в нем. «Быть Бонапартом – и стать императором! Так опуститься!» – восклицал замечательный французский писатель, публицист, автор «Памфлета о памфлетах» Поль Луи Курье^[42]. Так же отреагировал на коронацию Наполеона юный 21-летний Симон Боливар – будущий вождь трех революций в Южной Америке, национальный герой Боливии (страны, названной его именем), Колумбии и Венесуэлы. Он был свидетелем коронационных торжеств в Париже 2 декабря 1804 г., а много лет спустя так вспоминал о своих юношеских впечатлениях: «Я боготворил Наполеона как героя республики, как блестящую звезду славы, как гения свободы. Я не видел в прошлом никого, кто бы мог с ним сравниться. Мне казалось, что и в будущем не сможет появиться подобный человек. Но с того дня, когда Наполеон провозгласил себя императором, для меня он превратился в двуличного тирана»^[43].