Надира Низами
Мемуары стриптизерши. Американская тюрьма как путь к внутренней свободе
– Все! Все! Пожалуйста, успокойтесь! Прошу вас. Вы невиновны; мы докажем вашу невиновность. Я верю вам и сделаю все возможное, чтобы вас вытащить!
– Благодарю вас! Благодарю вас!
Мне было так тяжело оставаться на своем месте! Мне так хотелось обнять этого доброго человека с голубыми глубокими глазами и участливым взглядом!
– Когда назначат день судебного слушания по поводу вашего выхода к детям, вас оповестят. Хорошо. Все обсудили. Вот моя визитная карточка с номером телефона. Можете звонить в любое время, но только если возникнут вопросы или нужна будет помощь. Теперь вроде все.
– Спасибо большое! Я намного лучше чувствую себя!
– А теперь для вас сюрприз: вот телефон дома, где находится ваша дочь. Семья, в которую ее временно поместили, – очень добрые и веселые люди! Но Зарина сильно скучает по вам и требует с вами встречи. Пока нельзя организовать встречу, но можно позвонить.
– Спасибо! Спасибо!
Волны и грусти, и радости перемешались, тоска защемила внутри. Сердце прыгало от предвкушения разговора с дочерью. Что мне ей сказать? Как объяснить все, что происходит?
– А почему вы говорите только про Зарину? А где Алик?
– Прилетела из Лондона его тетя и собирается забрать его. Зарина не соглашается улетать с этой тетей, намечается суд по поводу детей. А насчет Алика переговоры ведут с вашим мужем.
– А почему с ним только? Ведь я…
– Но это другой разговор; служба опеки должна встретиться с вами тоже. Ее сотрудники ведут переписку с вашей мамой. Сейчас все ждут вашего суда о выходе под залог и последующего решения. Поэтому я оставлю этот телефон надзирателям, они передадут его вам. Можете два раза в неделю звонить и говорить с дочерью. Вот о чем думайте и будьте хорошей девочкой!
Проговорив свои наставления, Робертс вышел из камеры, а я осталась сидеть еще три часа; было похоже, что про меня забыли. Звонить и говорить с дочерью! Ничего сейчас не было важнее. Ну где же эта надзирательница, которая не похожа ни на мужика, ни на бабу?! Я никого не хотела видеть так сильно, как ее, она должна была дать мне телефон Заринки. Наконец красная лампочка над дверью замигала и вошла надзирательница. Я все еще сидела на своем месте, широко улыбаясь и представляя, как я выхожу из этого ужасного места! Я ждала, что она мне отдаст телефон моей дочери, но вместо этого она посмотрела на меня, как на раздавленного таракана, размазанного на цементном полу. С отвращением отойдя от двери, она пропустила меня впереди себя.
– Низами! Низами!
Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к заразному насекомому, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает «вставай». Поднявшись на ноги, я с опаской вышла из камеры.
– Руки за спину! Продолжай движение! Пошли! – сказала она так хрипло, что я не сразу разобрала, что она говорит.
Медленно я поплелась вдоль стены, слыша хруст сапог надзирательницы. Чтобы совсем не расплакаться, я стала считать ее шаги. Раз, два, три… До лифта получилось сорок равномерных шагов. Дверь лифта бесшумно распахнулась, и мы вошли.
– Лицом к стене. Руки за спину. Голову вниз, – командовала она.
Казалось, что она вложила в эти команды всю свою злость. За что? Меня же еще даже не обвинили! Я же не преступница. Какое они имеют право так обращаться?! Действительно, здесь не только отбирают твою одежду и личные вещи, но и твое достоинство как человека. Ты превращаешься в номер без лица и души. Я была настолько шокирована и измотана, что мне даже плакать не хотелось. Где-то внутри меня образовывался ком злости, ненависти и беспомощности, готовый взорваться в любую минуту. Двери лифта так же бесшумно отворились, и мы опять пошли по ужасающему длинному коридору без окон, вдоль камер, в которых находились сотни людей, гниющих, как осенние листья под дождем… Цербер обыскала меня и втолкнула в мой блок.
– Можно мне, пожалуйста, номер телефона моей дочери, который оставил адвокат? Она ждет меня! – посмела попросить я.
– У меня огромная куча дел, и ты не относишься к приоритетам. Когда будет возможность, тогда принесу.
Опять эта ехидная и зловещая улыбка.
Когда я оказалась в камере, все мои сокамерницы облепили меня, забрасывая вопросами. Кто был, зачем? И о чем говорили? Я с трудом взобралась на свои нары – мне хотелось остаться одной и продумать следующие возможные события. Адвокат сказал, что мой дом арестовали. Где же мы теперь жить будем? Денег тоже нет… Но я могу пойти работать, это не должно быть большой проблемой. Деньги! О боже мой! У меня на счету нет ни копейки! Как я буду звонить дочери? Совершенно очевидно, что они не примут коллект-кол, что же делать? Что же делать? Где взять денег? Рой мыслей, как рой пчел, крутился в голове, оставляя все вопросы неотвеченными.
– Почему ты такая озабоченная, что случилось? – спросила меня Синди, моя новая соседка – тоже с верхней полки; мы недавно познакомились.
– Я не могу позвонить дочери. У меня нет денег на счете.
Меня захлестнула волна абсолютной беспомощности и неспособности что-либо сделать. Мое сердце сжалось в груди, когда я представила, как Зарина, должно быть, страдала, что не знает, где я. Я интуитивно чувствовала, что нужно принять реальность, борьба с призраками никуда не приведет. Раз, два, три, четыре… Глубоко дыша, я считала, чтобы как-то отвлечься от разрушающих мыслей. Нет, нет! Нужно считать в обратном порядке. Так нет места другим мыслям. Сто, девяносто девять, девяносто восемь… Не помогало. Что же делать? Что же делать? Я почувствовала, что мозг сейчас может разорваться, вскочила со своего места и стала ходить кругами вокруг столов, делая восьмерки. Что же делать?
– Варитта! ¿Qué pasó? [15] – Мария с обычно безразличным видом подошла ко мне.
– ¡Mi hija! ¡Mi hija! No puedo hablar con ella. Sin dinero [16], – захлебываясь от напряжения, протараторила я и замолчала с выпученными глазами.
– ¿Tienes su número de teléfono? [17] – так же безучастно, смотря в окно, протянула она.
– Si, si, el oficial me traerá! [18]
Проследив за ее взглядом, я тоже посмотрела в окно, чувствуя невероятное облегчение от того, что в ее голосе звучало решение моего вопроса. Окна выходили прямо в центр города, где, как издевательство над заключенными, бурлила жизнь. Люди спешили по своим направлениям, машины сталкивались друг с другом в городской пробке, водители размахивали руками, видимо, матеря зазевавшихся прохожих.
– ¡Espera, cálmate! – она отвела взгляд от окна и весело посмотрела на меня. – ¡Hablas español, no te diste cuenta! ¡Las chicas le hablan español, ella es nuestra! [19] – скомандовала Мария.
Все женщины, которые были в спальном отсеке, бросили свои важные дела и, как горошек, высыпали в общий холл и одобрительно закивали. Я облегченно вздохнула, потому что это означало, что я под крылом мексиканской банды наркодилеров Сьюдад-Хуареса и обо мне будут заботиться все время нахождения в тюрьме. Мне, русской эмигрантке без родных и друзей на воле, было так уютно осознавать, что у меня появилась семья, хотя эти люди относились к большой и опасной мексиканской мафии наркодилеров – «Тихуана картель». Я тогда об этом не думала. Я была просто благодарна им всем. Женщины стали подходить ко мне по одной, вручая кто шампунь, кто кофе, а кто даже толстовку, которая наконец согрела бы меня. Все эти вещи можно было купить в тюремном магазине за бешеные деньги, которых у меня не было. Форма, где был список товаров, заполнялась раз в неделю и отдавалась надзирательнице, которая через неделю приносила заказанный товар.
Я была растрогана добротой обитателей моего блока. Не все удостаивались таких привилегий. Было женщин пять, которые находились в окружной тюрьме за нелегальное пересечение американской границы; это не считалось преступлением, и поэтому они не входили в привилегированную часть населения тюрьмы. Еще две белые женщины держались вдали от мексиканок, не имея шанса быть принятыми в семью. С ними никто не считался и не разговаривал. Мой разум немного расслабился, и вопрос «что делать, как быть» постепенно терял свою остроту.
– Сделаем звонок «трех направлений», – заявила Мария и нажала на кнопку вызова дежурных надзирателей. Там же был микрофон связи с дежурными.
Я даже не успела спросить, что значит звонок «трех направлений». Ей сразу ответили на другом конце коммутатора. Они поговорили о чем-то, и через пять минут надзирательница просунула в проем решетки визитку моего адвоката с номером моей дочери на обратной стороне. Это была та же надзирательница, которая водила меня в комнату посещений. Но только теперь она улыбалась мне поддерживающе и совсем не зло.
Тюремная жизнь текла своим чередом, а я ждала обещанного звонка. Мария звонила своим знакомым несколько раз, чтобы они соединили меня с дочкой, но Зарине не разрешали подходить к телефону, потому что звонок шел с незнакомых номеров, а не из тюрьмы. Каждый день тянулся, как резиновый. Я стала считать не только дни, но и часы. Однообразие тюремного распорядка дня и моих мыслей сводило с ума.
Шел двадцать четвертый день моего заключения, одиннадцатое сентября. Наконец Мария сказала, что через пять минут меня соединят с дочкой. Я только что закончила уборку и встала в очередь к телефону. Я была в очень хорошем расположении духа, прокручивая в голове предстоящий разговор с дочкой. Но меня насторожила необычная тишина вокруг. Когда врезался первый самолет, все взгляды были прикованы к 13-дюймовому телевизору, висевшему высоко на стене, который был включен постоянно, с 6 утра до 23 вечера.
Сначала никто не понял и не воспринял всерьез новости о взрывах в Нью-Йорке. Все думали, что это очередная истерия американцев, вроде того, как они время от времени запугивали простой народ, что готовится война с Россией. Более-менее адекватные люди смеялись над этой плоской шуткой государства, но был огромный процент людей, которые действительно верили в этот идиотизм и каждый раз пополняли свои кладовки провизией на случай войны. Изредка женщины смотрели друг на друга с вылупленными глазами и почти шепотом рассказывали о том, что они видели и слышали по телевизору. Весь день было так тихо, что можно было услышать звон оброненной пластмассовой ложки. Насколько я помню, в тот день нас должны были выводить на крышу, но мы не пошли на прогулку. Работники кухни наспех собрали и принесли нам мешки с обедом. Всех, кто въезжал, останавливали на долгое время. Мы могли наблюдать за ними из нашего окна, которое выходили прямо в город и из которого был виден въезд в тюрьму. Трое охранников обыскивали и пропускали заключенных на каждый этаж и из него по специальным экстренным пропускам. Все остальные обычные пропуска были аннулированы на день. Заключенные работники кухни и trusty должны были продолжать свою работу, но вместо этого они в ужасе собирались небольшими группами, разговаривая о том, что происходит, и ожидая, пока надзиратель, который следил за ними на этаже, вернется после просмотра телевизора с последними новостями. На самом деле никто ничего не знал, кроме того, что им сказали их надсмотрщики, но это не мешало «экспертам» продолжать свои мудрые дискуссии. Я приготовилась позвонить племяннице Марии, чтобы она меня связала с дочкой, но телефоны не работали. Я стояла в недоумении, когда Берта с соседней нары подбежала ко мне и силой втолкнула меня обратно в спальный блок. Я влетела туда примерно за две секунды до того, как в новостях показали, что врезался второй самолет. Электрические двери нашей камеры шумно закрылись.
Мы все прилипли к окну дверей камеры с прозрачными проемами. Оттуда можно было увидеть телевизор в общем холле, который так и остался включенным. Кто-то закричал: «Посмотрите на это!» К всеобщему ужасу, в здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке влетали самолеты. Из них валил дым. Люди бежали в панике, кто-то падал, утопая в крови. Везде были полицейские машины, бригады скорой помощи бегали по улицам, собирая раненых. Маленькие дети стояли в страхе и ужасе и громко плакали. Звуки диких сирен перемешались с криком ужаса и возгласами людей. У меня были слезы на глазах и твердый ком в желудке, грозивший выбросить мой завтрак, а может быть, и ужин с предыдущего вечера. Все остальные стояли в ошеломляющем молчании около получаса, затем разошлись по своим нарам, чтобы попытаться переварить невообразимую вещь, свидетелями которой мы только что стали. Это был живой репортаж с места событий в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года. 9/11, как позже стали называть этот день.
В тюрьме вести и сплетни всегда найдут своих слушателей. Хотя мы и были закрыты в свои спальные камеры, трое из нашего барака работали на кухне, откуда мы и узнавали последние сводки о тюремной жизни. Разные предположения и теории заговора распространялись с невероятной скоростью. Одна из версий – за этим стояло правительство США, предпринявшее шаг «Перл-Харбор» с его стандартной процедурой создания проблемы, чтобы затем «прийти на помощь» со своим «решением» от «патриотов США». В газетах больше месяца писали о внезапно появившихся и прошедших через конгресс с рекордной скоростью планах и действиях, предпринятых американским государством. Теперь все преимущества и полномочия военных и полицейских органов, которые никогда не были бы допущены из-за этой «надоедливой» Конституции, им с радостью присуждались, и даже больше. Также поступала другая информация, что это постановочное нападение ближневосточных мусульман, и на мужском этаже тюрьмы стали формироваться расовые группировки. Вскоре мусульмане, в основном черные заключенные, сбились в кучу. В отдельную группу входили воинствующие белые, затем в отдельные группировки собирались черные члены банды, и отдельно образовалось общество латиноамериканцев. Даже штатские бригадиры сбились в кучу, лихорадочно переговариваясь по рациям.
Я не верила ни одной теории заговора и обычно называла большинство из них чушью; бормотание африканских дикарей имело гораздо больше смысла. Некоторые религиозные группы оформились в коалицию и высказали свое отношение к этому, особенно пара маргинальных мусульманских групп, но все с большей вероятностью предполагали, что в этом было замешано правительство и оно следовало процедуре, которая отлично работала снова и снова, на протяжении всей истории. На лицах всех заключенных можно было увидеть беспокойство, страх, недоумение и выражение: «Почему это произошло? В чем дело?» Возможно, мы никогда не узнаем наверняка, что именно произошло, но я переживала не о людях на улицах Нью-Йорка, как ни жутко это звучит, а о том, что это происшествие приостановило мой суд о выходе под залог и отвело внимание общественности Эль-Пасо от моего дела. Самое главное, не было связи с внешним миром, и я не могла поговорить с дочерью и узнать, где она находится. Реальность потрясла меня. Внутри меня нарастали сильный протест и агрессия, и это не было из-за бесчисленных жертв – я негодовала от осознания несправедливости своего положения. По какому праву меня держат вдали от детей в такое страшное время?! Если это случилось в Нью-Йорке, такое же могло произойти и в Эль-Пасо. Мне хотелось бить по решеткам и орать во весь голос. Я подошла к туалету в камере и швырнула туда всю свою еду. После этого я почувствовала себя лучше. Многие женщины не на шутку были обеспокоены, когда увидели, что я выбросила обед и что выгляжу я не очень хорошо (и что? Разве это новость, подружки?), но я уверяла их, что со мной все будет в порядке. У меня в голове взорвался вулкан, и, кроме меня самой, никто не смог бы управиться со взрывами злости и отчаяния.
– Она одна из нас! – повторяла Мария, заботливо смотрела на меня и гладила по голове. Мне это нравилось, и я чувствовала себя баловнем могущественной семьи.
Последующие дни были спокойными. Заключенные на какое-то время притихли. В тюремных блоках было спокойно, никаких инцидентов не произошло, учитывая все обстоятельства, с этой точки зрения все было довольно обычно. Первые пару недель телевизоры транслировали новости круглосуточно и без выходных. Никто не хотел ничего упустить. Но потом страсти стали утихать – и среди тюремного населения, и по новостям. Люди свыкаются со всем! Уже месяц нам выдавали протухшие болонья-сэндвичи и жутко сладкую газировку, поэтому заключенных больше волновала еда, чем тысячи погибших в Нью-Йорке.
Тюремные магазины не работали, и ни у кого не осталось кофе или ромэн-лапши. Мы оставались запертыми до конца месяца, включая субботу и воскресенье. Затем все потихоньку возвращалось в обычное русло, но тревога и вопросы все еще были. Шок от этого никуда не делся. Что угодно, лишь бы это больше не повторилось.
Наконец нас выпустили из спальных камер, и мы могли свободно передвигаться по всему блоку. Заработали душевые (их было две в нашем блоке) и телефоны. Все, расталкивая друг друга, побежали к телефону. Время использования телефона было ограничено: пятнадцать минут на один звонок. Выстроилась очередь, женщины, поговорив, уходили в конец и занимали очередь еще раз. Мне уже до изнеможения не терпелось поговорить с дочерью. Я стояла неподалеку от телефонов и умоляюще смотрела в сторону Марии. Она не забыла про это.
– ¡Mi hija! ¡Ven aquí, dame el teléfono! [20] – я уже довольно неплохо понимала испанский, подбежала к ней с номером Зарины и, как собачка смотрит на своего хозяина, с надеждой уставилась на Марию. Очередь расступилась, когда она подошла к решеткам с телефонами. Мое сердце забилось вдвое чаще. Она подняла трубку и передала ее мне.
– Алло?
– Зарина! Зарина, это я!!!
– Мама, мамочка! Ты живая? – в ее голосе звучали и страх, и облегчение одновременно. Ведь прошло больше месяца, и моя дочь не знала, что со мной произошло. Целый месяц Зарина почти не ела и не выходила из своей комнаты. Гуманное американское государство! Ха-ха-ха! Слезы потекли у меня по щекам. Я постаралась не тратить понапрасну свои пятнадцать минут и не напугать доченьку.
– Да, все в порядке. У меня все нормально. Все хорошо. Я тебя люблю. Как ты, Зарина?! Ты в порядке? А Алик как? – ничего умнее я не смогла придумать.
– Да, мамулечка! Я в порядке. Алика увезла в Лондон его тетя, я осталась одна.
Она старалась держаться как взрослая, не допуская лишних эмоций.
– Я никуда не уеду. Сказали, что ты будешь в тюрьме 36 лет… Я не могу тебя оставить. Мама, мамочка, я тебя люблю! Ты не волнуйся, я вырасту, окончу университет и буду заботиться о тебе, – Заринка горько разрыдалась, шмыгая носиком.
– Как они могли тебе такое сказать? – взревела я. – Нет, доченька, нет! Я скоро выйду. У меня хороший адвокат. Скоро суд! – дико орала я.
– Мама, мы с Аликом отказались от папы. Я все равно буду ждать тебя! Мамочка! – она плакала навзрыд.
– Солнышко, я скоро выйду. Уедем из этой чертовой страны. Доченька моя, солнышко мое! – я крепко зажала рот рукой и до крови прикусила губу. – Доченька, держись, милая…
– Мама, мамочка, я без тебя не уеду никуда! – рыдала Заринка.
– Напиши бабуле и дедуле, пожалуйста. Скажи им, что мы разговаривали с тобой и что у меня все в порядке. Сама я пока не могу им позвонить. У меня еще нет возможности часто пользоваться телефоном.
– Хорошо, мамочка. Да, мамочка!
– Зарина, ко мне можно прийти. Добивайся, чтобы тебя привели ко мне. Я люблю тебя, доченька моя!
– Мама, мамочка! Моя мамочка!
Голос ее дрожал, прерываясь рыданиями. И связь оборвалась. Я растерянно смотрела на трубку телефона, ожидая, что она объяснит мне, что мне дальше делать. Я повесила трубку. В глазах Марии читалось сочувствие. Она долго смотрела на меня.
– Почему ты не радуешься? Ты говорила с дочкой! – по-матерински заботливо спросила она меня.
– Они ей сказали, чтобы она уезжала в свою страну, что у меня срок 36 лет, – обыденно сказала я и сильно зажала рот руками, чтобы не кричать.
– ¡Señor ten piedad! [21] Господи! Да, узнаю вонючих псов-федералов! Они так работают, – и вдруг со всех сил ударила решетку кулаком.
Все задрожало; удар был не слабее мужского. Это заставило всех затихнуть и обернуться к нам.
– Займитесь своим делом, клуши! – заорала Мария.
Никогда не видела ее такой. Ее длинные пальцы сжались в кулак, как будто она сдерживала напряжение и готовилась ударить воображаемого врага. Губы были сжаты в тонкую нить, расширенные крылышки ноздрей часто поднимались, вдыхая воздух, а глаза яростно горели. С чуть приподнятым подбородком она подошла очень близко ко мне и прошипела:
– Мы не дадим тебя в обиду! Ублюдки! Santa María! Ты будешь звонить дочери каждую неделю! Это говорю я, Мария де Ронкио! – Мария торжественно выпрямилась и стала еще выше, показывая всем, что с ней шутить нельзя. – ¡Que Dios te ayude! [22]
Я перестала плакать и ныть. Она поддержала меня своей яростью и передала ее мне. У меня застучало в висках от твердого решения не дать больше никогда, никому подавлять меня и управлять мной. Моя ярость жгла изнутри, призывая к действию. На ум пришло старое избитое клише: «Что нас не убивает, делает нас сильнее». Но теперь мне пришлось осознать, что оно на самом деле значит, ведь часто мы не обращаем внимания на смысл старых затасканных фраз и не вдумываемся в их значение, но они помогают не рассыпаться на кусочки!
* * *
У меня никогда не было такой роскоши, как возможность побыть одной; время в одиночестве с детства было моим убежищем. Чтобы как-то спрятаться от толпы, я брала книгу, залезала на свою постель и делала вид, что читаю. Я с удовольствием уходила в размышления. Время плыло в никуда, когда я перелистывала страницу за страницей, не понимая, о чем книга. Я чувствовала, что должна найти что-то, что-то утраченное, но не понимала, что именно. Я не могла переварить что то, кем я была, совсем не было тем, кем я хотела быть. Почему я терпела такое отношение со стороны своего мужа? Почему позволила с собой так обращаться?
Внезапно я услышала тяжелый звук открывающихся электрических дверей нашего блока. В проеме, огороженном толстой решеткой, где всегда раздают еду, появились два маршала, держа в руке тяжелые цепи, кандалы и наручники.
– Низами! Пошли! – скомандовали они.
Все женщины замерли, наблюдая, что произойдет дальше. Я тоже была в растерянности, вскочила и спрыгнула со своей постели. Такая неожиданность напомнила мне недавний визит ФБР к нам домой. По-моему, они получали кайф от таких неожиданных вторжений. «Идиоты!» – подумала я, пытаясь остановить дикое сердцебиение глубоким дыханием, и подбежала к массивным решеткам, защищающим двери нашего блока. Не понимая, куда меня поведут и что происходит, я, как полагалось, сцепила руки за спиной. Меня вывели в коридор.
– У тебя суд. Слушание по поводу выхода под залог.
– А мой адвокат там будет?
– Молчать! С нами разговаривать не положено! – со злостью произнес заученный речитатив один из маршалов.
Все эти маршалы похожи друг на друга, как будто их клонируют в специальной лаборатории. У всех выбритые или коротко подстриженные волосы, все довольно упитанны, как издевательство над теми, кого они пригоняют в тюрьму. У всех на руках часы, черные штаны, черная майка с надписями на груди и спине «Маршал США» и безучастные лица. Эти двое тоже ничем не отличались друг от друга. Разве что объемом живота. «Везет мне на таких винни-пухов», – подумала я и посмеялась над своими дурацкими мыслями.
Навесив на меня тяжелые цепи через талию, закрепив наручниками руки за спиной, а ноги стянув тяжелыми кандалами, соединенными толстой цепью, толстяки удовлетворенно посмотрели на меня. Я была упакована.
Мы шли по подземному ходу, соединяющему здание тюрьмы и здание суда. Я не понимала, почему нельзя было провести меня по улице. Никогда бы не подумала, что под Эль-Пасо существуют такие подземные места, напоминающие логово дьявола – пристанище нечестивых. Ход был довольно узкий. Один вооруженный охранник шел впереди меня, а другой, тоже вооруженный, сзади. Влажные стены прохода, по всей видимости, никогда не ремонтировались. Цемент был облупленный и сырой, по стенам стекали ручейки воды, может, от канализации. По обе стороны горели тусклым светом флуоресцентные лампочки, делая это место более зловещим. Только скелетов не хватало, чтобы это место походило на убежище вампиров из фильма ужасов. Тяжелый воздух отдавал горечью застоявшейся сырости и щипал нос. Мы шли очень долго, не знаю сколько, могла только догадываться, что не меньше часа. Кандалы успели натереть щиколотки. Наконец, мы вышли в подвальное помещение, откуда поднялись на первый этаж.
«Интересно, эти подземные ходы проходят через весь Эль-Пасо или соединяют только место, куда мы плелись?» – шальная мысль о побеге вызвала тупую улыбку, и мне стало легче. Сколько раз, гуляя по даунтауну Эль-Пасо, я удивлялась этим двум зданиям: зданию суда Соединенных Штатов в Эль-Пасо и зданию тюрьмы, которое находилось прямо рядом со зданием суда, – настолько они были неуместны в теплой и жизнерадостной атмосфере центра города. Эти два огромных чудовища совершенно не вписывались в картину живой и многоликой толпы снующих взад и вперед людей. Одно здание – прямолинейная коробка из темно-синего стекла с высокими створчатыми окнами и панелями из известняка, другое – серая коробка из необработанного цемента. Они возвышались над радужной и счастливой атмосферой, угрожая прервать эту жизнь и уничтожить счастье вокруг, предупреждая о возможности попасть в иной мир – мир отчаяния и пустых надежд.
Зал судебных заседаний располагался на верхних этажах каркасных и основных конструкций здания суда. Мы остановились у лифта; один из моих конвоиров устало вытер вспотевшее лицо.
– Ужас, как жарко… Как будто мы бежали марафон, – сказал он своему напарнику и направился к машинке с напитками купить что-нибудь попить.
– Эй, дружище, возьми мне простой воды, очень пить хочется! – прокричал второй ему вслед.
– Присмотри за ней! – первый кивнул в мою сторону.
Цепи сдавили поясницу, и ноги кровили от жестко закрученных оков. Во рту пересохло. Хорошо, что я физически в форме из-за своей бывшей работы. А так бы не выдержала. Где же эта хваленая американская гуманность?! Наверно, они знают свою работу. Кто сюда попал, не выйдет отсюда невиновным, поэтому, чтоб не париться, уже сразу приучают к собачьей жизни. Гнев и ярость клокотали в груди; я была пустым местом, не человеком. Да, жестоко! Наконец подбежал первый; он пил воду из бутылки большими глотками, а другую отдал напарнику.
– Пошли, заходи, к стене, смотри вниз!
Я только и слышала, как они большими глотками высасывали воду из своих бутылок. Дико хотелось пить, перед глазами образовались черные круги. Но никакой возможности попросить воды не было…
Лифт был плавным, не чувствовалось, что мы уже поднялись до нужного этажа. Двери бесшумно открылись, и меня повели в зал заседания суда вдоль длинного коридора, покрытого красным ковролином. Мы шли медленно из-за моих тяжелых цепей, они волочились по ковру, иногда цепляясь за уступы, издавая жуткий звон. Через открытые двери можно было увидеть людей в штатской одежде, которые смеялись и обсуждали свои дела. По всему коридору пахло кофе, хорошим кофе из кофемашины. Я обожаю утром выпить чашку кофе в уединении и обдумать предстоящий день; это было мое время, время, когда я могла поговорить сама с собой и поддержать себя. Мысли о свободе и о том, что вот-вот случится чудо, которое поможет выйти сегодня домой, перемешались с щемящей тоской и горечью во рту. Так хочу увидеть Заринку! Так хочу простой воды! По какому праву эти скоты лишают меня глотка воды?! Все внутри бунтовало от несправедливости, вызывая панические атаки, которые я приглушала глубоким дыханием. Но оказавшись в холле здания суда, я с облегчением почувствовала, как панические атаки от путешествия по загробному миру начали разряжаться и испаряться. Прямо у дверей меня ждал мистер Робертс, мой адвокат. Мне стало так хорошо и спокойно, что я не смогла скрыть радость.
– Здравствуйте, Надира. Выше голову! Вы не виновны ни в чем и покажете это всем. Выпрямитесь, все будет хорошо.
Он понимающе улыбнулся – гораздо больше, чем понимающе. Это была одна из тех редких улыбок, полных глубокой уверенности и поддержки. На мгновение я как будто окунулась в добрый мир, где я чувствовала защищенность.
– Мистер Робертс, я очень хочу воды, и ноги кровят!
Он, как в прошлый раз, сжал кулаки, и его и задумчивые темно-карие глаза блеснули гневом.
– Одну минуту…
Он позвонил куда-то. Пришли двое полицейских и сняли цепи с талии и рук, надев наручники спереди. Мне стало гораздо легче дышать, и я могла уже соображать, а когда принесли воду в маленькой бутылочке, волна надежды и облегчения придала мне силы.
Заметно воспрянув духом, я вошла в переполненный зал суда, усиленно охраняемый полицией. Это был мой первый раз в этом или любом другом зале суда. Меня поразило, сколько там было использовано дерева. Должно быть, они вырубили целый лес ради здания «справедливости». Были деревянные скамейки, на стенах деревянные панели. Судейские ложи и ложи присяжных тоже были из полированного дерева, хотя сиденья стульев были обиты красной кожей. Я считала, что американцы больше, чем другие страны, берегут природу и считают, что никакие цели не оправдывают того, чтобы жертвовать хоть одним деревом. Люминесцентные лампы на потолке светили так ярко, что лица людей сделались безликими; судебный пристав, судебный секретарь и судья имели жуткое сходство, как если бы они были в хеллоуинских масках. Меня посадили за огромный, тоже деревянный, стол лицом к судье. На каждом шагу стояли полицейские, охраняя порядок. Некоторые из присутствовавших смотрели на меня, оцепенев от страха, другие высоко подняли головы, чтобы не упустить что-то важное. Во вторую дверь завели Эльнара. Одна рука и нога у него были в гипсе и он, скрючившись, хромал. Все шумно что-то обсуждали; гул, который не имел смысла, нарастал с нашим появлением, как будто нас вели на казнь.
Эльнар согнулся и представлял собой груду сломанных костей в узком тряпочном мешке.
Ого! Мария не шутила, когда предупредила меня, что мой муж заплатит по счетам. Какая-то липкая жалость пронеслась среди тысячи других мыслей, оставив после себя знакомое чувство боли и желания прийти к нему на помощь. Мне действительно стало очень жалко его. Он, наверное, думал, что поступает правильно. Он, наверное, думал, что вправе принимать решения за нас, не считаясь с нашими чувствами. Он думал, что знает лучше, что нужно нам и, наверное, думал, что таким образом заботится о нас. Но мы же должны уметь прощать! Я взглядом хотела поддержать его и робко улыбнулась. Получилось по-идиотски, издевательски. Я сразу почувствовала себя виноватой, как миллион раз до этого. Мне кажется, я сникла, и стала меньше ростом при виде Эльнара, и стала сутулиться, показывая, что принимаю все его обвинения. Я поймала себя на мысли, что смотрю на мужа рабским взглядом, как прежде и как будто моля о прощении, и это взбесило меня, перейдя в ненависть. Снова я попала на американские горки эмоциональных страданий! Мне реально показалось, что он подходит ко мне с готовой трехдневной лекцией и останавливается на мгновение в туманной темной комнате. Его глаза смотрели прямо сквозь меня.