Наталия Вико
Дичь для товарищей по охоте
Савва вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул матери.
– Прочтите. Из Китая письмо от господина Лоскутова. Похоже, на китайском поле мы англичан на обе лопатки положили, – довольно усмехнулся он.
Мария Федоровна взяла бумагу, расправила на коленях и, надев очки, принялась читать, сохраняя строгое выражение лица.
В комнату внесли тяжелые бронзовые подсвечники с горящими свечами и поставили на низкий дубовый столик около кресла.
– Что ж, матушка свет-то электрический не включаете? – спрятав улыбку, поинтересовался Савва.
– Будто сам не знаешь, – ворчливо сказала она, не поднимая головы. – От свечей дух медовый идет и тепло живое.
– Марья Федоровна, что еще изволите? – прощебетала молоденькая прислуга, слегка склонив голову.
– Ступай! – махнула рукой Мария Федоровна, продолжая читать.
Ожидая пока мать ознакомится с отчетом, Савва, откинувшись на спинку дивана, сидел с полуприкрытыми глазами и размышлял. Всякий раз, приезжая к матери, он подсознательно ждал доброго слова, похвалы, поддержки. И, наверное, нежности и материнской ласки. Нет, он, конечно, знал – мать любит его, но не считает нужным проявлять любовь к тому, кто уже давно перестал быть смешным маленьким упрямцем, а стал взрослым и сильным мужчиной.
Иногда, во сне, к нему приходила мать – другая, из какой-то иной жизни. Протягивала руки навстречу, и он, мальчишка, сбегая вниз по ступенькам, нырял в ее объятья, в нежную, теплую, сумасшедшую любовь. А она целовала его лицо, пальчики, и шептала: «Милый мой, милый, мальчик мой…»
– … спрашиваю? – вернул его к действительности голос Марии Федоровны, протянувшей к нему руку с письмом. – Где витаешь? Как дети, здоровы, спрашиваю?
Савва убрал письмо в карман. Вот опять – будто и не читала, слова не скажет в одобрение, хотя по глазам видно – довольна.
– Здоровы, матушка. Сейчас с Зинаидой в Покровское собираются. – Савва потеребил цепочку часов.
– Торопишься куда? – мать неодобрительно приподняла бровь.
– На мануфактуру, а потом в театр. Путь не близкий, но обещал. – Стряхнул он с колена несуществующие пылинки.
– Слышала я, зачастил ты туда. – Мария Федоровна испытующе взглянула на сына. – Не нравится мне это!
Савва поднялся с места, машинально достал портсигар, раскрыл его, но, поймав неодобрительный взгляд матери, громко защелкнул и снова убрал в карман.
– Интересное дело получается, матушка! Никак вам Савва не угодит! Что-то я уставать стал от поучений.
Под недовольным взглядом Марии Федоровны сбавил тон.
– Вот вы, матушка, на Зину мою все обиду держите, а ведь вы ее любить должны: она точь-в-точь ваши речи повторяет. – Изнутри набегала горячая волна раздражения. Пора было уходить. Не хотелось вновь закончить встречу ссорой. – Матушка, право же, я уж не дитя. Вырос давно. И жизнь строю по своему разумению и… полученному воспитанию. А воспитание вы мне дали отменное. Надеюсь, оспаривать не станете? – с добродушной улыбкой он посмотрел на мать.
Та погрозила пальцем.
– Хитер ты, Савва. Ой, хитер! – Ее глаза потеплели. – Ладно, ступай. Вижу я – тебе уж не сидится!
Савва поцеловал протянутую руку и, не оглядываясь, будто сбросив груз с плеч, вышел из комнаты.
На душе Марии Федоровна было тревожно. «Не дитя… Вырос давно… И жизнь строит по своему разумению… Храни его Господь», – перекрестила она сына вслед.
* * *
– И вот та-ак, вот та-ак присучиваешь нитку, понял? – объяснял Савва, стараясь перекричать шум станков и строго глядя на стоящего перед ним подростка.
Тот закивал, с нескрываемым интересом разглядывая хозяина.
– Савва Тимофеевич! Вот вы где! – к Морозову почти бегом приблизился невысокий мужчина с болезненным лицом.
– А, господин инженер! Рад приветствовать! – Савва направился к следующему станку. Инженер поспешил следом.
– Подожди-ка, милый! – прокричал Савва молодому рабочему и наклонился, что-то регулируя в механизме. – Так, теперь порядок!
– Савва Тимофеевич! Вы меня обижаете, честное слово! – наклонился к его уху инженер. – Бегаете с этажа на этаж, пряжу на прочность пробуете, подростков учите, станки настраиваете, виданное ли это дело? А мы-то на что?
– На то я и хозяин, чтобы во все вникать, каждый винтик знать и каждое движение рычагов! – Он вынул из кармана часы. Вспомнил, что обещал еще в театр заехать. Надо было спешить, чтобы к репетиции поспеть.
* * *
Савва вошел в зал и, решив не беспокоить Станиславского с Немировичем, увлеченных беседой у сцены, опустился в кресло в последнем ряду, с наслаждением вдыхая воздух пустого зрительного зала, словно находящегося в предощущении праздника.
Театральные представления Савва любил с детства. Матушка часто возила их с братом Сергеем[3] в Императорские Большой и Малый театры, и, наверное, именно тогда театр стал частью его души. С годами детские ощущения, понятно, притупились, растворившись в ежедневном круговороте, в осознанной необходимости достойного продолжения дела, унаследованного от деда и отца, но забыты не были. Строительство летнего театра в Орехово-Зуеве, где находилась Никольская мануфактура – ядро богатства клана Морозовых, стало не только составной частью дела, звеном в цепочке шагов по улучшению быта и просвещению рабочих и служащих, но и отголоском давнего увлечения[4].
Идея создания нового театра в Москве, принадлежащая Станиславскому, показалась заманчивой и грандиозной. Частный театр с общедоступными ценами, смелыми экспериментами и новой драматургией тоже стал для Морозова частью дела, но уже в другом масштабе. Ведь, чем больше богатство, тем больше ответственность.
На премьеру спектакля нового Московского Художественного театра «Царь Федор Иоаннович», проходившую в арендованном здании театра «Эрмитаж» в Каретном ряду Савва не попал – забот на мануфактуре было невпроворот. Смог заехать в театр лишь через несколько дней, да и то в середине пьесы и… был поражен. Все было как в детстве: сказочные декорации, старинные наряды и головные уборы, которые, он знал, собирались для спектакля по самым глухим деревням. Потеряв счет времени, Савва заворожено наблюдал, как на сцене разворачивается русская историческая трагедия. Пожалуй, именно в тот день из главного пайщика товарищества Художественного театра, Савва превратился в страстного и преданного поклонника молодого театра, который был нужен и ему самому, как отдушина, как спасение от пожиравшей жизнь деловой рутинны.
Размышления Саввы прервал мелодичный женский голос:
– Не верите? Так я вам докажу!
В зал стремительно вошла молодая женщина в шуршащей юбке и белой кружевной блузке с маленьким воротничком. Было в ее облике что-то необычайно милое, воздушное, весеннее. За ней едва поспевал мужчина с тростью в руке.
– Константин Сергеевич, – веселым голосом обратилась она к Станиславскому, – представьте, господин Гречанинов не верит, что я могу свободно взять от нижнего «соль» до верхнего «ля»! Будьте же свидетелем в нашем споре!
На мгновение женщина остановилась, чтобы отдышаться, потом глубоко вдохнула и запела…
Голос необыкновенной силы и красоты заставил Савву прикрыть глаза…
– Ну что? – закончив пение, с победной улыбкой спросила она у Гречанинова, скользнув взглядом по сидящему в отдалении Савве. – Все композиторы такие недоверчивые?
Гречанинов только развел руками, признавая поражение.
– Марья Федоровна, что это вы расшумелись? Вон, Савву Тимофеевича разбудили, он тут вздремнул было, – колко пошутил Немирович, поправляя манжет рубашки.
Савва, смутившись, поспешно поднялся и направился к сцене. Ему было определенно знакомо лицо женщины. Конечно же, – Мария Желябужская, на сцене – Андреева, которую он, несомненно, видел и раньше. Но сейчас Савве, еще находившемуся во власти волшебных звуков ее голоса, казалось, что он увидел актрису впервые. Красивые руки, мягкие волнистые волосы, изящная шея, темные манящие глаза…
– Вы дивно поете! Просто чудо! – сказал Морозов чуть хрипловатым голосом.
– Спасибо. – Андреева пристально взглянула, точно пытаясь приникнуть вглубь мыслей.
«Глаза у нее удивительные, большие, темные и печальные. Как у итальянской мадонны…» – подумал Савва.
– Савва Тимофеевич, что это вы смотрите на меня, будто в первый раз увидели? – по лицу Андреевой скользнула улыбка.
«Улыбается, а глаза все одно – печальные», – промелькнула у нее мысль.
– Или что не так во мне? – Она запустила длинные пальцы в копну вьющихся волос.
Савва опустил глаза и, не зная куда деть руки, достал портсигар.
– Здесь нельзя курить, Савва Тимофеевич. Знаете ведь наши порядки, не мне вам говорить, – сказала она насмешливо-укоризненно, дерзко глядя ему в глаза.
– Да-да. Конечно… конечно… – Савва, наконец, выйдя из оцепенения, повернулся и, не оглядываясь, быстрыми шагами покинул зал.
Андреева проводила его задумчивым взглядом…
– Что это вы замерли, Марья Федоровна? Я вас второй раз на сцену приглашаю! – услышала она за спиной голос Станиславского и поспешно обернулась с улыбкой на лице.
– Да так, Константин Сергеевич… Чепуха в голове завелась…
* * *
Переступив порог дома, Савва прислушался к оживленным голосам и взрывам смеха, доносившимся из гостиной.
– Что, у Зинаиды Григорьевны опять гости? – устало спросил он у дворецкого, который лишь растерянно развел руками.
Купив на тихой аристократической Спиридоновке дом с садом на имя Зинаиды Григорьевны и отстроив на его месте новый особняк, Савва даже предположить не мог, что жена так полюбит устраивать роскошные приемы.
Первый же званый обед по случаю новоселья был организован и обставлен Зинаидой со всей помпезностью с участием всего именитого купечества. Решив угостить гостей «чем-нибудь вкусненьким на десерт», она не поленилась самолично отправиться в частную оперу Саввы Ивановича Мамонтова и пригласить на новоселье блиставшего там Федора Шаляпина. А потом непрерывной чередой пошли вечера и балы, на которых Зинаида непременно хотела видеть аристократическую элиту.
Савва миновал холл и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Взгляд скользнул по огромному витражу «Рыцарь», выполненному по эскизу Врубеля. Он невольно улыбнулся, вспомнив, как потрясен был Шаляпин внутренним убранством дома. Исполнив по просьбе Зинаиды Григорьевны для гостей песню «Ай, Матрена, ты подай мне сапоги», Шаляпин вышел из гостиной. Савва последовал за ним и нашел, стоящим перед витражом.
– Что, Савва Тимофеевич, любите воинственность? – спросил Шаляпин, рассматривая фигуру рыцаря.
– Люблю победу! – серьезно ответил Савва.
«Да-а, вроде бы только вчера все было», – подумал он и отворил дверь кабинета – места, где мог отдохнуть душой. Стены здесь были выложены дубовыми панелями, вокруг стояла солидная мебель. У огромного, стилизованного под средневековье окна, – массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. Единственным украшением кабинета была бронзовая голова Иоанна Грозного работы Антокольского на книжном шкафу.
– Савва Тимофеевич, ужинать изволите? – в комнату заглянула прислуга, невысокая рыженькая стеснительная девушка.
– Нет, Лиза, ступай. Впрочем, – он снял сюртук и повесил на спинку стула, – пожалуй, чаю принеси. И погорячее. Озяб что-то. И еще – не говори Зинаиде Григорьевне, что я вернулся. Мне не до ее гостей. Устал сегодня. Хочу один побыть.
Девушка вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Савва отворил окно и глубоко вдохнул прохладный, наполненный весенними ароматами ночной воздух. Деревья, в лунном свете похожие на таинственных великанов, отбрасывали на землю замысловатые тени. Где-то залаяла собака, эхом отозвалась другая. Савва сел на подоконник, привалился спиной к оконному проему, прикрыл глаза и… тут же, словно получив, наконец, разрешение, в голову ворвался и мгновенно заполнил женский голос – нежный и страстный. В воображении возникла фигура женщины с поднятыми вверх руками, запущенными в пышные вьющиеся волосы, женщины с темными глазами итальянской мадонны. «Мария Федоровна… И матушка – Мария Федоровна. Какое удивительное совпадение».
Савва с силой потер виски, пытаясь избавиться от наваждения. Но видение не исчезало. «Ну, что ж. Пусть остается. Значит, так тому и быть».
* * *
– Договорились, Савва Тимофеевич. Вы, как всегда, нас выручаете! – Станиславский крепко пожал ему руку. – А сейчас мне идти надо, не обижайтесь. Вот Марию Федоровну вам оставляю.
Морозов проводил Станиславского теплым взглядом. С Костей они были знакомы так давно, что и не вспомнишь первой встречи. Познакомились еще подростками в гимназии. Костя Алексеев – сын владельца золотоканительного производства не захотел продолжать дело отца и принялся актерствовать, взяв сценический псевдоним – Станиславский, что было по тем временам неписанным законом. На людях Савва держался с Константином, как, впрочем, и со многими знакомыми и близкими людьми, официально, соблюдая дистанцию. Савва считал, что дистанция необходима между людьми для свободы общения и, тем более, нельзя без нее обойтись в деловом мире. Дело, основанное на дружбе, редко когда успешным бывает. А то ведь друг, ежели он с тобой в одном деле, иногда может так задушить дружескими объятиями, что ни дохнуть, ни двинуться или того хуже – поблажек ожидает и снисхождений, к делу неприменимых. Дружба та крепка, которая из дела произрастает.
– Сильный человек Константин Сергеевич, такое дело поднимает, – уважительно сказал он.
– И сильные люди слабыми бывают, – заметила Мария Федоровна, испытующе глядя на Морозова. – Знаете ли, Савва Тимофеевич, был как-то печальный случай личной ссоры между двумя актрисами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешающий ходу работы. И тут мне, – обхватив себя руками за плечи, Андреева прислонилась спиной к стене, – мне впервые пришлось видеть, как Константин Сергеевич плакал.
Морозов недоверчиво вскинул глаза.
– Да, да, Савва Тимофеевич, представьте, он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре, где мы тогда репетировали, на пне большой срубленной сосны, сжимал в руке носовой платок, забывая вытирать слезы, катившиеся по лицу. И все повторял: «Из-за мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело», – горячо воскликнула она, копируя интонации Станиславского. – Вот так. Такой он человек. Уважения только достоин.
Мария Федоровна потерла ладонями плечи и пристально взглянула на Савву.
«Знает ведь свою силу. Небось, видит, что со мной, – растерянно подумал он, чувствуя непреодолимую притягательность этого взгляда, который и выдержать нельзя и оторваться невозможно. – А что со мной и вправду?»
– Уважение – дело хоро-о-шее, – протянул он только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Хорошее… – повторила Андреева, по-прежнему, не отводя глаз.
И Савва глаз оторвать не мог – смотрел на нее как зачарованный.
В последнее время он испытывал неодолимую потребность хоть иногда окунаться в этот удивительный, печальный взгляд. Даже когда дела не позволяли бывать в театре, чувствовал его на себе, будто она – необыкновенная актриса, сводившая игрой публику с ума, неотрывно наблюдает за ним.
А сейчас Мария Федоровна стоит рядом. Совсем близко. Кажется, протяни руку и – вот она. Но этого нельзя. Никак нельзя…
– Хорошее… – снова задумчиво повторила Андреева и зябко поежилась.
– Холодно? – хрипловатым голосом спросил Савва.
– Нет. Это так… – Провела она пальцами по волосам. – …От мыслей. – И, словно отгоняя их, махнула ладошкой у лица.
«От своих или от моих?» – лихорадочно подумал Савва и вдруг, решившись, схватил Андрееву за руку. Рука оказалась неожиданно мягкой и горячей.
– Вот что, Марья Федоровна! Едемте-ка со мной!
– Куда? – слабо улыбнулась та, и Савва почувствовал, как на лбу у него выступила испарина.
– Куда? Неважно. Едем!
– А и впрямь – неважно! – засмеялась она, высвобождая руку, просто, чтобы поправить прическу…
* * *
– Милая, хорошая моя, красавица, знаешь ведь, как люблю тебя, девочка моя, и пользуешься моей слабостью.
Голос Саввы был непривычно ласков.
– Ну-ну, вижу, рада мне, моя милая, и я тоже… – Поцеловал он лошадь в морду и скормил еще кусочек хлеба. – Ешь-ешь. Больше не дам, – потрепал любимицу за холку. – Что? Чудо? – с улыбкой повернулся к Марии Федоровне.
– Чудо! – весело согласилась та.
– Покататься желаете?
Андреева неопределенно повела плечом.
– Не бойтесь, Марья Федоровна! Она кроткая. Никогда не видел белой лошади, чтобы не была кроткой! Или гнедой – без норова! Ну а вороная – всегда упряма, как осел.
– Да я и не боюсь, – лениво-грациозно изогнув спину, Андреева с вызовом посмотрела на Савву.
– Тихон! Неси седла! – распорядился Морозов и, взяв под уздцы двух лошадей, белую и вороную, вывел из конюшни.
– Вороную желаете, конечно, мне предложить? – засмеялась Андреева мелодичным, грудным смехом, наблюдая, как конюх седлает лошадей.
– Нет уж, Марья Федоровна. Не обессудьте, на вороном жеребце сам поеду. А ваша вот – белая. Прошу любить и жаловать. – Радушно улыбнулся Савва, но вдруг замер.
– Тс-с. Не шевелитесь! – Прижал он палец к губам.
Андреева замерла. Бабочка темно-синего цвета с зеленым обрамлением по краям крыльев опустилась ей на плечо.
– Какая же красавица! – с восхищением выдохнул Савва. – Дух захватывает, как хороша!
Андреева смущенно опустила глаза, будто вовсе и не поняла ничего.
– Савва Тимофеевич! Готово! – голос конюха – конопатого парня лет восемнадцати – заставил его обернуться. Бабочка вспорхнула и улетела, обиженно взмахивая крыльями. Мария Федоровна, пряча улыбку, решительно направилась к лошади.
– Помочь? – Савва подставил руку.
– Отвернитесь-ка лучше! – Приподняв край широкой юбки, она ловко, по-мужски, запрыгнула в седло и расправила складки ткани. – Теперь можно!
Савва повернулся. Мария Федоровна сидела в седле уверенно и красиво, ничуть не смущаясь того, что ноги открыты до колен, и смотрела с вызовом.
– Марья Федоровна, – сорвавшимся голосом сказал он, – я-то, по правде, думал, что вы откажетесь. Иначе бы дамское седло приказал принести. Может…
– Поехали же, Савва Тимофеевич! Сколько вас ждать! – Андреева нетерпеливо шлепнула лошадь ладошкой по крупу и поскакала по широкой пихтовой аллее к распахнутым воротам усадьбы.
Савва вскочил в седло, пришпорил жеребца и, с места перейдя в галоп, бросился вслед по аллее, а потом – вниз к зеленому полю, покрытому розовой дымкой клевера. Перехватило дыхание. Казалось, летит он за своим счастьем. Или несчастьем? А впрочем, сейчас ему было все равно…
Они остановились только на берегу реки. Солнце клонилось к закату, разлив по небу оранжевую краску. Становилось прохладно. Растрепавшимися от быстрой езды волосами Андреевой играл вечерний ветерок, щеки раскраснелись, глаза возбужденно блестели.
– Через реку не поедем, – сказал Савва, похлопывая по шее разгоряченного коня. – Рожай хоть и не глубокая речушка, но платье точно замочите. Обратно нам пора. Стемнеет скоро. А нам еще в Архангельское возвращаться, и домой я вас должен доставить в целости и сохранности.
– Да… домой… – вздохнула она.
– Что вздыхаете? Мужа вспомнили? – испытующе взглянул Савва на гостью.
Для него уже не было тайной, что личная жизнь Андреевой не сложилась. Рано вышла замуж за крупного чиновника Андрея Андреевича Желябужского, родила двоих детей, но жизнь не заладилась. Уж больно охоч был Андрей Андреевич до женского пола. Ради детей они все еще продолжали жить в одном доме, сохраняя видимость супружеских отношений. Да разве это жизнь!
Мария Федоровна ничего не ответила. Только хлопнула лошадь ладошкой по крупу, поворачивая в сторону усадьбы.
Обратно по аллее лошади шли неторопливо, почти прижавшись боками друг к другу, и оттого нога Саввы в такт движению прикасалась к ноге Марии Федоровны. Это неизбежное прикосновение сводило с ума. Андреева задумчиво молчала, не делая, однако попытки отстраниться.
– С сегодняшнего дня сия аллея будет называться в вашу честь – аллеей Марии Андреевой, – торжественно объявил Савва, склонившись к женщине.
Та засмеялась и, поднеся указательный палец к губам, заговорщицки прошептала:
– Но пусть это будет нашей тайной.
Подъехали к конюшне. Спешившись, Савва отдал жеребца подбежавшему конюху и подошел к наезднице, продолжавшей сидеть в седле.
– Помочь? – Он встал перед лошадью. – Или отвернуться?
– Помочь. – Андреева протянула руки и оперлась на Саввины руки всей тяжестью тела.
Он подхватил Марию Федоровну и бережно опустил на землю. Рук не разжал и оттого оба застыли лицом к лицу, почти прижавшись друг к другу… Их разделяло только дыхание. Его ли? Ее ли? Аромат цветущей сирени дурманил голову…
– Приходите к нам домой. Запросто. Я буду рада, – прошептала она.
Савва молчал, ошеломленный неожиданной близостью ее тела.
– Так придете? – еще тише спросила Мария Федоровна, легонько касаясь его груди пальцами.
– Приду. Непременно, – выдохнул Савва и накрыл ее ладонь своей. – Мне теперь без вас – никак нельзя…
* * *
После приглашения Марии Федоровны, Савва не сразу решился заехать к ней в приемные дни – смущало двусмысленное присутствие мужа, пусть даже бывшего. Однако, в первый раз переступив порог дома в Георгиевском переулке, в котором находилась девятикомнатная квартира главного контролера Московского железнодорожного узла Желябужского, он испытал своего рода облегчение. Шаг сделан! А дальше? Дальше будет видно…
Тогда он попал на один из вечеров, которые время от времени устраивала у себя Мария Федоровна. Неистощимые на выдумки Москвин и Качалов разыгрывали шуточные сценки, заставляя всех присутствующих смеяться до слез. Мария Федоровна была весела и обворожительна, смеялась так искренне и так заразительно, что гости вдохновлялись еще больше. Савва нашел себе интересных собеседников – Куприна и Бунина, но, разговаривая с ними, то и дело поглядывал на хозяйку. И сам все время ловил на себе ее быстрые взгляды, будто Мария Федоровна украдкой проверяла, смотрит ли он на нее и, убедившись в том, что смотрит, продолжала веселиться с новой силой, словно упиваясь собственной притягательностью и его вниманием. К концу вечера даже согласилась спеть, шепнув ему перед этим: «Только для вас». Савва чувствовал себя счастливым. Разошлись все в начале четвертого утра…
* * *
Савва, стараясь не шуметь, тихонько вошел в зрительный зал с бокового входа.
– Ну, может ли быть что-нибудь противнее, когда человек так терпелив, когда лицо у него вечно мадоннистое! – обращаясь к Кетэ, воскликнул актер с худым, вытянутым лицом.
Савва поморщился.
«Мейерхольд. Как же его зовут? А, не важно!» Савве не нравилось, как тот играет Иоганнеса в пьесе Гауптмана. Слишком резкие краски, да и слишком раздраженно он говорит со своей женой Кетэ.
– Ну, Ганн, только не раздражайся напрасно. Стоит ли говорить об этом? – мягким голосом постаралась успокоить его Кетэ.
«А вот Маша в роли Кетэ хороша! Играет талантливо и с достоинством. И вовсе у нее не «мадоннистое» лицо, а лицо настоящей мадонны», – любуясь актрисой, думал Савва. Уж он-то знал, как трудно Марии Федоровне играть больную, слабую женщину на протяжении всего спектакля. Она все время боялась «затишить» текст и потому бледно сыграть роль. Но техника у нее великолепная и голос особенный! Удивительный голос! Как бы тихо она ни говорила, слова были слышны, звук доходил до последнего ряда так же, как бывает слышен самый слабый звук музыкального инструмента, когда его касаются пальцы виртуоза.
Дождавшись антракта, Савва заглянул в гримерную.
– Вы? – Андреева слабо улыбнулась.
– Тс-с! – поднес он палец к губам. – Ничего не говорите, Мария Федоровна! Я зашел только глянуть на вас.
– Что скажете? – тихо спросила Андреева, вглядываясь в собеседника.
– Дивно, как всегда – дивно! – искренне восхитился Савва.
– Ох, как же тяжело! – Покачала она головой. – Кабы вы знали, Савва Тимофеевич! То мне кажется, что я нашла что-то новое, сильное, красивое, и что это действительно талантливо, то – что все никуда не годится, а я – самая заурядная актриса, и лучше бы мне заняться фельдшерскими или еще какими – то прозаическими науками. Злюсь на себя, подчас до того, что так бы, кажется, и разбила себя на куски!
– Дивно, право же, дивно! Не сомневайтесь, – подбодрил актрису Морозов и, поцеловав ее расслабленную руку, поспешил в коридор, чтобы не мешать, а заодно и успеть перекурить. Однако побыть в одиночестве ему не удалось.
– Савва Тимофеевич, рад вас приветствовать! – приветливо улыбаясь, к нему подошел высокий статный мужчина с усами вразлет – князь Голицын, один из самых уважаемых в Москве людей, бывший московский губернатор, совсем не случайно избранный городским головой. Морозову льстило близкое знакомство с этим влиятельным человеком. Умный, тонкий, приветливый, к тому же обладавший деловой хваткой, он, как писали газеты «соединял в своем лице много условий, благоприятных для влиятельной роли, которую взял на себя»[5] и был близок Савве по духу и политическим взглядам.
– Мое почтение, светлейший князь! – приветливо поздоровался Савва. – Как поживаете?
– Вот, пришел в театр на Марию Федоровну полюбоваться. Играет чудно, великолепно, а минутами – просто изумительно! Она – велика! Хотел бы засвидетельствовать свое восхищение лично. – Голицын бросил взгляд на закрытую дверь гримерной.
– Ну, уж коли сам городской голова Первопрестольной такое говорить изволит, значит, и впрямь Марья Федоровна – велика! – пряча довольную улыбку за дымом папиросы, согласился Савва.
– Кстати, Савва Тимофеевич, раз уж мы встретились, помните наш давнишний разговор? Выставите свою кандидатуру на следующих выборах? Нам нужны такие деятельные люди, как вы.
– Гласным Городской думы быть – дело не простое, – покачал головой Савва. – Перед горожанами ответ держать надобно по совести. А, впрочем, – он широко улыбнулся, – с таким городским головой как вы, Владимир Михайлович, работать любо-дорого. Почту за честь послужить Первопрестольной. В общем, считайте, дело решенное! – Савва затушил папиросу о край пепельницы, стоящей на низком столике.
– Ну, вот и славно, Савва Тимофеевич! – Князь явно обрадовался такому завершению разговора и сделал шаг по направлению к двери гримерной. Прозвучавший звонок на спектакль позволил Савве удержать его. Марии Федоровне сейчас визитеры ни к чему.
– Пойдемте-ка в зал, – заторопился Савва, увлекая за собой Голицына. – Спектакль-то уже начинается, а мы тут с вами разговоры разговариваем…
…На сцене дело шло к развязке. Иоганнес, расставшись с возлюбленной Анной, собирался покончить с собой, оставив записку…
– Иоганн! Бегите, ради бога, скорее! Да-да, я чувствую, что это так, он не может больше жить, – с отчаянием в голосе закричала Кетэ. – Я все сделаю все! Только не надо этого, не надо! – На ее лице было написано страдание. – О, Боже милостивый! Только бы он был жив! Только бы он мог еще услышать меня! – с молитвенным отчаянием прошептала она.
У Саввы перехватило дыхание. Талант, какой талант! Зал, замерев, наблюдал, как Кетэ, заметив письмо, подходит к столу, выпрямившись, с лицом, скованным ужасом догадки. Казалось, что ноги ее двигаются помимо воли. Она берет записку и, поднеся свечу к самому лицу, закаменевшему и как бы покорившемуся неизбежному, читает. И, тут же, как подкошенная, падает вместе с горящей свечой вперед.
Савва невольно сжал кулаки. Глаза защипало от стоящей в зале тишины. Было слышно, как кто-то всхлипнул. И, через мгновение, взрыв аплодисментов: «Браво, Андреева! Браво!» – на сцену полетели цветы…
Савва вышел в фойе.
«Она – богиня! Бесспорно – богиня», – думал он, в волнении направляясь к гримерным, куда пока еще не пропускали рядовых поклонников, но перед дверью Марии Федоровны в нерешительности остановился, пытаясь взять себя в руки.
«Богиня! Несомненно – богиня!» – билась в голове пьянящая, восторженная мысль.
– Са-авва Тимофеевич! – послышался из гримерной голос актрисы. – Не стойте в коридоре, входите. Я же знаю, что вы здесь! Я уже переоделась!
Морозов толкнул дверь и увидел улыбающуюся Андрееву, которая радостно протягивала ему руки.
– Спасибо за цветы. Прелесть какая! Таку-у-ю корзину роз в первый раз видела. Спасибо, милый, милый Са-авва Тимофеевич! – напевно поблагодарила она, ее темные глаза увлажнились.
Савва смущенно заулыбался, удерживая ее руки. Чуть дольше, чем позволяли приличия. И вдруг заметил на столике у зеркала записку.
– Это вам? Кто написал? – строго поинтересовался он, отпуская руки Марии Федоровны.
– Любопытство, знаете ли, признак дурного тона, – кокетливо рассмеялась актриса, – но от вас, друг мой, у меня секретов нет.
Взяв листок в руки, Андреева с видимым удовольствием прочитала вслух:
Когда кругом пестрят безвкусные наряды,
Твоя одежда нежной белизны.
Когда глаза других горят греховным блеском,
В твоих – лазурь морской волны.
– Как вам? – живо поинтересовалась она, прикусив нижнюю губку, чтобы спрятать улыбку.
– Что за пиит? – хмуро уставился на нее Савва.
– А-а, ревнуете? – рассмеялась Андреева. – Вижу, вижу, ревнуете! Ах, вы ревнивец этакий! Это Мейерхольд. Сева, – небрежно сообщила она и отвернулась к зеркалу, чтобы припудрить скулы.
«Значит, его зовут Сева. Имя, пожалуй, не лучше фамилии», – раздраженно подумал Савва.
Андреева, заметив в зеркальном отражении хмурое лицо поклонника, снова рассмеялась.
– Савва Тимофеич! Полно вам! – повернулась она к Морозову. – Мне нет до Мейерхольда никакого дела.
Заметив недоверчивое выражение лица Саввы, продолжила:
– Ну посудите сами. У Севы лицо топором, голос скрипучий. Да и ему, говоря честно, до меня тоже дела никакого[6]. А записка со стишком – для него просто, как сорванный цветок для проходившей мимо женщины. Не более. Ну же, Савва Тимофеевич! Хватит дуться! – провела она пальцами по лацкану его пиджака. – Кстати, – услышала возбужденные голоса поклонников за дверью гримерной, – завтра у меня нет спектакля. Приходите вечером, как обычно. Непременно приходите!
Савва благодарно поцеловал ей руку, и Андреева с царственным видом опустилась в кресло лицом к двери.
В гримерную постучали и через мгновение комната заполнилась гурьбой восторженных почитателей. Морозов отошел к стене.
Мария Федоровна вскинула руку в знак прощания и растворилась среди цветов и восторгов.
Домой Савва пошел пешком. Чувствовал себя счастливым. «Богиня! Просто богиня!» – повторял он мысленно вновь и вновь, все еще не веря, что такая женщина – красивая, утонченная, талантливая, окруженная толпой восторженных поклонников, любого из которых могла поманить одним движением изящного пальчика, выбрала именно его. Понимал, что с каждым днем, с каждой новой встречей все более попадает под ее колдовское, манящее обаяние, растворяется в темных глазах, сходит с ума от случайного легкого соприкосновения, но ничего с собой поделать не мог, да и не хотел. Рядом с Марией Федоровной он вновь открыл в себе способность любить.
