Натали Варгас
Шарада мертвеца
В сжатом пространстве глаза еще не успели привыкнуть к мраку, как блики света протиснулись через узкую полосу стекла. Де Конн и Краюшкин всмотрелись. Окно вело в небольшую гостиную…
– Это диванная за кабинетом графа, – уточнил чиновник.
– Забавно, – раздался смешок маркиза, – такие милые штучки обычно делают в стенах гостевых спален.
После нескольких минут в полнейшей темноте ворвавшийся в проем дверей свет показался ярким до отвращения. Краюшкин зажмурился и сморщился, де Конн отвернулся. Его взгляд упал на стул. Он застыл, вперившись в его поверхность. Перед его глазами красовался странный символ, вырезанный прямо в сидении стула.
– Вроде как ромб с поперечной линией и нечто вроде угловатой волны под ним, – пробубнил Краюшкин. – Как омега… кириллическая…
Маркиза не удовлетворило объяснение чиновника. Он поднял стул, повертел перед глазами, хмыкнул. Вдруг Краюшкин торжественно выпрямился и громко произнес:
– Ваше сиятельство, не обессудьте-с, но я лишь выполняю завещание графа, пожелавшего оставить его на данный случай.
– Какой случай?
– Граф Димитров особо выделил его-с, – чиновник, казалось, собирался с силами. Он виновато кашлянул в кулак и снова глянул в потолок, предварительно притопнув. – Воля графа состояла в том, что ежели в дом завещателя войдет, хм, человек, кожей темный, и, хм, найдет… да-с… обнаружит вот эту самую потайную комнату, то я обязан буду указать ему место, где хоронятся особые вещи…
– Так он ждал моего прихода?
– Вы разве не были знакомы?
– Нам не довелось друг другом полюбоваться, – как-то зло ответил маркиз. – Что за вещи?
В ответ Краюшкин попросил гостей проследовать за ним, в вестибюль, где, подойдя к закоптелому камину, нажал на край его полки. Топочная камера бесшумно повернулась, открывая скрытую за ней часть. Там, в довольно чистом и просторном тайнике, скрывался кожаный мешок. Шарапа одним рывком выдернул его и бросил в ноги хозяина. Грязный, похожий на истерзанный солдатский ранец, он вызвал необъяснимое волнение в маркизе. Нет, не страх, но волну воспоминаний, исходящих не из его прошлого, а чужого… Некоторое время все смотрели на хранилище «особых вещей». Чиновник снова кашлянул и притопнул ногой. Взгляды гостей устремились на него. Тот поддернул реденькими бровями, выудив из кармана сюртука конверт.
– Это тоже для вас, ваше сиятельство!
Маркиз молча принял послание, содрал печать и глянул в раскрытое письмо. Наступило то неосознанное безмолвие, в трепетной затаенности которого что-нибудь обязательно должно было прожужжать. Муха или пчела. Или по-особенному скрипнуть дверь в дальнем пролете. Или голубь забиться в стекло. Паук сорваться с потолка, на худой конец. Но ничего не прерывало затянутой паузы, и по зале разнеслось натужное сопение господина Краюшкина. Де Конн поднял на него прицельный взгляд.
– Вы читали эту записку? – спросил он. Тот отрицательно мотнул головой. – Тогда взгляните, любезный.
Обезображенное рубцами лицо чиновника покрылось еще и испариной, как только он бросил свой любознательный взгляд на содержание письма. Совершенно очевидно, Краюшкин не знал, как сдержать изумление, ибо его круглая голова с редкой растительностью над ушами плавно качнулась на короткой шее и принялась покачиваться из стороны в сторону без всякой на то необходимости. Пальцы, обтянутые замшевыми перчатками, дважды выронили бумажку, на белом глянце которой красовалось всего два слова: Nomen Nescio.
– «Без имени»… – выдавил он из себя.
– «Некто», – маркиз подправил улыбкой свою мрачную мину, отчего лицо его приняло выражение голодного хищника. – Вы уверены, что именно это передал мне граф Димитров?
– По-по-позвольте! Письмо было написано и скреплено печатью с его собственного перстня… Я сам был тому свидетелем… ва-ва-ваше сиятельство… Это то самое письмо!
Чиновник начинал краснеть со скоростью краба, брошенного в кипящую воду. Вдруг лицо де Конна расплылось в теплой благожелательности.
– Не расстраиваетесь, – мягко произнес он, хитро ухмыльнувшись. – Скажите лучше, это правда, что, в отличие от каналов Фонтанки и Мойки, Екатерининский был не чем иным, как маленькой речушкой, не подававшей никаких признаков серьезной водной артерии?
– А?! – Краюшкин недоуменно крякнул. Указательный палец его правой руки неосознанно подлетел вверх. – Совершенно верно! Здесь, да-с, именно на сем месте стояло болото, из которого она зарождалась, но настолько незаметно, что исток ее изначально даже не указывался на картах…
– А почему дом сносят?
Резкая перемена темы сконфузила Краюшкина.
– Старый, вышел из моды… – уверенно бросил он. – Ныне, соответственно образцовым проектам Комитета городских строений, в градостроительстве стали допускаться более индивидуальные формы и стили… но фундамент оставят под новый дом, да-с, фундамент отличнейший!
– Пики-чики! – маркиз прищурился. Он всегда сбивал людей иными вопросами, видя, как нараставшее волнение собеседников душило в них любые потуги мыслительного процесса. – Где вы такие замечательные башмаки заказывали?
– У Желтухиных! – молодой человек порозовел от удовольствия, так как обувь – единственное, что не донашивалось им от старшего брата. – Они во Франции сему делу обучались…
– Так я и думал! Носок прекрасно обтянут и каблук хорошо сшит. У вас замечательный вкус! Ну что ж, любезный, можно считать вашу миссию в качестве душеприказчика завершенной…
Оказавшись под крышей экипажа, де Конн устало вздохнул. Он не решался открыть подарок мертвеца. Мешок мрачно покоился у его ног. Маркиз откинулся на подушки, рассеянно уставившись на кожаную обивку стен.
«Серьга в ухе… Цыгане, казаки или поветрие французской революции? Но санкюлоты носили кольца, а не алмазы. Ребячество вора? Возможно, но будет ли вор так кичиться своим сословием перед высшим светом?»
Он медленно потер подбородок, постукивая тростью по носку вытянутой ноги. Краюшкину вспоминалась женская серьга… черт возьми… вряд ли! Хотя… бытовала такая традиция в Петербурге, но в очень короткий период времени. В правление Павла. Да-да! Когда маркиз учился в Медицинской академии, он гулял с одной баронессой. Та подарила ему свои серьги на удачу. Он уже расстался с корсарскими, но вставлять женские де Конн не решился, чем весьма ее обидел… Ох, и наблюдателен же этот Краюшкин, высмотрел!.. Возможно, у Димитрова была любовница настолько близкая, что подарила ему свою серьгу? Вот это могло быть удачной зацепкой!
По возращении на Фонтанку де Конн позвал Охоса.
– Разыщите списки всех, кто когда-либо работал в столичном доме графа Димитрова, – кратко приказал он.
– Как насчет Лаврентия? – резонно предложил секретарь. – Он служил управляющим при его доме…
– Но сейчас он является лакеем моей невесты, и мне бы очень не хотелось навеять ей легкие подозрения относительно того, чем я в действительности интересуюсь.
– Так точно, хозяин.
– Ясное дело, она в любом случае узнает истинную историю… Но не сейчас! – тут же поправился маркиз. Он расхаживал по кабинету и говорил излишне холодно, посматривая на истерзанный мешок Димитрова. Тот валялся неприкаянным в углу, тихо и злобно покосившись, выпячивая когда-то замшевый с бисерной вышивкой, а ныне полуистлевший серый бок. – Узнайте особо, был ли при графе художник… крепостной, свободный или иностранец, но человек, умеющий делать быстрые зарисовки с натуры, причем почти в полной темноте. Углем, ретушью.
– Первым делом, хозяин.
– Возможно, инициалы художника Ф. З. Он, сидя на стуле, вырезал их точильным ножом промеж своих ног. Только художники имеют привычку заключать свои инициалы в некие символы или хитрый рисунок.
– Понял.
– Можете идти.
Как только бодрые шаги секретаря растворились за пределами приемной, де Конн остановился у стола, выдвинул вперед челюсть и глянул на Шарапу.
– Ну что ж, уважаемый, приступим…
Гайдук молча подхватил мешок, сорвал узел, тряхнул истасканную вещицу, как нашкодившего щенка, и вышвырнул все ее содержимое на пол. «Подарков» было немного, всего три: костяная фигурка скелета в ладонь высотой, наручная кукла и колода старых карт. Скелет, в свою очередь, имел шарнирные суставы и очень напоминал марионетку. Кукла представляла собой перчатку красного света с головой криво улыбающегося шута.
– Петрушка, – узнал ее маркиз.
Все вещи были сильно потрепанными, от них пахло дымом и чесноком.
– Символическое послание, – безразлично произнес маркиз. – Скелет – смерть, кукла – слепое подчинение, карты – игра…
– Напоминание о скоротечности жизни, неведении и случайности, – позволил себе предположить Шарапа.
– Число три, – поморщился маркиз. – Предположим, что наш мертвый граф решил связать послание через вещи с символами, кои я смогу прочитать.
Де Конн уселся в кресло и положил перчаточную куклу на стол. Только она олицетворяла «живое» из всего набора. Колода карт легла слева, скелет – справа. Шарапа прищурился.
– Космический механизм причин и последствий?
Де Конн натянул балаганного пересмешника23 на правую руку и пробарабанил пальцами левой руки по дубовому подлокотнику.
– Карты, уважаемый, символизируют выбор судьбы, их перетасовывает некто иной, но игру ведет сам игрок. Кукла – тоже символ игры, но подчиняющийся чужой воле… – де Конн глянул на деревянное лицо раскрашенного молодца, и тот, несмотря на потешную усмешку, жалостливо передернулся на руке своего нового хозяина. Он явно не нравился маркизу. – Скелет с подвижными суставами – тоже кукла, но не внушающая веселья, тем более что на ней нет ни нитей, ни палочек – ничего, что позволяет ею управлять… Идеи?
– Рождение, жизнь, смерть.
– Допустим. Но кого?
Шарапа развел широкие плечи, попеременно наклонил голову в стороны, хрустнув шейными позвонками.
– Если взять «жизнь» исходя из фигуры Петрушки, ненаказуемо едкого обманщика… Карты… Смерть шулера?
Несмотря на смелость предположения, хозяин кивнул головой куклы на своем указательном пальце.
– Скорее всего, карточного предсказателя или гадалки, – уточнил он. – Гляньте в мешок. Мы ничего не пропустили?
Шарапа поднял рюкзак и сунул в его пыльную утробу руку. В пальцах зашуршала тонкая бумага. Пять листов. Что это? Описание следующих друг за другом сцен.
– «Петрушка на ярмарке», – прочитал заглавие маркиз и, пробегая глазами строки, принялся бормотать выдержки из текста: – Покупая лошадь, Петрушка просит цыгана помочь ему оценить ее… ссорится и убивает его, ударив палкой по голове… пытается вскочить на коня, но тот его сбросил… зовут врача, но тот не видит в Петрушке болезни… «Зачем такой врач, который болезнь определить не может?» – кричит Петрушка и насмерть бьет того по голове… – де Конн оторвался от строк. – Очень мило… Ярмарочные представления просто кишат народной мудростью! Так, следующая сцена – «Петрушка и невеста»… Ых… – молча дочитав первый лист текста, де Конн глянул на голову пересмешника. – А вы, наизлейший, приличным пройдохой будете! – произнес де Конн и глянул на Шарапу. – Черт возьми, что значит вся эта шарада?!
Красная перчатка слетела с руки. Деревянная голова Петрушки, ударившись о мраморный пол, раскололась надвое: в одной половине остались шутовской колпак с широко раскрытыми глазами, а во второй – искривленный в уродливой усмешке рот.
Конуевы
После восьми утра де Конн готовился к выходу, приняв бюргерский облик европейского врача. Шарапа, соблюдая все правила осторожности, арендовал для выезда карету у старого приятеля хозяина, тайного советника Хвостовского, жившего на берегу Крюкова канала.
Вид Аглинской линии, набережной, живущей людской суетой и снующими барками, матронами в сарафанах, высматривающих себе женихов среди ярких мундиров, присвистывающих торговцев киселем и калачами, всегда нравился маркизу де Конну. Еще учась в Медицинской академии, он сбегал сюда с Васильевского острова по плашкоутному мосту24, приглашал юных дам в аустерии и проводил с ними теплые вечера под стенами лодочных спусков…
Так, плывя в приятных воспоминаниях, маркиз де Конн оказался перед воротами низенького двухэтажного дома во дворе Галерной. Стук в замершие ворота разбудил снегирей, и его эхо протрезвонило звонкими отголосками птиц в пустой улице. Минута ожидания. Оглянулся. Странное правило строить дома не выше ширины дороги и красить все в один цвет25 создавало странный эффект звенящего простора и тихой дремы одновременно.
«Как в обувной коробке, – подумал маркиз и вдарил тростью по дубовым дверям еще раз. С обратной стороны раздался сонный голос и шаркающие шаги. Он глянул на часы: девять утра. – Спящее царство».
– По какомуся делу? – в смотровое окошко ворот выглянула лисья мордашка маленькой старушки с неприкрытой, но тщательно причесанной головой.
– Ван дер Ди́кон, врач, – представился маркиз, усиливая акцент на голландский манер, – по личной просьбе господина Тилькова явился взглянуть на больное дитя.
Радостный вздох, суетливый шепот, поворот ключа, бряцанье засова.
– Всегда рады! – принялась раскланиваться маленькая горничная. – Проходите ше, ветер-то какой!
Маркиз приподнял высокую голландскую шляпу и слегка поклонился: вежливость по отношению к слугам открывает двери к тайнам, о которых даже хозяева не знают.
– Благодарю вас, сударыня. Господин Конуев дома?
– Как ше, как ше! – довольно ответила старушка, закрывая за гостем дверь на один замок, две щеколды и тяжелый дубовый засов. – Скоро чай собираются попивать… проходите ше!
Путь лежал через длинный узкий двор в сторону набережной. Весть о госте уже подняла дом на ноги, и белая гостиная наполнилась в ожидании раньше обычного. «Дикона» представили владельцам дома.
Стас Прокопич, хозяин, купец первой гильдии, на вид лет пятидесяти, человек крепкий и суровый. Одет по старинке: в батистовую рубашку и атласную жилетку. Волосы коротко острижены, по пробору выровнены и квасом примазаны. Рыжая голова его с близко поставленными круглыми глазами на широком бородатом лице с первого взгляда напоминала золотую пуговицу офицерского мундира, но сам он не сиял, был молчалив и даже как-то недоброжелателен: смотрел на гостя подозрительно, то ли с чувством превосходства, то ли отвращения. Хозяйка дома была полной противоположностью Стасу Прокопичу и сразу заслужила расположение маркиза. Лет двадцати пяти, приятно полненькая, с мелкими, аккуратными чертами лица, в веснушках и с крупной родинкой над левой бровью. Словоохотливая и любознательная, Евгения Яковлевна уже задала маркизу с десяток вопросов о господине Тилькове еще до того, как их как следует друг другу представили.
– Петр Георгиевич очень занят, – сухо отвечал де Конн, – таков сезон нынче в пансионе. Простудный.
– Конечно, голубчик, – хозяйка разливала чай и поглядывала на гостя с интересом и надеждой, – дружок мой совсем пропал из-за пансионных дел, братьям его ко мне за новостями обращаться приходится…
– Он вас частенько навещает?
– Да, из-за Поленьки, девочки нашей, – с этими словами Евгения Яковлевна покосилась на мужа, – второй годик как мучаемся.
– Знаю и надеюсь помочь вам всеми силами, – маркиз натянул выражение благодушия на свое каменное лицо. – У вас еще кто-нибудь в доме проживает, кроме слуг?
Хозяйка вдруг сжала губы. Уселась к столу, хлебнула чаю и молча принялась намазывать топленое масло на свежую булочку. Стас Прокопич шевельнулся, поморщился и нехотя прогудел из-под густых рыжих усов:
– Дочь моя здеся обитает, Татьяна, фря тутомная26. Она редко к нам выходит, в левом флигеле живет.
– Ах, вот как, – де Конн глянул на хозяйку. – Она вам помогает по хозяйству?
– Да какое… – пробурчала та. – Возраст вон, замуж выходить пора… и никак не идет… все в окно смотрит да женихов ждет.
Она вновь сделала паузу, бросив долгий взгляд на мужа. Тот уставился в окно, на туманную Неву. Молчание, треск огня в камине, постукивание блюдец.
– Я не то что к самой Татьяне придираюсь, – снова начала бурчать Евгения Яковлевна, – но место тутося плохое, темные воды. В прошлом году двое потопли прямо напротив, в Неве. А Муравьевы вон, соседи наши… что первый ихний казнен был по скверности природной, то и последний вон на похоронах простыть умудрился да помер. Вдова уж который год как дом продать пытается… с двумя сынками мучается… А по другую сторону тоже несчастье одно живет…
– Вы, Евгения Яковлевна, соседей в покое оставьте, – чинно перебил ее Стас Прокопич, – в каждой семье несчастья случаются.
– Вот и я о чем, – хозяйка нахмурилась. – Бросать дом надо! Нехорошо здеся. Соседи дурные.
– Дурно́вы… – вновь возразил хозяин. – Повторил те кока раз, журба27 весноватая, Дурно́вы они…
– Могу ли я на девочку вашу взглянуть? – спросил маркиз, понимая, что между супругами вот-вот разгорится спор.
– С нянькой она, за завтраком, – Евгения Яковлевна передернула плечами. – А вы кушайте, голубчик, не стесняйтесь… проголодались небось… – она дала знак дворовой девке в кафтане обслужить гостя. – А почему бы вам у нас не поселиться? Вы проездом никак?
– Верно, проездом.
– Так, живя у нас, вы за Поленькой без промедлений наблюдать сможете! На пару дней, не более… ублаготворите!
Наступила неясная пауза. Хозяйка, позволяя гостю обдумать предложение, суетливо пододвинула ему плошку со сметаной для пирожков с луком и грибами. Глаза маркиза удивленно блуждали по столу. Казалось бы, случайность, но предложение Евгении Яковлевны весьма удачно складывалось с необходимостью де Конна «сменить амплуа». Действительно, пребывая в доме купца в качестве голландского врача, он вполне мог разделаться с любыми врагами, оставаясь невидимкой. Заметив согласный кивок, хозяйка тут же глянула на мужа. Тот отвел взгляд. Нечто происходило между ними, нечто неуловимо враждебное и в то же время глубоко семейное, тайное…
– Я покои господина Тилькова распоряжусь разогреть в правом флигеле, – хозяйка улыбнулась. – Там тихо. Петр Георгиевич очень любит те покои… Очень к работе, говорит, располагает…
– Так вы приезжий? – вдруг оживился Стас Прокопич. – Из голландских? – маркиз согласно кивнул. Хозяин окинул его прицельным взглядом. – Дворянин?
– Верно.
Опять гадливое выражение на лице.
– Привычка у вас интересная, мил человек, – вдруг тихо, даже шипяще, промолвил он, – пальцы потирать так, будто на них кольца нанизаны…
– Какие кольца, сударь мой? – вступилась хозяйка. – Врач он, сказали же! Человек достойный, грамотный, а не балбес какой, что на оброки крепостных только и живет… лентяй да бестолочь… Дворяне всякие бывают, и не все чужим трудом живут!
Маркиз благодарно склонил голову. Теперь он понял, отчего Тильков так на простоту во внешнем виде намекал.
Татьяна
К полудню Шарапа помог маркизу перевезти все необходимые вещи: пару чемоданов да один саквояж с медикаментами – и в уже разогретых гостевых покоях на первом этаже правого крыла купеческого дома де Конн принялся располагаться. Вещей было немного, но маркиз любил дотошный порядок, а посему, будучи без слуг, собирался потратить весь остаток дня на свое обустройство.
Вдруг легкие шажки в пролете между комнатами насторожили его. «Женщина, легкая, в узком платье…» – определил де Конн на слух и, выпрямившись, обратил лицо к двери.
– Входите! – ответил он на деликатный, словно ход механизма карманных часов, стук.
В арке дверей возникла тонкая фигура гостьи. Молодая, миловидная особа, судя по осанке и движениям, из хозяек, взглянула на маркиза, смутилась, отвернулась в сторону, устремив взгляд в окно.
– Простите, я думала, это Петр Георгиевич вернулся, – тихо произнесла она.
Де Конн понятливо склонил голову: «Какая популярность у нашего врача!»
Девушка была хорошенькой. Высокая, стройная, полногубая шатенка, гибкая и подвижная в теле, словно на шарнирах.
– Вас Татьяной Стасовной зовут? – спросил маркиз. Гостья согласно кивнула, взметнула красивые изогнутые брови, опустила глаза, но уверенно подала руку. Это восхитило его. – Дикон. Можете звать меня именно так… Господин Тильков рассказывал мне о вас…
– Ах, да, он частенько останавливается у нас из-за Поленьки, – только и сказала она, собираясь уходить.
Маркиз прищурился. На губах его возникла еле уловимая улыбка. Вся фигура гостя застыла на мгновение, он погрузился в созерцание. Татьяна несколько смутилась и деловито осмотрелась для придания себе серьезного вида. Никто никогда так не изучал ее: гость смотрел на девушку рассеянно, и в то же время она ощущала, как ее тело полностью охвачено некой живой сферой, столь плотной, что она не могла шевельнуться. Но это продолжалось лишь несколько мгновений, и черные глаза маркиза прояснились. Татьяна встретила его взгляд и вновь глянула в окно. Что-то необычное было в ее поведении, а именно манера держать голову вполоборота, и, если требовалось развернуться в анфас, она опускала глаза. Глаза? Де Конн подошел поближе и протянул руку к ее маленькому, с легкой ямкой упрямства подбородку. Она не отвела лицо. Почему она не отвернулась, почему не отступила и не ушла, как того хотела? Что-то властное было в этом госте, непреодолимо притягательное – в том, чего он желал. Он слегка развернул к себе ее лицо.
– Прошу вас, сударыня, взгляните на меня, – произнес он.
Даже в голосе какое-то неоспоримо твердое требование к послушанию. Секунду сомневаясь, Татьяна наконец нашла в себе силы поднять глаза. Густые ресницы, раскрывшись, впустили яркий осенний луч в глубину очей, и они осветились разными цветами. Правый – голубым, а левый – темно-кофейным. Но неожиданно для девушки маркиз улыбнулся.
– Глаза тигра, – сказал он.
– Какие глаза?
Де Конн опустил руку движением, ласкающим воздух. Излишне галантно для простого врача!
– Там, где родилась мая матушка, глаза, подобные вашим, называют «глаза тигра».
– Это плохо или хорошо?
Вместо ответа маркиз жестом пригласил девушку присесть. Та устроилась на козетке и с интересом уставилась на необычного гостя. Он был не то что красив, но очень привлекателен: лет, может, около сорока, смуглый, широкий в плечах и узкий в талии, изящный в движениях, сильный и обходительный одновременно. В нем присутствовал шарм и обаяние человека чрезвычайно строгого и в то же время великодушного. А его лик? Казалось, колдуя над лицом этого мужчины, природа потешалась над женщинами! Оно было широким и острым, упрямым и безмятежным. Длинные, густые, непослушные волосы, с усилием собранные на затылке, отливали вороной синевой и чуть спадали вьющимися прядями на широкий лоб. Прямой до совершенства нос утверждал изысканность и жесткость. Под изогнутыми бровями затаились глаза магической непроницаемости. Слегка выдвинутая нижняя челюсть с сильным подбородком создавала впечатление укороченности верхней губы и вместе с тем придавала его чертам некую дерзость и неприступность.
– В старые времена считалось, – между тем начал маркиз, открыв один из своих чемоданов, – что люди с глазами разного цвета могут пройти через вражеские ряды, не получив ни одного ранения. К сожалению, такие поверия породили и неприятную сторону… ими пользовались воры и убийцы, а посему за ними укрепилась темная репутация, – с этими словами он выудил круглый, идеально отшлифованный камень необычайного золотистого цвета и протянул его Татьяне. – Это «Глаз тигра», сударыня. Обратите внимание на необычно яркие вкрапления минералов иных цветов. Его магия – в защите от сглаза и в соединении разума со спокойствием.
Девушка приняла камень и завороженно уставилась на великолепный образец природной силы и красоты.
– Я никогда не видела подобного! – произнесла она и печально сдвинула брови. – Моя мачеха считает, что я колдунья и навожу порчу на нее и на Поленьку.
– Из-за печальной участи ваших женихов и ранних смертей ее отпрысков? – вместо ответа девушка кивнула, восхищенно крутя сияющий камень перед глазами. – Такое отношение вполне понятно. Надо же кого-то обвинять в несчастьях… Хотите, я подарю вам этот камень?
– Вы серьезно?!
– Да, он ваш… – де Конн улыбнулся. – Но взамен на мой дар вы расскажете о себе.
Несмотря на непритязательность просьбы, Татьяна вздрогнула.
– Что мне рассказывать? – она бросила взгляд в окно и нахмурилась. – Раньше мы под Вышгородом жили, подле Рязани. У отца там дело есть – стекольный и кирпичный заводики. Он с Феофилом Анатоличем Тутовкиным их построил. Тот был из сибирских купцов первой гильдии, и они весьма неплохо ладили, да так, что через год после моего рождения меня с его сыном сосватали.
– В малолетстве?
– Знаю, нынче странным кажется, но в глубинке все по-старому. Ему, Гавриле-жениху, два годика тогда исполнилось. Так они и семьями объединялись и загодя оговорили все наши планы. Казалось, все выверено, но, когда мне двенадцать лет исполнилось, случилось несчастье. Матушка наша, Дарья Кузьминишна, ушла из дому, оставив папеньку, меня и двух маленьких сыновей…
– Ушла?! Возможно ли такое?
– Мы с матушкой близки не были… Я мало что помню, – смутилась Татьяна. – Отец – человек строгий, неласковый, сами вроде заметили. За двор не выходи, в гости – только в праздники, церковные посты соблюдай, даже если нездоровится, воспитательные субботы…
– Какие субботы?
Таня рассмеялась. Горько и печально.
– Тоже старый семейный обычай. Папенька жену розгами сек по субботам, ровно как и детей со слугами – тех, что постарше, конечно… Ну, я-то маленькая для порки была, меня только мочеными прутиками хлестали…
– А сейчас?
– Сейчас в городе… не принято.
– Понимаю, продолжайте.
– Матушка воспитывалась в Петербурге, хоть и сиротой была, но городской, строгостей деревенских не любила. В один день, когда папенька на торги в Москву уехал, собрала вещи и ушла… Говорят, с каким-то проезжим французом сбежала… Папенька так огорчился, что даже из первопрестольной не вернулся. Мы от него долго ничего не слышали. Он только деньги присылал да указы по хозяйству… Видно, искал ее. Четыре года спустя прислал нам письмецо: мол, в Петербурге дом нашел, к себе ждет. Вот я с братьями и переехала, а как переехала, так и узнала, что женился он на Евгении Яковлевне.
С этими словами девушка насупилась. Маркиз в задумчивости погладил подбородок.
– Евгения Яковлевна, как мне показалась, женщина добрая, – промолвил он.
– Так оно и есть, – улыбнулась девушка. – Как мы переехали, так папенька сказал, что нашел он матушку, но, к несчастью, поздно. Она умерла от тифа в нищете. Сказал, что французик тот ее бросил, обратно в свою семью матушку не приняли, а возвращаться к папеньке она не желала. Сожителя какого-то нашла, но смертельно заболела…
Маркиз с пониманием кивнул. Татьяна помолчала, любуясь «Глазом тигра». Она все еще держала голову вполоборота, но, встречая взгляд собеседника, уже глаз не опускала.
– Папенька сильно изменился с тех пор, – облизав губы, продолжала она. – Стал совсем неразговорчив, из покоев своих только к столу выходит, а если уезжает, то надолго. Хотя верность ее семье он сохранил.
– В каком смысле?
– Зимой восьмого года к нам Тамара приезжала, дочь маминого брата. Он замуж ее выдать взялся и даже приданого ей собрал…
– Очень благородно с его стороны.
Татьяна поджала губы. Что-то раздражало ее.
– Братьев моих папенька устроил в семилетнюю гимназию в Вильно, и я их совсем не вижу. Почти через год после нашего переезда, в начале марта, приехал Гаврила Тутовкин.
– Жених?
– Да, нареченный. Отец его, Феофил Анатолич, к тому времени умер, с облучка экипажа упал и неудачно. Папенька принял Гаврилу тепло, без споров выслушал, выдать меня замуж согласился. Вскоре, после говенья, объявили о дне венчания, и начались мои сборы сундуков.
– Сборы чего?
– К жениху домой переехать требовалось, ну а в сундуках приданое я свое собирать начала.
– Ах, вот оно что! – улыбнулся собственной неосведомленности де Конн. – Прошу вас, продолжайте.
– Папенька до того дня с Гаврилой долго о делах говорили, много вспоминали и даже поссорились в один вечер.
– О чем?
– Не знаю, но думаю, о том, что жених мой, как мне послышалось, требовал заводик стекольный ему отдать, – Татьяна замолкла. Де Конн следил за ее трепетным дыханием и тонкими пальцами, теребящими кожаный шнур амулета. – На вечер перед венчанием папенька гостей со всей округи собрал… – продолжала она, но вдруг ее речь прервал крик. Женский дикий вопль разорвал теплый воздух флигеля, словно свистящая картечь. Маркиз рванул из своей гостиной во двор. В мгновение промчался к входу в главное здание, по лестнице влетел на второй этаж дома, в белую гостиную. Остановился, прислушался. Снова крик. За дверями слева. Маркиз стремительно пронесся через буфет, столовую и оказался в маленькой комнате между спальней и кабинетом.
Хозяйка дома, бледная от волнения, стояла над постелькой ребенка и трясла руками. Она судорожно сжала кулак, из которого выглядывал черный как уголь предмет, фигурка человека со вдетым в дужку шелковым шнуром.
– Порча! – кричала побледневшая хозяйка. – Черный камень! Уж я от тебя такой подлости никак не ожидала!
Гневные слова ее относились к няне малышки, Лукерье. Та стояла и, разводя руками, оторопело озиралась на набивающихся в комнату малютки людей. Еще немного, и бедную женщину поволокли бы во двор, бить кнутами, если бы не отчаянный плач ребенка. Двухлетнее дитя, не понимая происходящего, громко зарыдало от напора той волны ярости, кою извергала Евгения Яковлевна. Де Конн вступил в центр комнаты, встав между хозяйкой и няней.
– Прошу вас, успокойтесь и дайте мне взглянуть на камень, – твердо произнес он.
Та положила в руку маркиза то, чем трясла, но успокаиваться не желала. Шум между тем нарастал: плач ребенка, визг хозяйки, бормотание няни, вопросы слуг и всеобщее возмущение. Все сливалось в единый вой. Человеку новому могло показаться, что в доме обучались атакующей технике неприятельских укреплений в домашних условиях.
Сам маркиз никого не слушал. Он подошел к окну и осмотрел «порчу» на свет. Сердитые складки прорезали его лоб. И вдруг в этом жутком визге исчез самый главный голос: колоратурное сопрано, что рвалось из кроватки малютки. Девочка замолкла, и весь воинственный хор неожиданно заглох, словно бешено шипящую сковороду накрыли чугунной крышкой… Ребенок воззрился на притихшую толпу и… хрюкнул. Присутствующие оторопели, Евгения Яковлевна в ужасе уставилась на де Конна.
– Начинается! – дрожащим полушепотом произнесла она и в безропотном страхе закрыла ладонями рот.
– Пошли все вон, – глухо приказал маркиз. – Девочку не трогать. Откройте окна.
Тем временем Поленька, как и описывал Тильков, потеряла сознание и, приняв сине-бордовый оттенок, совершенно обмякла. Де Конн сел на стул напротив, вынув из жилета часы. В полном молчании няня отдернула шторы, распахнула тяжелые рамы и замерла. Евгения Яковлевна, сопя и плача в платок, устроилась в уголке. Остальные удалились без толкучки и шума. Время словно остановилось. Маркиз, наконец, оторвал глаза от циферблата, встал, подошел к кроватке и неожиданно резко дунул на ребенка. Та задвигалась, издала скрипучий звук, дернула ручками, потянулась.