Наталия Полянская
Девятая жизнь
Глава 3
Филиппа Ивановича Литке хоронили на Кунцевском кладбище – заслужил.
Хорошо, что сейчас не весна или осень, думала Катька, шагая по сухой и счастливой от солнца дорожке. Хорошо, что нет голых веток, ворон, каркающих вслед, тряпочно- серого неба и мерзкой мороси – не туман, не дождь, так, нечто среднее. Нет ничего, усугубляющего горе, шаблонного, словно стенания плакальщиц. Дед бы восстал из могилы и всех поубивал, если бы его так хоронили. Он однажды сказал, что непременно в день прощания будет солнце. Откуда он знал?..
Конечно, оркестр играл. И гроб был солидный, темно-бордовый, украшенный живыми цветами; только Катьке все казалось, что там, внутри, – не дед. В зале прощания, когда она подошла, то долго вглядывалась в дедушкино лицо, немного заострившееся и все же – непримиримое. «Смерть есть, но это лишь начало», – словно говорил дед. Катьке казалось, он сейчас откроет глаза и спросит ее, почему она так вырядилась и где платье в синий цветок – ох и любил он, когда Катька его надевала! Она уже и в чемодан это платье уложила, чтобы в Прагу везти. Но дед глаз не открывал, и в его неподвижности, в застывших чертах было что-то неправильное: нельзя, будучи настолько живым, быть мертвым.
Оркестр был, только вот играл он не тягучие мелодии, мерно загоняющие в могилу не только уже умерших, но и живых, а что-то светлое и высокое, будто летние облака. Они плыли по небу, кучерявые и очень деловые. Наверное, насчет музыки тоже дед распорядился, он не любил настолько важные дела оставлять на самотек. А когда гроб подняли и понесли, мелодия снова сменилась – и, несмотря на аранжировку, место и время, Катька сразу ее узнала. «Обыкновенное чудо», один из любимых фильмов деда.
«Давайте негромко, давайте вполголоса, давайте простимся светло. Неделя-другая, и мы успокоимся, что было, то было – прошло…»
Рядом плакали. Катька – нет. С того момента, как Валентин Петрович, личный помощник деда, позвонил и сказал… то, что сказал, Катька будто застыла, превратилась в дерево. Она даже слышала, как скрипят ее руки-ветки, как корка трещин разбегается по телу-стволу. Нужно было что-то делать, и Катька делала, нужно было ехать, понимать и смотреть, и она поехала, поняла и смотрела долго, очень-очень долго, чтобы запомнить до самого конца. До своего конца – она надеялась, тоже под круглым летним небом, под воркование голубей, переживавших очередной брачный период. Дед как-то сказал: «Я думаю, ты будешь жить долго, как и я», – Катька ему поверила. Жить и помнить, что у нее был дед, Филипп Иванович Литке, известный художник и самый лучший на свете человек.
Катька шла за гробом и глядела, как покачиваются цветы. На лепестках роз блестели капли, и Катька подумала: надо их нарисовать, красиво. Она обязательно нарисует. Впереди вот этот венок с четным числом роз, а за ним размыто – все остальное. Люди-силуэты, деревья-тени, звонкий июньский зной. Тогда, может, удастся вылить из себя черноту, что затекла внутрь и колышется там, будто чернильная жижа.
Речей не было. Дед не велел. Так и написал в распоряжениях, которые имелись у Валентина Петровича: «Над могилой моей трепаться не смейте, лучше пойдите и выпейте за упокой души! Да хорошо примите, не стесняйтесь!» Был заказан ресторан, куда часть провожающих должна отправиться сразу после похорон. А пока…
– Ты как? – спросил Игорь тихо, и Катька обнаружила, что все это время тот держал ее за руку.
– Нормально. – Что еще ответить на дурацкий вопрос?
– Держись, Катя.
Вот это дурацкое слово «держись»! Как будто она повисла над пропастью и болтается! Как будто она не сумеет выкарабкаться, выжить, как выживала всегда. О, у Катерины Литке опыт выживания имеется. И даже дед, который внезапно и подло перестал быть здесь, не может ее угробить. Она умеет стискивать зубы и идти вперед.
– Все нормально, – сказала она и вынула свои пальцы из ладони Игоря.
Нужно было постоять у могилы – и Катька постояла.
Нужно было сказать закрывать гроб – и она сказала.
Нужно было бросить горсть земли – и Катька бросила. Отошла, пропуская к могиле Валентина Петровича; тот плакал, не стесняясь. Катька отвернулась. Там, в ящике, лежала лишь оболочка, выглядевшая как дед. Сам дед просто был теперь не здесь. Где именно, Катька не знала, но полагала, что со временем разберется.
В ресторане сделалось шумно. Прощание на кладбище затянулось, все устали – от горя устаешь сильно и как-то тяжело, хочется лечь и спать. Но Катька понимала, что долг есть долг и последняя воля не просто так зовется волей. Она сидела за столом с Валентином Петровичем, несколькими близкими дедовыми друзьями и даже выпила рюмку водки, не закусывая. Игорь поехал на работу: не смог отпроситься надолго.
Катька опасалась, что вот сейчас-то и настанет время добротных речей, пересыпанных, как просом, «невосполнимыми утратами» и «глубочайшими соболезнованиями», однако и тут деду удалось ее удивить. Катьке все время казалось, будто он сидит рядом и подает реплики и именно поэтому разговор выходит таким непринужденным, звенящим и легким; фразы улетали с открытой веранды и растворялись, рассеивались, добавляли золотистости летнему дню. Черные одежды, да, но сейчас Катька различала их – вот антрацитовые пиджаки, вот платье цвета железной девятки, вот лакрица, а вот ночь. У нее самой была юбка фантомного черного и такая же блузка – призрак, мираж темноты, напоминание о том, что смерть – и факт, и обманка.
Деду бы понравилось.
Вспоминали его работу, забавные случаи, трогательные моменты (хотя последних было не так уж много – нежную часть души дед кому попало не демонстрировал). Говорили о поездках за границу, выставках и учениках. Катька в основном отмалчивалась: несмотря на то что слезы так и не пролились, в горле было колко и сухо. Она ограничилась одной рюмкой водки в самом начале: знала за собой, что пить как следует не умеет; не хватало расклеиться у всех на глазах.
Часа через два после начала поминок Валентин Петрович отозвал Катьку в сторону.
– Если хотите уехать, Катерина Филипповна, так сейчас самый подходящий момент. Еще полчасика – и часть приглашенных перейдет, простите уж меня, в свинское состояние, а вам на это смотреть, наверное, не захочется.
– Дед говорил, что художнику должны быть интересны все стороны человеческой натуры: и ангельские, и сатанинские. А я тогда штудировала энциклопедию о растениях и с ужасом спрашивала у деда, кого убил сатанинский гриб… Вы правы, Валентин Петрович. Без зрелища пьяных поминок я как-нибудь обойдусь.
Дедов помощник легонько сжал ей руку.
– Все будет хорошо, Катерина Филипповна. И напоминаю, что в пятницу в двенадцать нас ждет нотариус.
– Да. Я думала, это больше времени займет. Пока документы оформят, пока найдется время для оглашения…
– По знакомству быстрее, вы же понимаете. За вами заехать?
Катька подумала и на этот раз отказываться от благ не стала.
– Да… хорошо.
Перед тем как уйти, она кое-что вспомнила:
– Валентин Петрович, а как там дедовы питомцы?
– За ними Мария Михайловна присматривает, как обычно. После оглашения будем решать, как быть. И вам нужно будет приехать.
– Конечно.
Она понимала, что ей предстоит еще долгое прощание с дедом – нужно разобрать его квартиру, понять, что он там понаписал в завещании (а сочинить дед мог что угодно, Катька в него верила), решить еще множество дел, и все это – без него.
Зато у нее есть собственный дом и Игорь. В доме она спрячется, как улитка в раковине, а Игорь придет с работы и обнимет ее. И станет немного легче.
Может, когда-нибудь и удастся смириться с тем, что люди внезапно смертны. Но определенно не сегодня.
Представительская машина деда – хищный черный «Мерседес» – смотрелась во дворе Катькиного дома странно. Как будто инопланетный корабль сел в деревне Большие Васюки, чтобы взять на борт плотника дядю Федора, который, оказывается, был шпионом с альфы Центавра.
Обласканная подозрительными взглядами мамаш с детьми и бабулек на лавочке, Катька скользнула на заднее сиденье.
– Добрый день, Валентин Петрович, Мария Михайловна.
– Добрый день, Катерина Филипповна.
Климанский сидел впереди, рядом с водителем, а домработница (главная по тарелочкам, как называла ее Катька) – сзади. Мария Михайловна была уворована дедом из столовой в безвестном городке, куда Литке как-то ездил с лекциями, и прикипела к дому, словно добрый дух. Катька без нее квартиру не представляла. Что теперь с ними всеми будет…
– Ничего, – пробормотала Катька, пристегиваясь. – Как-нибудь…
Мария Михайловна молча полезла в сумочку, достала оттуда сверток и сунула Катьке. Из свертка пахло: так пахло, что водитель повел носом и шумно вздохнул, но сдержался, не обернулся. Катька прижимала к животу еще теплый пирог, обязательный их с Марией Михайловной ритуал, и была близка к панике.
– Что он придумал с этим завещанием… – проворчала домработница, словно продолжая давний разговор (а может, так и было). – Ничего бы не писал, все отошло бы Катерине Филипповне, и не надо никуда кататься.
– Кататься все равно нужно было бы, однако вы неправы, – возразил Валентин Петрович. – Все-таки много имущества, Филипп Иванович фонды поддерживал, насколько я понимаю, там им часть отходит… Если Катерина Филипповна не оспорит, конечно.
– Упаси боги, – сказала Катька. – За кого вы меня…
– Я шучу. – Помощник обернулся к ней. Ему было лет пятьдесят: невысокий коренастый дядечка с залысинами, больше всего напоминавший заслуженного слесаря-сантехника. – Жизнь продолжается. Филипп Иванович особо настаивал, чтобы мы тут не убивались, а дело делали. Это я его слова повторяю, между прочим.
– Узнаю брата Колю, – процитировала Катька. За окном летела летняя Москва, нарядная, кружевная, и тени бежали по лицам. – Я уже поняла, что мне предстоит в это вникать.
– Вы знали, что так будет рано или поздно.
– Если бы меня не сбила машина раньше и не упал на голову кирпич.
– Но не упал и не сбила. И мы все здесь. Катерина Филипповна, что бы вы ни услышали…
Тут-то Катька и забеспокоилась.
– Он что-то учинил, да? – спросила она жалобно и покосилась на Марию Михайловну: та пожала плечами. – Что-то… в своем стиле?
– Пусть все огласит нотариус, – мягко заметил Валентин Петрович.
– Ы-ы-ы, – провыла Катька. Эти люди знали ее миллион лет, перед ними можно было лицо не держать. – Как же я его люблю.
– Он вас тоже любил. И сильно. Поэтому…
– Поэтому наверняка подложил мне свинью… – Катька кивнула.
– Не свинью, – усмехнулся Валентин Петрович.
До самого бюро нотариуса они молчали.
Вместе с водителем их проводили в небольшой зал, где уже толпились люди. Катька узнала представителей благотворительных фондов, нескольких дедовых знакомых и директора одной художественной гимназии. Кто-то подходил, что-то спрашивал, Катька отвечала. Среди этих сосредоточенных людей, деловито пришедших узнать, что им досталось, она чувствовала себя неуютно. Она уже больше недели не могла взять в руки карандаш, сроки работ горели (заказчики, впрочем, вошли в положение), а сейчас вдруг до зуда в пальцах захотелось взять кисть и нарисовать присутствующих – черными, широкими, злыми мазками. Чтобы потом замазать толстым слоем краски и не видеть больше никогда. Катька села в первом ряду и лишь кивала, когда к ней обращались. От нее быстро отстали.
Появился нотариус, и потянулась рутина. Проверить документы у всех присутствующих, свериться со списком, уточнить личности свидетелей. Вскрыть конверт хранения и распечатать завещание. Приступить к чтению.
Катька слушала вполуха. Ей было не то что все равно, нет, просто… нереально. Еще десять дней назад она пила кофе с дедом в «Хлебе насущном», думала о разной ерунде, и дед сказал, что скучает. Потом он прислал пару сообщений в WhatsApp, а потом случился тромб. Маленький такой тромб, оторвавшийся от стенки сосуда и оставивший Катьку одну. Врач сказал: умер мгновенно. Наверное, это хорошо. Но отделаться от чувства, что это глупый дедов розыгрыш, Катька до сих пор не могла.
Благотворительным фондам досталось столько, чтобы ушли довольными. Друзьям перепало кое-что из коллекции картин, которую дед собирал всю жизнь. Кое-какие его собственные полотна тоже отправлялись к друзьям и знакомым, пара десятков уходила картинным галереям и музеям. Валентину Петровичу, не считая денег, дед отписал летний домик в Нелидове, а Марии Михайловне – квартиру-студию в районе Большой Никитской. Катька и не знала, что у него есть эта квартира. Специально для домработницы купил, что ли? С него станется.
И добрались до нее.
– «Катерине Филипповне Литке я завещаю все остальное мое имущество: квартиру и студию по адресу: Солянка, семь, дом в Переделкине по адресу: улица Роберта Рождественского, пять, коллекцию картин и старинных предметов (опись прилагается), содержимое моих банковских счетов и драгоценности (опись прилагается). Однако стать полноправной владелицей моего завещанного имущества моя внучка сможет лишь в том случае, если будут выполнены условия, которые следует озвучить в ограниченном кругу лиц (список прилагается) не позднее трех суток после оглашения официального завещания. В случае, если условия не будут выполнены или же Катерина Филипповна Литке откажется от права наследования, имущество перераспределяется следующим образом…»
Катька сидела, вцепившись в рюкзачок. Вот она, та самая свинья. Дед не мог уйти просто так, оплакиваемый единственной родственницей и друзьями, он обязательно должен был что-то учудить напоследок. Как часто он переписывал завещание и насколько устарели эти его непременные условия? Что нужно сделать? Выйти замуж за Валентина Петровича? Голой залезть на Эверест? Расписать Бульварное кольцо граффити в стиле Бэнкси? Если бы из вскрытого конверта с завещанием посыпались хохочущие эльфы, Катька бы не удивилась. Вокруг деда всегда творилось волшебство, но далеко не всегда – доброе.
Собрав подписи с присутствующих и отослав тех, кто свой кусочек уже откусил, нотариус предложил «ограниченному кругу лиц», в который вошли Катька, Валентин Петрович и Мария Михайловна, пройти в кабинет. Туда подали кофе и легкие закуски, но Катьке кусок в горло не лез. Вот кофе – это отлично. Горький, адский, черный. Под стать этому дню.
– Ну что же, – произнес нотариус, когда все немного расслабились, а секретарша принесла новый полный кофейник. – Мы с Филиппом Ивановичем долго обсуждали условия, которые он хотел внести в завещание касаемо Катерины Филипповны. Скажу честно, кое-где я его переубедил и попросил не усердствовать, это все-таки завещание, а не квест в фэнтезийном фильме. – Тут он улыбнулся Катьке, и та вдруг с удивлением осознала, что нотариус молодой, симпатичный и подтянутый. До этого воспринимала его как функцию – а сейчас увидела зеленые глаза.
– Я в дедушке все равно уверена, – сказала Катька недрогнувшим голосом. – Он не мог так просто переписать на меня имущество. Только скажите, Анатолий Эдуардович, – она с трудом вспомнила имя нотариуса, – насколько давно были внесены эти изменения?
– О, ваш дедушка был человеком современным и понимал, как быстро все меняется в этом мире. Поэтому мы пересматривали завещание и вносили правки каждые два месяца. Последний раз был за неделю до его кончины.
Катька чуть кофе не поперхнулась.
– То есть квест… свеженький? – пробормотала она. – Мне хана.
Валентин Петрович улыбнулся.
– Ничего такого, с чем вы не могли бы справиться, Катерина Филипповна.
Катька резко повернулась к нему, чуть кофе на платье не расплескала. Жаль было бы синие цветы.
– Вы же небось в курсе, что он там учудил.
– Да, но он взял с меня слово, что я не буду вмешиваться до оглашения. А потом приму любое ваше решение, каким бы оно ни было.
– И поможете мне повеситься, если я решу?
– Мыло для слабаков в шкафчике на кухне, веревка для слабаков в кладовке, – сказала Мария Михайловна, ни на кого не глядя.
– Я вас всех очень люблю, – от души сказала Катька. – Вы даже не представляете насколько! Заговорщики. Анатолий Эдуардович, прошу вас, читайте.
– Это вы должны читать. – Он протянул Катьке плотный конверт, на котором рукой деда было начертано «Катерине». – Ваш дедушка настаивал. Если хотите, мы выйдем, чтобы вам не мешать. Или можете отойти к окну.
Из окна лился свет, в нем вспыхивали и гасли пылинки. Катька некоторое время смотрела на конверт, а потом надорвала уголок. Так странно: дедушка лежит в земле, над ним поют деревья, и неподалеку ест червя ленивый крот. А здесь – написанное дедом письмо, словно он сейчас, живой, будет с Катькой говорить. Подарок, которого она не ждала. И что бы он там ни сочинил, этот невозможный, взбалмошный, сумасшедший старик, нынешний момент своей жизни она запомнит навсегда.
В конверте обнаружилось несколько сложенных вдвое листов бумаги, исписанных крупным дедовым почерком. Глубоко вздохнув, Катька развернула их.
«Здравствуй, Кисточка».
Она улыбнулась плотно сжатыми губами. Здравствуй, дед.
«Не люблю банальности, но если ты читаешь эту версию письма, то, значит, костлявая с косой до меня все-таки добралась. Что ж, каждому свой срок. Я прожил долгую жизнь (сегодня я могу утверждать это со всей определенностью!) и чрезвычайно ею доволен. Единственное, о чем буду сожалеть в последние секунды, если они мне достанутся, – что мы с тобой не провели вместе еще больше времени, не съели все пирожки Марии Михайловны и не объездили весь мир.
Ты уже совсем взрослая, Кисточка. Это хорошо и плохо одновременно. Надеюсь, ты никогда не перестанешь в чем-то быть ребенком – искренне, чисто радоваться жизни, иногда видеть ее черно-белой, без всяких серых зон, плакать и смеяться так, как ты делала это в восемь лет. Надеюсь, ты встретишь того, кто сможет делить с тобой мир на двоих. Прости старика, но твой Игорь для этого не годится. Он полезен тебе, ты через него познаешь кусок жизни, который не познать иначе, однако позже ты поймешь: не тот он парень, чтобы все время идти рядом. Впрочем, тебе решать. А я решил, чего тебе не хватает. Не сердись на меня за это: в данном случае со стороны виднее.
Если я ушел, а ты осталась, твоя жизнь переменится. Невозможно носить фамилию Литке и оставаться в стороне от того, что природа тебе отмерила. Она тебя щедро одарила, Кисточка, в твоих жилах – огненная кровь. Ты потомок драконов, что бы там ни думала об этом сама. Я знаю, какие мысли бродят в твоей голове: о том, на что ты имеешь право или нет, и сейчас я со всей определенностью говорю тебе – да, имеешь. Ты не слушала меня раньше и, боюсь, не услышишь сейчас, ибо ты упряма как тысяча чертей. Но есть способ тебе объяснить: именно им я и воспользуюсь.
Почти все, что я накопил и создал за свою жизнь, должно быть твоим. Ты достойна и сможешь этим владеть, и никого, кроме тебя, я не вижу своей наследницей. Если ты откажешься, меня ты не предашь, но подумай о том, как предашь себя. Уж этот-то факт должен быть тебе очевиден!
Кроме тебя, у меня есть Фред и Джордж. И теперь ты должна о них позаботиться. Не Валентин, не Маша, а именно ты. Никому другому я их не доверю. Ну а остальное…
Мой последний заказ связан как раз с Джорджем и Фредом. Валентин тебя просветит насчет стиля и размаха, покажет мои наброски и наработки. Это девять объектов в разных районах Москвы и Подмосковья. Спонсору тебя представят, суть дела объяснят. Ты должна выполнить эту работу за меня. Тогда и только тогда ты вступишь во владение наследством.
Почему? Во-первых, потому, что так надо. Просто поверь мне. Во-вторых, я обещал, а обещания я привык держать. Кое-какие работы мои неизбежно останутся незаконченными, но эта должна быть завершена. Возможно, ты поймешь почему. Возможно, нет. Это уже будет только твое – что ты надумаешь в процессе и что решишь сделать.
Мне бесконечно жаль, Кисточка, что мы не вечны. Не всем на этой земле я бы раздал бессмертие, но сам бы отхлебнул и с тобой поделился. Как жаль, что в одну человеческую жизнь влезает так мало… и вместе с тем – бесконечно много. Все зависит от того, откуда смотреть. Я надеюсь, ты отыщешь в себе именно то, что тебе нужно, и твоя жизнь будет столь же длинной и прекрасной, как моя. Или еще длиннее.
Бесконечно люблю тебя.
Филипп».
Катька стояла, глядя на аккуратную подпись деда, и пылинки летели вокруг.
Потребовалось несколько минут, чтобы осознать, уложить, осмыслить. Потом она вернулась к столу и сунула письмо в рюкзачок. Нужно будет перечитать, но не сразу.
– Ладно, – сказала Катька хрипло. – Что и где мне нужно подписать? И что надо нарисовать? Я ни черта не поняла.
– Котов, Катерина Филипповна, – сказал Климанский. – Вы будете рисовать котов.
