Наталья Александрова
Тайна тринадцати апостолов
© Александрова Н.Н., 2018
© ООО «Издательство «Э», 2018
* * *
Елизавета Петровна поежилась и обхватила себя руками за плечи. Да уж, в Эрмитаже всегда сквозняки. Хотя у нее зал угловой, последний по коридору, так что и не поймешь, откуда дует. С одной стороны, все-таки хорошо, спокойно, нечасто заглядывают посетители, только если с экскурсией. А с другой стороны – скучно, за весь день не с кем словом перемолвиться.
И картин всего несколько, все портреты. Среди них Елизавета Петровна отличает три. Портрет кардинала кисти Якопо Пальмы Старшего, портрет адмирала Джузеппе Морозини знаменитого Тинторетто и портрет монаха-доминиканца работы неизвестного итальянского художника, скорее всего тоже венецианца.
В зал зашли посетители – парочка молодых людей. Студенты или школьники. Этим все равно, куда ходить, лишь бы вместе. Так и есть, парень обнял девушку за плечи, она громко хихикнула.
Елизавета Петровна строго выпрямила спину и предостерегающе кашлянула.
Не поняли. Или просто не услышали. Девчонка повисла на своем парне, и они самозабвенно принялись целоваться. Ну что тут будешь делать?
Елизавета Петровна встала и огляделась. В зале, кроме парочки, не было никого. Только адмирал Морозини с портрета смотрел сурово да монах слегка улыбался – дело молодое…
Но все же это непорядок.
– Молодые люди, – строго сказала Елизавета Петровна, – здесь все-таки музей, а не ночной клуб! Ведите себя прилично!
Девчонка оторвалась от своего парня и оглянулась удивленно – а что такого?
– Точно, не ночной клуб, – сказал парень с насмешкой, и в глазах его Елизавета Петровна отразилась вся – немолодая усталая женщина, одетая слишком скромно, чтобы не сказать бедно.
И очки сегодня утром сломались, так что пришлось наскоро залепить оправу клейкой лентой, и туфли старые, со стоптанными каблуками, она не выбрасывает их, потому что удобные очень, а то в новых-то целый день не отсидишь…
Елизавета Петровна скосила глаза на портреты, словно ища у них поддержки. Кардинал смотрел равнодушно, точнее, вообще в сторону посетителей не смотрел. Зато во взгляде адмирала Морозини прибавилось суровой непреклонности, он сжимал свой жезл твердой рукой. И даже монах, кажется, перестал улыбаться.
Елизавета Петровна еще больше выпрямила спину, так что теперь ей удалось взглянуть на парочку сверху вниз.
– Люди приходят сюда, чтобы смотреть на прекрасное, – отчеканила она, – а целоваться можете в другом месте. Вы меня поняли?
– Я понял, – кротко сказал парень, хотя в глазах его прыгали чертики, – люди приходят сюда, чтобы смотреть на прекрасное, особенно в этом зале.
Девчонка фыркнула, и Елизавета Петровна закончила про себя фразу парня: «А что тогда здесь делаешь ты, музейная серая мышь? На тебя-то уж точно смотреть никто не захочет, оторопь берет…»
Елизавета Петровна недаром была тезкой знаменитой российской императрицы, чем очень гордилась. Она смотрела на парня твердо, не мигая, и даже во взгляде ее появилась суровая непреклонность адмирала Морозини. Не зря говорят – с кем поведешься, от того и наберешься.
Парень первым отвел глаза. Девушка потянула его за рукав, и они ушли, едва слышно перешептываясь. Елизавета Петровна расслабила мышцы лица и плюхнулась на стул. Все же эти мелкие стычки несколько выводят из себя. Может быть, сменить работу? Да куда она пойдет в свои без малого семьдесят лет…
Тяжело вздохнув, Елизавета Петровна снова зябко поежилась и решила выпить чаю. Хотя до перерыва еще час, она должна согреться. А то еще заболеет.
И то сказать – осень, скоро наступят холода, сегодня в маршрутке какой-то мужчина всю дорогу надсадно кашлял, разнося вирусы по всему салону.
Елизавета Петровна вышла из своего зала и тщательно заперла дверь. Вот удобство углового помещения – дверь всего одна. Раньше они уходили, просто повесив в проем малиновый шнурок, и дисциплинированные посетители знали, что в этот зал входить нельзя. Но после случая кражи картины[1] руководство музея распорядилось двери запирать.
Елизавета Петровна вернулась минут через сорок. И то торопилась, да ведь идти еще по этим залам минут десять. Итого туда и обратно двадцать, да двадцать минут на чай, меньше никак нельзя.
Ничего, будний день, народу в музее не так много, переживут посетители, если портреты не увидят. И без них в музее есть на что посмотреть. После чая она согрелась и приободрилась, так что отперла дверь твердой рукой и вошла в зал.
Что-то было не так. А именно: на полу посреди зала лежал человек. Лежал он ничком, так что лица не было видно.
Первым чувством Елизаветы Петровны было возмущение. Да что же это такое, что эти посетители себе позволяют? Разлегся посреди зала, как у себя дома! Она не подумала, что дома люди все же не лежат на полу. Вся во власти праведного гнева, Елизавета Петровна решительно шагнула вперед и оказалась рядом с лежавшим.
– Товарищ! – от волнения она забыла, что такое обращение уже давно вышло из моды. – Товарищ, немедленно вставайте! Здесь все-таки музей, а не пляж!
Лежавший не шелохнулся. Елизавета Петровна наклонилась, чтобы тронуть его рукой, потрясти за плечо, но ее остановила непонятная робость. Мужчина лежал неподвижно.
Елизавета Петровна вдруг почувствовала, что перед глазами у нее встала мутная пелена. Ей показалось, что что-то не так с затылком мужчины, а затем она увидела, что какое-то темное пятно расплывается вокруг лежащей головы. Дрожащими руками Елизавета Петровна сняла очки, чтобы протереть их чем придется, и проклятые очки выпали у нее из рук прямо на лежащего человека.
– Эй! – Она наклонилась за очками. – Эй, гражданин, вам плохо?
До нее дошло, наконец, что живой человек не может быть так неподвижен. Она бестолково шарила рядом, пытаясь поднять очки, и совсем близко увидела лужу вокруг головы. И поняла ясно, что это не что иное, как кровь, что человека ударили по голове чем-то тяжелым и он вполне может быть мертв. И ударили его совсем недавно, потому что кровь не то что не успела засохнуть, а вообще только-только вытекает, лужа увеличивается на глазах.
Осознав эту мысль, Елизавета Петровна хотела вскочить и бежать от тела как можно дальше, взывая о помощи. Но ноги ее предательски подкосились, и она с размаху села на пол, причем уловила, что под ней что-то хрустнуло.
«Очки!» – поняла Елизавета Петровна.
Не в силах находиться рядом с неподвижным телом, она на четвереньках отползла в сторону. При этом оказалось, что очки не разбились окончательно, просто треснули стекла да еще больше погнулась оправа. Нацепив кое-как очки на нос, Елизавета Петровна почувствовала себя увереннее и опасливо посмотрела на тело.
Это был мужчина, одетый во что-то черное – не то куртка, не то плащ. Волосы на затылке мокрые от крови, а макушка лысая, похожа на тонзуру у монаха.
Вспомнив по аналогии про другого монаха, Елизавета Петровна перевела взгляд на портреты. Улыбка монаха была грустной – еще бы ему веселиться, кардинал по-прежнему был равнодушен к делам земным, а с адмиралом Морозини было что-то не так…
Елизавета Петровна ничего не могла разглядеть в сломанных очках и пыталась подойти ближе к портрету. Для того чтобы встать, понадобилось подползти к стене. Приняв вертикальное положение, она огляделась и мелкими шажками двинулась к портрету.
На первый взгляд адмирал был в порядке. Такой же суровый непреклонный взгляд, блестящая кираса, в руке жезл… Но что это? Жезл был весь в чем-то красном. Да что там, ясно было, что жезл в крови. Кровь стекала с жезла крупными каплями и капала на ковер.
Елизавета Петровна замерла на месте, затем перевела взгляд на тело, потом снова на портрет. Не было сил повернуться, она просто крутила головой, как сова.
– Что же это? – прошептала она. – Как же это? Зачем вы это сделали?
Адмирал молчал. Внезапно Елизавете Петровне показалось, что монах на портрете издевательски смеется, а кардинал гневно вперил в нее палец, адмирал же потряс окровавленным посохом.
Это было уже слишком, и Елизавета Петровна упала на пол в обмороке.
– Василий, имей совесть! – Дмитрий Алексеевич Старыгин укоризненно взглянул на необычайно пушистого рыжего кота, который, изображая на морде тщательно отрепетированное омерзение, отошел от мисочки с сухим кормом.
Василий взглянул на хозяина укоризненно: сам-то небось завтракаешь деликатесами, а несчастному животному подсунул эту дрянь!
Действительно, на антикварном столике перед Старыгиным стояла большая чашка капучино, посыпанного тертым шоколадом, и лежал настоящий итальянский бутерброд – ломтик свежей чиабатты с сыром моцарелла и вялеными помидорами. Дмитрий Алексеевич любил все итальянское, начиная с итальянской живописи эпохи Возрождения и заканчивая итальянской кухней.
Впрочем, отношение к итальянской живописи у него было профессиональным: он был одним из самых крупных экспертов и известным реставратором и работал не где-нибудь, а в Государственном Эрмитаже.
– При чем здесь я! – ответил Старыгин на укоризненный кошачий взгляд. – Разве это я был на осмотре у ветеринара? Разве это мне Ашот Арутюнович прописал строжайшую диету?
Кот попытался взять хозяина на жалость – сгорбился, уставившись в пол, и медленно пошел прочь, подволакивая лапы, как будто у него и сил уже не осталось не то что бегать, а просто идти. Сердце у хозяина привычно кольнуло – не камень ведь, и кот уже облизнулся, предчувствуя, как в мисочке появится кусок ветчины или сыра провалоне, но делу помешал неожиданный телефонный звонок.
Старыгин тяжело вздохнул: вот всегда так! Не дадут насладиться первой утренней чашкой кофе!
Он протянул руку, взял трубку и поднес ее к уху:
– Слушаю!
– Дмитрий Алексеевич, голубчик, вы еще дома? – донесся из трубки хорошо знакомый Старыгину голос – голос заведующего отделом итальянской живописи Александра Николаевича Лютостанского.
– Конечно, дома, – проворчал Старыгин, – ведь сегодня у меня академический день.
Действительно, по условиям трудового договора Старыгин имел право на один дополнительный свободный день в неделю, когда он не приходил в Эрмитаж и занимался собственными научными исследованиями.
– Голубчик, забудьте! – перебил его Лютостанский. – Какой академический день? У нас здесь такое творится, такое… приезжайте немедленно! На вас вся надежда!
– Да что у вас стряслось?
– Приезжайте как можно скорее! Это не телефонный разговор!
Старыгин хотел что-то возразить – но из трубки уже неслись короткие гудки отбоя.
– Вот так всегда! – проговорил Дмитрий Алексеевич обиженным тоном. – В кои-то веки хотел провести спокойное утро, позавтракать со вкусом и потом заняться давно задуманной статьей об особенностях живописной манеры раннего Тинторетто – так опять у них что-то стряслось! Обидно, Василий!
Старыгин опустил взгляд на кота, чтобы тот разделил его обиду – но кот не смотрел на хозяина: он торопливо уписывал моцареллу, которую успел стащить со стола.
– И ты, Василий! – возмущенно воскликнул реставратор. – Это подло! Это удар в спину! От тебя я такого не ожидал! Украсть у хозяина бутерброд – это недостойно воспитанного кота!
Василий торопливо заглотил последний кусочек сыра и победно взглянул на хозяина: «Ну что, чья взяла?»
– Ну, смотри у меня! – Старыгин погрозил ему пальцем. – За это посажу тебя на сухой корм на целый месяц!
Кот ничуть не расстроился – он не поверил.
А Старыгин снова тяжело вздохнул и добавил:
– Хорошо хоть, что ты не пьешь кофе…
С этими словами он поднес к губам чашку.
Впрочем, настоящего удовольствия от кофе он все равно не получил: разве можно пить капучино в спешке, да еще когда голова занята мыслями о том, что же случилось в Эрмитаже?
С трудом допив кофе, он наспех принял душ, оделся, прочитал коту прощальную нотацию и отправился на работу. Кот Василий проводил его равнодушным взглядом и отправился на кухню – надо все же поесть нормально, не пропадать же добру…
Лютостанский поджидал Старыгина сразу за турникетом служебного входа.
– Как вы долго добирались! – обрушился он на реставратора. – Пойдемте же скорее!
– Куда?
– Да к вам же в кабинет! Я его туда уже отнес!
– Его? – переспросил заинтригованный Старыгин, едва поспевая за Александром Николаевичем. – О ком вы говорите?
– О Джузеппе Морозини, о ком же еще?
Ситуация начала хотя бы немного проясняться: речь шла о портрете венецианского адмирала работы Якопо Тинторетто. Непонятно было, что стряслось с этим портретом – но, судя по тому, как взволнован Лютостанский, стряслось что-то серьезное.
Они поднялись по лестнице, прошли полутемным коридором и оказались перед кабинетом Старыгина. Дмитрий Алексеевич машинально потянулся за ключом, но Лютостанский уже открыл дверь, пропустив реставратора вперед.
Кабинет Старыгина был просторным и хорошо освещенным – ведь Дмитрий Алексеевич использовал его и как реставрационную мастерскую. По стенам стояли застекленные шкафы с художественными альбомами и монографиями, между ними висели старинные гравюры и картины. В углу стоял письменный стол – разумеется, итальянский, восемнадцатого века, середину помещения занимал большой рабочий стол с разложенными на нем инструментами.
И перед этим столом на мольберте находилась картина великого Тинторетто.
На темном холсте был изображен пожилой мужчина в сверкающих доспехах. Лицо его выражало силу воли и решительность, в глазах светился незаурядный ум.
Старыгин в который раз залюбовался шедевром Тинторетто. В этом портрете в полной мере проявился девиз художника, красовавшийся на стене его мастерской: «Рисунок Микеланджело, колорит Тициана». Действительно, каждая деталь портрета была прописана так тщательно и вместе с тем так легко и изящно, как мог бы сделать это только великий Микеланджело Буонарроти. Хотя колорит картины был несколько мрачнее и сдержаннее, чем у портретов Тициана, но это цветовое решение вполне соответствовало психологическому типу венецианского адмирала, его суровому и решительному лицу.
Еще двадцать лет назад портрет адмирала считался работой неизвестного художника венецианской школы, возможно, одного из учеников Тинторетто, но новейшие исследования однозначно доказали, что он принадлежит кисти самого мастера.
– Так что же с ним случилось? – спросил Старыгин, продолжая разглядывать картину.
– Разве вы не видите? – Лютостанский всплеснул руками. – Дмитрий Алексеевич, голубчик, я вас не узнаю!
И тут Старыгин увидел.
Адмиральский жезл, символ власти, который сжимал в руке Джузеппе Морозини, был покрыт кровью. Темная кровь была выписана столь же тщательно и умело, как все прочие детали портрета, она стекала с жезла крупными каплями, падала на ковер.
– Да что же это такое? – проговорил Старыгин удивленно. – Чья-то глупая шутка? Непохоже…
– Если это шутка – то страшная, кошмарная, безжалостная! – воскликнул Лютостанский и рассказал Старыгину о том, что произошло сегодня в одном из залов итальянской живописи, о найденном там трупе с пробитой головой.
– Чего же вы хотите от меня? – спросил Старыгин, на шаг отступив от картины и разглядывая ее с профессиональным интересом. – Вы же сказали, что этим делом занимается полиция.
– Ну да, ну да, конечно… полиция занимается убийством, это их забота, а вы, голубчик, займитесь картиной. Приведите ее в порядок, верните ее в исходное состояние. Ведь ей очень скоро придется ехать на родину…
– На родину? – Старыгин покосился на искусствоведа. – Что вы имеете в виду?
– Дело в том, что через несколько дней мы отправляем эту картину в Венецию, в рамках культурного обмена. Одновременно к нам прибудет картина Карпаччо «Святой Виталий на коне», мы организуем выставку одной картины…
– Замечательная работа! – Старыгин вспомнил праздничное, радостное полотно Витторе Карпаччо, которое видел во время одной из поездок в Венецию.
– Еще бы, голубчик, еще бы! – Лютостанский выразительно поднял глаза к потолку. – Вы не представляете, каких трудов нам стоило договориться об этом обмене! И вот теперь это… – он обвиняющим жестом показал на портрет, как будто сам адмирал Морозини подвел его, обманул его надежды. – Так что, Дмитрий Алексеевич, голубчик, на вас вся надежда! Сделайте все, что возможно, чтобы картина приобрела прежний вид!
– Конечно… я не думаю, что это будет трудно… вы ведь говорите, что это случилось только сегодня утром, значит, краски еще не успели засохнуть…
С этими словами он достал из ящика стола старинную лупу, которую предпочитал многим современным приборам, снова приблизился к портрету и внимательно вгляделся в окровавленный жезл.
– Странно… – протянул он спустя несколько секунд. – Очень странно…
– Что странно? – переспросил Лютостанский.
– Вы уверены, что это случилось только сегодня?
– Ну да, сегодня утром.
– Непохоже. Краски не просто высохли – они высохли уже очень давно и даже немного растрескались от времени, как и должно быть, и покрыты лаком… и вообще, такое впечатление, что этим краскам столько же лет, сколько самой картине…
– Да что вы? Этого не может быть!
– Я сам понимаю, что не может, однако…
В это время в кармане у Лютостанского зазвонил мобильный телефон. Он достал его, послушал и быстро взглянул на Старыгина:
– Дмитрий Алексеевич, дорогой, вы тут пока разбирайтесь, что да как, а мне придется вас покинуть – начальство вызывает!
Закрыв дверь за Лютостанским, Старыгин перевел дыхание.
Он очень уважал Александра Николаевича, ценил его как блестящего специалиста, однако предпочитал работать в одиночестве. Реставрация – дело долгое, неспешное, она требует тишины и сосредоточенности, и присутствие другого человека, пусть даже настоящего профессионала, нежелательно.
Дмитрий Алексеевич снял пиджак, повесил его на спинку стула и надел старый, заляпанный краской халат. Переодевшись, он снова подошел к картине.
Начиналась его любимая часть работы – знакомство.
Хотя он не раз видел эту картину, но сейчас ему предстояло узнать ее по-настоящему, узнать, как узнают близкого человека.
Для начала он перевернул картину изнанкой к себе, чтобы осмотреть холст.
Холст был целый, без дефектов и повреждений. И он, несомненно, был старый – об этом говорил и характерный цвет волокон, и особое плетение, обычное для холстов шестнадцатого века. Если бы Старыгину пришлось оценить подлинность этого холста, он бы в ней почти не сомневался. Почти – потому что всегда возможны какие-то исключения, и для полной уверенности нужны лабораторные исследования.
Что ж, с холстом пока ясно…
Он перевернул картину лицом к себе – буквально лицом, встретившись взглядом с венецианским адмиралом.
Суровый, мрачный итальянец сверлил его взглядом, словно требовал ответа за какие-то прегрешения.
– Ну, уж я ничуть не виноват в том, что с вами случилось, господин адмирал! – пробормотал Старыгин – и тут же смутился: что это с ним? Никогда прежде он не разговаривал сам с собой! Что это – проявление возраста или издержки его профессии с долгими часами одинокой сосредоточенной работы?
Второй вариант его устраивал больше.
Оставив пока этот вопрос без ответа, Дмитрий Алексеевич начал разглядывать портрет миллиметр за миллиметром, мазок за мазком. Он как бы шаг за шагом повторял путь художника, создавшего этот шедевр, проходил этот путь по его стопам.
Старыгин не спешил перейти к той части картины, с которой ему предстояло работать, к окровавленному жезлу – реставрация не терпит суеты и спешки.
Прежде Дмитрию Алексеевичу не приходилось реставрировать картины Тинторетто, и он не был досконально знаком с его манерой письма, хотя, конечно, читал монографии, посвященные этой теме. Но теперь он впервые своими глазами увидел его технику – твердый, решительный мазок, тщательную проработку контура и редкую, скупую лессировку[2], смягчающую слишком яркие цвета и придающую работам Тинторетто их строгий, сдержанный колорит.
Наконец он дошел до адмиральского жезла.
И здесь его ждало неожиданное открытие.
Несмотря на первое впечатление, Старыгин не сомневался, что кровь на жезле адмирала написана гораздо позднее остальной картины. Собственно говоря, она должна была появиться только сегодня, потому что до этого дня картину видели тысячи людей и на жезле не было никаких признаков крови. Однако, разглядывая жезл через увеличительное стекло, Дмитрий Алексеевич не заметил никаких отличий от других участков картины.
Тот же самый мазок, такая же проработка контура, такая же скромная лессировка…
Складывалось впечатление, что этот участок картины написан тем же художником и в то же время, что и все остальные.
Но этого не может быть! Это невозможно! Еще накануне на жезле не было крови!
Дмитрий Алексеевич отложил лупу и строго уставился на картину, которая не хотела раскрывать ему свою тайну. Как заставить ее заговорить?
Как всякий профессионал, Старыгин в работе придерживался строгих, раз и навсегда установленных правил. Какую бы загадку ни загадывала ему картина – он и сегодня не собирался отступать от этих правил.
Пункт первый – внимательно осмотреть изнанку холста, чтобы определить его возраст и наличие повреждений.
Пункт второй – еще внимательнее разглядеть лицевую сторону, красочный слой.
Пункт третий – повторить исследование в ультрафиолетовом освещении, чтобы увидеть то, что картина скрывает от простого зрителя, то, что не видно при обычном свете.
Первые два пункта были выполнены – значит, нужно переходить к третьему.
Старыгин подкатил к портрету стойку с ультрафиолетовыми светильниками, погасил в мастерской верхний свет и включил специальные лампы.
Картина засветилась в темноте таинственным, загадочным, бледно-сиреневым сиянием. И в этом свете на ней там и тут проступили неровные, едва заметные пятна – следы случайных загрязнений, которые неизбежно появляются на любой картине за долгие годы и даже века ее существования, несмотря на самое бережное обращение.
Старыгин не обращал внимания на эти пятна – он искал что-то другое.
И нашел.
Примерно в середине картины, а точнее – именно в том месте, где находился окровавленный жезл адмирала, Дмитрий Алексеевич увидел, что сиреневое свечение складывается в буквы и цифры. Он схватил специальный фотоаппарат с повышенной светочувствительностью и сфотографировал эту надпись. Но потом, чтобы не терять время, просто записал ее при скудном бледно-сиреневом свете.
Затем он включил верхнее освещение и перечитал свою запись.
Она представляла собой две строчки. Верхняя – два слова, написанные латинским алфавитом: Secretum Secretorum.
Старыгин хорошо владел латынью, этого требовала его специальность, но не нужно было больших познаний, чтобы перевести эти два слова: «Тайная тайных» или «Тайна тайн».
Вторая строчка состояла из двух букв и нескольких цифр: Mf 26–17.
Чтобы понять смысл этой надписи, тоже не потребовалось больших познаний. Старыгин понял, что это ссылка на Евангелие от Матфея, стих 26–17.
Тут же он бросился к книжному шкафу, где среди прочих жизненно важных книг стоял небольшой старинный томик Нового Завета. Перелистав книгу, Старыгин выяснил, что нужный ему фрагмент Евангелия от Матфея описывает Тайную вечерю, последнюю и важнейшую трапезу Христа с двенадцатью апостолами.
– Так… – проговорил Старыгин, переводя взгляд с книги на картину. – Спрашивается, при чем здесь Тайная вечеря?
Он снова поймал себя на том, что разговаривает сам с собой.
Нет, это нехорошо… ладно бы еще с котом, но с самим собой – это уже последнее дело!
Однако не нужно отвлекаться на психологию. Вопрос, который он задал самому себе, остается актуальным, задан он вслух или мысленно, – при чем здесь Тайная вечеря?
Старыгин был хорошо знаком с творчеством итальянских художников эпохи Возрождения, работы Тинторетто он тоже знал. Может быть, чуть хуже, чем его соотечественника и учителя Тициана, но все же вполне прилично. И он знал, что Тинторетто много раз обращался к теме Тайной вечери. Но каким образом этот библейский сюжет связан с портретом венецианского адмирала?
И самое главное – какое отношение к этому сюжету имеет кровь, неожиданно проступившая на адмиральском жезле?
Дмитрий Алексеевич вспомнил, что Лютостанский поставил перед ним совершенно конкретную задачу: привести картину в прежний вид, чтобы ее можно было отправить в Венецию. Он вовсе не обязан производить исследование картины, не обязан выяснять, что значит надпись, видимая только в ультрафиолетовом свете.
Правда, Лютостанский ничего не знал об этой загадочной надписи, но Старыгин не сомневался – даже если бы Александр Николаевич увидел эту надпись своими глазами, он остался бы при своем мнении: картину нужно отреставрировать, вернуть ей прежний облик, а все остальное – неважно.
Но сам Старыгин относился к этому иначе.
Перед ним была тайна, связанная с одним из величайших художников позднего Возрождения, – и он не мог пройти мимо этой тайны, не попытавшись ее раскрыть.
А в том, что за этой надписью скрыта какая-то тайна, Старыгин нисколько не сомневался: недаром на холсте написано Secretum secretorum!
Между тем в угловом помещении, где произошел из ряда вон выходящий случай, то есть в запертом зале обнаружили труп, события шли своим чередом. Елизавета Петровна в обмороке провалялась недолго, все же она была тезкой знаменитой императрицы, дочери Петра Первого, а у той, говорят, сила духа и закалка были что надо.
Итак, Елизавета Петровна очнулась быстро и осознала себя лежащей на полу перед портретом адмирала Морозини. Адмирал крепко сжимал свой жезл, с которого капала кровь, а посреди зала валялся посторонний мертвый мужчина.
Сказать по правде, Елизавета Петровна больше расстроилась из-за адмирала. Как-никак ей доверена была ценная картина, и теперь она не пропала (слава тебе, Господи!), но испорчена, так что с нее, Елизаветы Петровны, спросят по всей строгости.
А того типа, что лежит на полу, она первый раз видит. И, судя по всему, последний, учитывая его плачевное состояние.
Взглянув еще раз в глаза венецианскому адмиралу, Елизавета Петровна не нашла там понимания, а только прежнюю суровую непреклонность.
Кардинал, как всегда, искал ответы на все вопросы на небесах, монах хитро улыбался – дескать, я-то, может, и знаю, но не скажу.
Елизавета Петровна поняла, что искусство в данном случае ей не поможет и следует обратиться к людям. На этот счет имелась инструкция, которой нужно тщательно следовать.
Елизавета Петровна вздохнула и оглядела зал.
Пол был в кровавых пятнах. И стены кое-где тоже. Она посмотрела на свои руки и все поняла. Очевидно, когда плюхнулась на пол там, возле трупа, то без очков вляпалась в кровавую лужу. А потом наследила по всему залу.
Стыдно. Ну что ж, теперь она обязана сделать то, что предписывает ей инструкция.
Обойдя труп по широкой дуге, Елизавета Петровна подошла к двери, достала мобильный телефон и позвонила сначала главному хранителю отдела итальянской живописи Лютостанскому, затем в службу безопасности Эрмитажа. Не стала живописать подробности, но сказала, что дело очень серьезное и срочное, медлить никак нельзя.
Какая-то посетительница сунулась было в зал, но была остановлена Елизаветой Петровной.
– Зал закрыт, – твердо сказала она, – по техническим причинам.
Женщина взглянула на ее руки, ахнула и убежала.
Первыми успели парни из службы безопасности музея, затем прибежал Лютостанский.
– Елизавета Петровна, голубушка, – закудахтал он, – на вас лица нет! Как вы себя чувствуете?
Она закатила глаза и слабо махнула рукой в сторону картины, и Лютостанский тотчас забыл о ее существовании и мелкими шажками подбежал к портрету адмирала.
– Что это? Боже мой! – в голосе его был самый настоящий ужас.
На труп в центре зала Лютостанский не обратил ни малейшего внимания.
Парни из службы безопасности огородили труп лентой и перекрыли доступ в коридорчик перед угловым залом, чтобы никто из посторонних не болтался у двери.
Ждали полицию, а пока велели Елизавете Петровне никуда не уходить, даже в туалет не выпустили. Она кое-как обтерла руки влажной салфеткой и причесалась. Ужасно стыдно было сломанных очков, которые сидели наискось, от этого лицо Елизаветы Петровны имело странное выражение.
Перед самым приездом полиции Лютостанский, тихо посовещавшись со старшим из службы безопасности, снял со стены портрет адмирала, отключив предварительно сигнализацию, завернул картину в мешковину и собственноручно унес куда-то, а Елизавете Петровне велел говорить, что так и было.
И теперь Елизавета Петровна, сидя в углу на стуле, смотрела, как суетятся в зале люди из полиции.
Точнее, они вовсе не суетились. Каждый занимался своим делом. Эксперты сосредоточенно колдовали над телом, то и дело щелкал фотоаппарат, кто-то бубнил тихим голосом в телефон, а к Елизавете Петровне подошла сутулая, скромно одетая женщина средних лет и представилась майором Ленской.
Елизавета Петровна едва скрыла удивление, поскольку уж на кого-кого, а на майора полиции женщина ну никак не походила. Одета плохо – свитерок старенький, юбка сзади провисла, волосы какого-то тускло-мышиного цвета стянуты в жидкий хвостик обычной аптечной резинкой. Шея замотана шерстяным шарфом, и голос хриплый.
Все ясно – простужена майорша, а на работу ходит. Какое уж ей расследование, ей бы закутаться да лежать, чай пить с малиновым вареньем, а она вот явилась людей заражать.
Как нетрудно заметить, майор Ленская на первый взгляд не вызывала у людей ни симпатии, ни интереса, ни сочувствия. Справедливости ради следует сказать, что это не входило в ее задачу.
Елизавета Петровна взглянула на майора Ленскую не слишком приветливо, та оглянулась, и тотчас молодой парень с рысьими глазами и быстрыми повадками материализовался рядом со стулом.
– Присаживайтесь, Александра Павловна, так будет удобнее! – сказал он, заботливо подставляя стул.
Ленская кивнула и достала из объемистой сумки потертый блокнот с вываливающимися листами. Открыв блокнот на чистой странице, она начала опрос свидетеля.
Быстро проскочили паспортные данные и перешли к важному – как Елизавета Петровна замерзла и решила выпить чаю.
– Да, у вас тут сквозняки, – Ленская зябко поежилась, – непонятно, откуда дует. Вроде бы зал угловой. Кстати, вы уверены, что, когда уходили, заперли дверь?
– Уверена, – твердо сказала Елизавета Петровна.
Ленская посмотрела ей в глаза. У нее самой глаза были под очками красные, воспаленные. Ну, так и есть, вирусная инфекция. Елизавета Петровна с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не отбежать от заразной майорши подальше. Разумеется, она так не сделала, но все обуревавшие ее чувства вложила в свой ответный взгляд.
Майор Ленская едва заметно усмехнулась и вопросов про запертую дверь больше не задавала. Зато задала множество других.
