В свой черёд пришла и зима. Затрещали морозцы, закружили метели, намело сугробов, да таких, что селе́нских тынов видно не стало. Ветер закутал свою сестрицу в пушистое белое одеяло, укрыл почти с макушкой, и она уснула, убаюканная его песнями. И снились ей удивительные сны, будто вырос рядом с ней целый яблоневый сад, и все деревца в нём улыбались яблоньке и называли своею сестрою.
Дни сменяли друг друга, небо светлело и темнело своим чередом. Но наконец, зима перестала баюкать мир белой своей колыбельной и увела далеко на полночь снежных тавуно́в, несметными сонмами резвившихся над землёю. Солнце пригрело ярче, и, одетая в прозрачное одеяние его ласковых лучей, на земных просторах наступила весна. Она ста́яла сугробы, напоила вешними водами звонкие ручьи, вскрыла серебряные родники и теперь лучезарной улыбкой встречала возвращавшихся из дальних краёв птиц и приглаживала теплом шёрстки выбравшихся из зимовий лесных жителей.
Лёгкое прикосновение разбудило яблоньку от зимнего сна. Она улыбнулась спросонья и потянулась навстречу неведомой зверушке, открывая глаза, да так и замерла от удивления.
Перед ней, осторожно касаясь ещё холодных голых веточек, стоял человеческий расточек, закутанный в странные тёмные шкуры. Его огромные серые глазищи смотрели пытливо и внимательно, словно силились разглядеть что-то в тонкой тёмной коре.
– А что это за деревце? – спросил он, наконец, звонким девчоночьим голоском, и яблонька почти сразу же почувствовала на своих ветвях прикосновение другого человека, твёрдое, но не страшное, а тёплое и тоже осторожное.
– Это? Это – яблонька.
– Яблонька?
– Да. Дичок. Только ещё маленькая.
– А почему же она не цветёт? – подумав, спросил росточек.
– Наверное, не время ещё.
– А когда же будет время?
Человек вздохнул и повёл малышку через луговину в селение.
– Пойдём домой, Кайра.
– Ну, скажи, когда? – не унималась та.
Человек ещё раз оглянулся, прищурился, с усмешкой взглянув на деревце, но ничего не ответил и пошёл дальше. А яблонька, замерев, смотрела им вслед и словно по-прежнему чувствовала на себе их добрые касания.
После полудня прилетел ветер.
– С доброй весной тебя, сестрица, – ласково потрепал он маленькую крону, но она не ответила. – Что случилось? – встревожено спросил он, но деревце вдруг улыбнулось:
– Братец, а ко мне люди приходили.
– Они не обидели тебя? – не на шутку забеспокоился тот, грозным ураганным порывом облетев вокруг своей сестры и вглядываясь, не сломана ли где веточка, не порезана ли кора.
– Нет-нет! Что ты? – закачала ветвями яблонька. – Мне показалось, они как будто искали что-то, но не нашли… Такие странные… – Деревце немного помолчало и добавило, вспомнив вдруг тёплые и сильные ветви-руки: – Только… знаешь, братец, кажется, я теперь уразумела, почему сады в селении каждую весну оборачиваются такой красотой… И… удивительно, но мне почему-то очень хочется, чтобы они ко мне ещё хоть раз вернулись.
– Это всего лишь люди, – успокаивающе ответил ей ветер. – Они не странные. Они другие. Люди – словно неразумные дети. Им всё интересно, всё любопытно, и потому они подчас не задумываются о том, что делают, и могут причинить вред. Или боль. И всё же они не такие, как ты и я. Не доверяйся им. В трудную минуту им не будет до тебя дела – у них полно других забот. Потому что они другие…
Но яблонька его уже не слышала, и ветер умолк, только обнял ласково корявое деревце, и неожиданно взгрустнулось вольному страннику, потому как почувствовал он, что совсем скоро обрядится меньшая сестрица его впервые невестою. Только жениха славного для неё не сыщется, и поэтому никому он её не отдаст.
Весна неспешно шла по земле, рассыпая по пути цветы и наполняя мир звуками. Всё вокруг просыпалось, начиная петь, жужжать, щебетать, звенеть, журчать, шелестеть. И снова сады людей нарядились в кружевное цветение, а маленькая яблонька смотрела на них с опушки и взгляд отвести не могла.
Как-то утром летел мимо неё шмель – большой, важный, медлительный, – опустился передохнуть на тонкую веточку и огляделся. Замерло деревце, затаилось, чтобы цветочного труженика ненароком не спугнуть, приоткрыло осторожно качающуюся рядом со шмелём набухшую почку, а оттуда нежная зелень светится. Приоткрыла вторую – и там тоже самое. Потоптался мохнатый летун на месте, поискал цветы да, не найдя, оттолкнулся от ветки и дальше полетел навстречу недальнему, манящему, белому морю.
– Постой! – в отчаянии крикнула ему вслед яблонька, и разом почти все почки на её ветвях лопнули, свою изумрудную плоть солнцу показав.
– Ты смотри?! – удивился вдруг кто-то совсем рядом, и дикое деревце от этого голоса затрепетало всё. – Смелая какая, – по-доброму усмехнулся стоявший рядом человек, разглядывая холодные веточки. – Все почки свои раскрыла уже. Ну, теперь, красавица, держись, чтоб, ежели вдруг морозцы прихватят, листочки твои не погибли. – Сказал, потом повернулся и пошёл своей дорогой.
С того дня яблонька глаз с людских домов не сводила. Чуть только рассветёт, а она уже смотрит, ничего вокруг не замечая – ни того, что весна скоро кончилась, и лето очи зелёные из-за окоёма земли подняло, ни того, что братец её всё реже и реже к ней возвращаться стал и темнел день ото дня, взгляд её пристальный на селении следя. А в один день и вовсе пропал ветер. И как-то сразу оцепенел весь мир, ведь которую неделю на небе ни облачка не было, открытая земля сухой коркой покрываться стала и трескаться, как губы путника, умирающего в пустыне. Ещё чуть – и трава выгорать начнёт.
Людское селение тоже всё присмирело, примолкло, все звуки по домам попрятало, покуда сумерки на землю не ложились. Да и в сумерках тоже лишь тревожные переклики над крышами раздавались. Вскоре от зноя и засухи дни для всего живого начали сливаться в сухую, пыльную, слепящую муть. А однажды прямо наяву привиделся яблоньке сон, будто лес вдруг заскрипел за спиной, то ли её, то ли не её окликая, а после и вовсе заговорил звонким девчоночьим голоском: