Наталья Иртенина
Нестор-летописец
3
Новгородский епископ Стефан был недоволен. Князь киевский не слушал советов. Сам митрополит не мог его переупрямить, от епископа же Изяслав отмахивался, как от мухи. Чем я, говорит, хуже батюшки, великого кагана Ярослава, который со всеми странами Заката породнился через свое многочадие. Сына меньшого, Всеволода Переяславского, не абы на ком женил – на принцессе византийской, Мономаховне. Я же, говорит, всего лишь польскому князю двоюродным братцем прихожусь, а через жену – дядей. Это, считай, почти ничего, с ляхами у нас разговор особый. Могу хотя бы дочь в приличное королевство замуж отдать? Сколько ни увещевал епископ, что не подобает агнца, сиречь беспорочную девицу, в волчью пасть засовывать, все напрасно. Дружба с латынцами князю дороже спасения души собственного чада.
Четырнадцать лет минуло, как патриарх константинопольский Михаил Керулларий и папа Лев IX предали друг друга анафеме. За это время римское папство не только не покаялось в расколе со вселенской кафолической Церковью, но пуще продолжает лаять на нее. В гордыне своей само себя назвало кафолическим, а на апостольское православие клевещет, облыжно виня в ереси. При том разобраться в богословских тонкостях раскола под силу только людям хорошо образованным, здесь же, на Руси, таковых не обрящешь. Чернь по-прежнему погибает в язычестве. Бояре и те в нужде зовут волхвов. Князья… советов не слушают. Иные так просто от волхвования рождены.
Владыка поерзал в конском седле, живо вспомнив прошлогоднее разорение Новгорода полоцким князем Всеславом. Пришел с ратью, налетел, пожег, украл колокола со звонницы и паникадила из Святой Софии, увел полон. Тать в овечьей шкуре. Новгород своей отчиной зовет, под себя тянет. Не зря Всеслав среди невеж и черни слывет оборотнем. Облик человечий, нутро волчье. Говорят, в калите на шее полоцкий князь носит ту мерзость, в которой вышел из утробы матери, – родильную рубашку. Будто бы так велели волхвы, от чьего колдовства и родился младенец. Тьфу. Епископ перекрестился. А в самом Полоцке при дворе Всеслава язычество силы копит. Да что в Полоцке. В Киеве на полоцком подворье тех волхвов обретается несчитано. За князем своим прибрели. Чего доброго, выведут его из заточения. Кудесники, они могут. Бесовской силой творят кудесы.
Всеслав за свои дела теперь сидит вместе с сыновьями в порубе на киевской Горе. Хоть и зло поступил с ним Изяслав, нарушил братское крестоцелование, а все же так спокойнее. Да и то рассудить: не силен ли Бог всякое зло к правде обратить?
В Киеве Стефан оказался по делам своей епископии. А тут сватовство латинское. Митрополит Георгий в вере крепок, умом сообразителен, а волей слаб. Не такие владыки нужны на Руси. Здесь слово должно быть со властью, а власть с силой и твердостью. Своими новгородцами, от бояр до холопов, епископ Стефан так и управлял. Особо теперь, когда князя в Новгороде не видали с прошлогоднего ратного Всеславова нахождения. Мстислав Изяславич бежал с позором перед битвой, и битву проиграли. Больше самовольные новгородцы Изяславова племени к себе в князья не хотят. И с этим тоже епископ в Киеве оказался – договариваться о князе. С ним для верности отправлено малое посольство от вольного города – бояре да гости торговые. Те на Новгородском подворье разместились, в Копыревом конце. Ну а епископская честь – в митрополичьих хоромах у Святой Софии почивать.
После беседы с князем у епископа болел живот. Хотелось слезть с коня и полежать, но дорожных носилок не было. Конные холопы позади вполголоса ругали княжью челядь. Бревенчатая мостовая утекала впереди под своды Софийских ворот и спускалась круто вниз. Гора – старый город князя Владимира – была окольцована стеной лет сто назад, а теперь составляла лишь малую часть Киева. Укрепления давно не поновлялись и местами сгнили. Несмотря на бурканье в животе, владыка отметил, что новгородцы за своим детинцем следят куда заботливей, нежели киевские люди. Здесь князь всему голова. А у князя хлопоты – дочку получше спровадить и осрамившегося Мстислава обратно подсунуть новгородцам. Еще говорят, князь любит на вечерней зоре прийти к порубу Всеслава и побаять перед сном о чем ни то. Раскаянье, что ли, его грызет?
Выехали из ворот. Боярские усадьбы с обеих сторон, долгий тын из островерхих кольев. Хоромы у всякого на свой лад, от пожара обмазаны глиной, побелены, только кровли темнеют.
– Тпрру-у-у!
Конь встал – и ни с места, прядает ушами. Епископ вертит головой, не понимает, в чем причина.
– Эй, погорельцы новгородские, чего рты разинули?
Четверо каких-то, холопьего вида, в посконине, вылезли из проулка, стоят, творят над владыкой посмехи.
– А мы вам князя нашли, самого лучшего, другого и не надо искать.
Расступились, вытолкнули вперед кобелька на веревке. Пес дрожит, тявкает, пятится, хвост завернул кренделем. Его пинают под плюгавый зад, в ноги Стефанову коню.
– А не нравится, так все одно лучше, чем Мстислав. Вишь, гавкает. Смелый. Не удерет.
– Какие это псы на меня зловонные пасти раскрыли? – загремел владыка голосом, каким возглашал проповеди в новгородской Софии. – Чьи рабы?
– Полоцкие куражатся, – подсказали собственные холопы, которым поношение тоже не понравилось.
– Чего стоите, отгоните их, – сердито сказал епископ. – Они потому такие храбрые, что двор полоцкий тут рядом.
Кобелек, отважившись, затявкал в полный голос.
– А не то идите со всем Новгородом под нашего князя Всеслава, – не унимались наглые рожи. – Он послушных не бьет.
– Сперва из поруба пущай выберется, если не сгнил там еще.
Двое Стефановых холопов тоже озверели, морды перекосили и повынимали мечи из ножен. Полоцкие разбежались вокруг по одному, приплясывали от нетерпения. Вытащили кистени, у одного в руках явилась дубина. Подготовились заранее. Видно, что обучены драться. Кистенем сразу зашибли одного из холопов, стащили с коня, подобрали меч. Второй сам спрыгнул, прижался спиной к тыну, ощерясь, делал выпады.
Владыка отъехал немного и поймал за шиворот мимохожего парубка, глазевшего на стычку.
– Быстрей беги за сторожей.
Тот поскакал, сверкая голыми пятками.
Из-за тынов выглядывали головы, галдели. На улице останавливались поодаль боярские отроки, ремесленный и прочий люд, парубки.
Окровавленного холопа со смехом дожимали вчетвером, вот-вот оприходуют кистенем. Поглядев на его отчаянье, владыка учудил: подъехал ближе, вздыбил коня на задние ноги и обрушил передними на головы разбойников. Один упал и больше не встал, его прирезал Стефанов холоп. Трое, брызнув из-под копыт, с дикими криками забросили кистени, зацепили епископа ремнями с гирьками, скинули на брусья мостовой.
Пока боярские отроки с ближних дворов решали, вмешаться ли в дело, унять ли борзых холопов, нагрянула городская сторожа. Конные ратники со свистом разогнали толпу, оголили мечи. Двоих полоцких, замешкавших над побитым епископом, зарубили сразу. Последний, самый прыткий, добежал до пересеченья улиц возле бревенчатой Мироньевской церкви. Здесь его нагнал вершник, коротко махнул мечом. Тело с разрубленной головой привалилось к тыну. Полоцкие бояре сегодня не досчитаются своего имущества.
Спрыгнув с коня, ратник вытер меч о холопью посконину, снова взлетел в седло. Короткая погоня доставила ему удовольствие, хоть и не стоил раб затраченных на него усилий. Надо же, удумали епископа в дорожной грязи извалять. Совсем полоцкие ошалели. Без своего-то князя кому хорошо живется. Даже холопы дичают.
Вершник поворотил коня назад, но вдруг натянул удила, провожая взглядом молодку. Женка из нарочитой чади, наряженная в паволоки и серебро, возвращалась с торга. За ней плелась холопка, позади пыхтели два парубка, тащили полные корзины.
– Гавша! – Дружинники из сторожи звали ратника, чтобы возвращался.
Он в ответ отмахнул рукой и шагом направил коня вслед молодке. Женка оборачивалась, с чуть заметной улыбкой цепляла молодца быстрыми глазами и то начинала спешить, то шла совсем медленно. Гавша слышал серебристое звяканье подвесок-рясен и ловил ноздрями аромат византийских благовоний. Лукавая баба брала с собой на торг слепую и глухую старуху-няньку.
Лишь у ворот, за которыми скрылась женка, Гавша догадался, за кем уволокся: признал усадьбу воеводы Перенега Мстишича. Княжий муж не так давно справил свадьбу, оженился вторым разом. Но, видать, плохо умел потешить молодую. Напоследок она неприметно кивнула ратнику и мгновенье помедлила у открытой воротины.
Гавша спешился, увидев на мостовой под ногами коня нечто блеснувшее. Молодка украдкой потеряла серебряное рясно. Гавша усмехнулся: нужно вернуть его хозяйке. Веселый выдался день.
– Никак жениться сдумал?
Княжий отрок сжал в кулаке подвеску, обернулся. На него ясными глазами взирал поп Никифор, клирик церкви Богородицы Десятинной.
– На ком тут жениться, батько, боярин Перенег дочек не завел.
– А коли так, чего тут высматриваешь? Иль холопка какая ни то глянулась?
– Это, отче, не твое дело. Некогда мне.
Гавша хотел сесть на коня, но поп остановил его за плечо.
– Епитимью исполняешь, какую я тебе положил?
– Исполняю, а как же. Две седмицы мяса не едал, аж тошно стало.
– Оженишься-то когда? – помягчел клирик.
– А зачем? Мне и так хорошо.
– Ятрам твоим нехорошо, – строго сказал поп. – Не в свои стойла всё метят.
– Так это дело молодое, батько.
Гавша подтянул подпругу седла, нетерпеливо ткнул ногу в стремя. Глядел скучно.
– Смотри, поклоны бить в другой раз велю, – безнадежно погрозил поп.
– Ну и отобью.
– Женись, а? – ласково попросил отец Никифор.
– Так ведь бить буду, жену-то, – полувопросил Гавша.
– За что ж сразу бить?
– А за что ни то. Перво-наперво, чтоб тебе, отче, на меня не сказывала. Знаю же, как у вас, попов, заведено на исповедях выспрашивать.
Гавша взметнулся в седло.
– Муж и жена едина плоть, – объяснил клирик. – Оба несут единый крест.
– Ты, батько, скажи лучше, – отрок нагнулся к попу, – пошто мне брюхо свое мучить, коли душа не в брюхе?
– А как же еще вас, зверовидных, к кротости приводить? К душе дорога через утеснение брюха лежит.
Гавша подумал.
– Мяса две седмицы в нутро не кидал. А нынче, батько, я холопа зарубил.
Он вытянул меч и показал, как зарубил.
– Хрясь. Башка пополам. Во так.
Поп шатнулся от клинка.
– За раба по закону русскому не казнят, – сказал, помедлив. – Перед Богом тебе держать ответ. Покайся.
– Покаюсь, – равнодушно обещал Гавша и пустил коня вскачь.
4
После чтения «Шестоднева» Иоанна, экзарха Болгарского, отец Евагрий распустил учеников по домам. Сказал, что дьякон Ионафан захворал и занятий по греческому языку не будет. Мальчишки собрали вощаницы и писала в котомки, чинной гурьбой спустились с верхнего гульбища, а внизу разделились с шумом и толканьем. Поповские отпрыски и прочие, кто победнее, побежали вперегонки к воротам владычного двора. Боярские сынки и остальные из нарочитой чади отправились к коновязям, где поджидали холопы с куском пирога или ветчины в плетенке – чаду подкрепиться перед обедом. Верховод Коснячич собрал вокруг себя малую дружину товарищей и поджидал у лестницы. Несда, как всегда, спускался последним – не любил бестолковых забав, которые случались среди учеников после занятий.
Заметив шайку, он остановился на предпоследней ступеньке, посмотрел исподлобья. Коснячич был настроен как будто миролюбиво. Хотя улыбка на его присыпанном веснушками лице обещала мало хорошего.
– Иди, не бойся, – позвал сын тысяцкого. – Мы тебя не тронем. Ты нынче храбрец.
– Почему?
Несда спустился с лестницы, прижал крепче к боку котомку. Если все же станут бить, ни за что не выпускать ее из рук. Там драгоценная Псалтырь, да еще разобьют вощаницу, а в ней наспех, по памяти, записанный кусок «Шестоднева». Понравившийся. «И сего не разумеешь, откуда произошли человеческие образы, и чудно Божьему творению, как столь многочисленны личины, и нет ни одного человека, подобного другому. Если и до края земли дойдешь, ища такого же – не найдешь; если и найдешь, то будет или носом не похож, или глазами, или иным чем; даже и от единой утробы рожденные не походят друг на друга…»
– Здорово ты Евагрия разозлил, – улыбался Коснячич. – У него аж пасть дергаться стала и пятна по роже пошли.
– Я не… я вовсе не хотел.
– Он не хотел, – ухмылялась дружина. – Он Евагрия любит. Ученый осел.
– Цыц вы. Все равно он храбрец. – Коснячич придвинулся и закинул руку на плечо Несды. – Я с ним после этого дружить хочу.
От такой дружбы Несда ожидал лишь подвоха. Но руку нежданного друга сбрасывать не стал.
– Правда? – спросил только, посмотрев в близкие глаза Коснячича.
– Правда. Пошли. Покажем тебе кой-чего. Да не бойся, понравится.
Дружина согласно кивала.
Всей компанией отправились по нижнему гульбищу вокруг храма. Тысяцкий сын держал Несду за плечи, будто боялся, что убежит. Говорил:
– Вот давно хотел спросить тебя. У тебя же батька купец?
– Купец.
– Лавку в торгу имеет, обозы с товаром снаряжает. Так?
– Так.
– А братья у тебя есть?
– Сестренка.
– Вот видишь. Единственный сын. Что ж тебя батька не оденет получше? Ходишь в посконине, будто смерд или холоп какой.
– Жадный батька-то! – засмеялись в дружине.
– Не жадный, – твердо сказал Несда.
– Не любит тебя? Так если за училище платит, значит, любит.
– Любит. Одежда хорошая у меня есть.
– И чего? – не понимал Коснячич.
– Так, ничего. – Несда смутился. – Мне в этой удобнее.
– Вот соврал так соврал, – захохотал Коснячич, хлопнув его по спине.
Несде и впрямь захотелось убежать.
– Ну вот, пришли.
Коснячич остановился у одного из столпов гульбища.
– Гляди.
– Куда?
Несда стоял носом к опоре, но ничего не видел, кроме гладкой поверхности камня, из которого сложен собор, и розоватой извести.
– Да вот же. – Коснячич показал пальцем.
Сперва Несда ничего не понял. Смотрел на процарапанный ножом рисунок и не мог разобраться в переплетении линий.
Потом, с дрожащими губами, обернулся. В глазах стояла изумленная обида. От волнения не мог выговорить слова:
– З… з… зачем?
– Это не мы, Несда, – невинно сказала дружина. – Мы просто нашли.
Кто-то, да отсохнут у кощунника руки, осквернил Святую Софию рисунком на тему «муж да любит жену свою». Или не муж. И не совсем жену.
– Зачем на храме? – выкрикнул Несда и сжал кулаки, будто собирался броситься на мерзко хихикающих обидчиков.
– Мы не знаем, – смеялись мальчишки. – Мы просто тебе показать.
– Мы думали, ты не знаешь, откуда дети родятся, – громче всех заливался Коснячич. – Верно, думаешь, что их Бог в раю лепит из праха и в капусту подбрасывает.
Несда пытался затереть рисунок рукавом, но тот лишь четче обозначался.
– Что ты делаешь! – насмехались боярчата. – Это же твой родич. Гавша. Это он. Точно он. С черницей сблудил. А митрополит за это виру с него. Сто гривен за порченую монашку!
– Дурачье, – скрипнул зубами Несда.
Коснячич перестал смеяться.
– Ладно, хватит, – бросил он дружине. – А то сейчас расплачется. Пошли митрополичье вино пробовать.
– Как это? – удивились мальчишки, тотчас забыв про Несду. – Какое вино? Кто ж нам его даст?
– Давеча церковное вино привозили. Целый обоз. Мне знакомый холоп сказал. Мой отец продал его митрополичьему тиуну за покражу. Он и у митрополита что хочешь стянет и продаст. Мне обещался. Ну что, идете? Я церковного еще не пробовал. У нас в доме только зеленое вино подают.
– Как же не пробовал? А в причастии? – спросил самый маленький мальчик.
– В прича-астии, – передразнил его Коснячич и щелкнул по макушке. – В причастии оно водой разбавлено, да еще с хлебом.
– А крепкое оно?
– Вот и узнаем. Ты с нами иди, – велел Несде тысяцкий сын.
– Никуда я с вами не пойду.
– Почему это?
– Церковное красть – грех.
– А не церковное? – криво усмехнулся боярич.
– Тоже.
Коснячич подумал и выпустил изо рта струйку слюны – под ноги Несды.
– Ну и иди отсюда, – сказал злобно. – Лоб не расшиби на молитве.
Мальчишки гурьбой двинулись в ту часть владычного двора, где стояли хозяйственные и кладовые клети, житницы, медуши.
Несда стер ногой плевок, набрал в горсть земли, мокрой после долгих дождей, и принялся замазывать ею срамной рисунок.
«…Мало Ты дал ему, Господи, мало и взыщи с него», – твердил он свою давешнюю молитву о гордом и неразумном Коснячиче.
По чести сказать, не так уж мало Господь дал сыну тысяцкого. Боярин Косняч, имя которого в Киеве мало кто помнил, а звали так, по отчеству, владел селами, рыбными тонями на Днепре и на Лыбеди, бортями и собственными ловищами, держал в торгах с десяток лавок, отправлял торговые обозы аж в Царьград и в сарацинские Хвалисы. Сам новгородец, он и среди оттудошних купцов-гостей был свой человек, а уж новгородцы в торговле знают толк. А какие хоромы на спуске Горы поставил тысяцкий! Весь Киев, от Лядских ворот до Подола и Оболони, сбегался лупить глаза, завидовать богатству и чесать злыми языками.
Не любил своего тысяцкого киевский люд. И князю Изяславу не с добром припоминали, что, придя из Новгорода на княжение, посадил на шею Киеву чужака-новгородца. Да не его одного. Половина Изяславовых бояр оттуда же: Микула Чудин, брат его Тукы, тоже чудин, оттого имя чудное, и прочие. Косняч хотя бы в сродстве с князьями – дед тысяцкого, Добрыня, приходился дядей князю Владимиру. А те чудины не знамо откуда и взялись.
В ратном деле, во главе городского ополчения, тысяцкому не довелось по сию пору проявить себя. Князья не затевали больших войн, степь только зубы казала. А в межкняжьи распри свободный люд не встревал, если его не касалось напрямую. В прошлом году, к примеру, Ярославичи сборной ратью ходили в Полоцкую землю, воевать буйного Всеслава, после того как он пожег Новгород. Полоняников из того похода привели тьму, на торжище их продавали в челядины по серебряной монетке за штуку. Весь Киев обогател живым имуществом почти задаром – своих-то ополченцев ни одного в рать не посылали.
Зато в городских делах тысяцкий являл себя многоразлично, и все не в пользу горожан. Под свой зад тянул что ни попадя. Рассудить на торгу купца с покупателем – оба выходят виноваты, оба плати тяжебный сбор. Двор на пустыре отстроить – измучишься кланяться волостелю подарками: возьмет, а про дело забудет. Снова возьмет, и опять запамятует. Потом уж, после третьего-четвертого подношения, вспомнит, выдаст грамотку с клеймом. Приплывут торговые гости с товаром – мыто плати за каждый день. Купцам – со всякой плевой сделки отсчитывай сбор. Мытари шастают повсюду, звякают свинцовыми печатями на поясе, острым писалом, как ножом, метят в горло. Сущие разбойники. Торговле от этого сплошь урон, Киеву бесчестье, тысяцкому – княжий почет и сказочные хоромы.
Несде про все это сказывал отец, щипля от досады бороду. А у отрока своя досада – нравный Коснячич. И к отчему делу, к торговле, душа не лежит. Душа у Несды исписана книжными письменами.
Он обтер руку о траву и порты, быстро зашагал к хозяйственным клетям. Возле бани, построенной греками, как всегда, толпились, ждали очереди. До сих пор каменная мыльня была горожанам в новину, хоть и давно стояла. Появилась еще при кагане Ярославе. Греки, известное дело, срубных русских бань не признают. Тесно им там и страшно задохнуться в дыму.
Завизжали бабы, верно, передрались возле бани. В задних воротах двора встала телега, груженая горой мешков, за ней вторая такая же.
– Кто таков? Что везешь?
Стражник оглядел мешки, потом возницу. Смерд со стриженой бородой, в безрукавой чуне из овчины и в сапогах слез с телеги.
– Посельский тиун из Мокшанского села. Недоимки с десятины привезли.
– Проезжай, – лениво дозволил кметь.
Несда коротким путем протиснулся между строениями, прошел мимо конюшни, оглядел кругом и узрел затаившуюся в яблонях дружину Коснячича. Яблоки уже посбирали, на высоких ветках висели одни недоспелки, и полакомиться дружине было нечем. У них на уме свербело другое. Несда, согнувшись, будто так его никто не увидит, добежал до яблонь и прыгнул в густую сень.
– Зачем явился? – набычился Коснячич.
Несда молчал, глядя в упор на тысяцкого сына. Тот вдруг покривил губы в улыбке.
– Винца захотелось?
Несда упрямо мотнул головой.
– А-а, – прищурился Коснячич, – выдать нас пришел?
– Вас выдерут, если поймают, – хрипло сказал Несда. – Тебя-то не тронут, а их… – Он кивнул на оседлавшую ветки дружину.
– И тебя заодно, коли уж прибег, – усмехнулся боярич.
Несда опять смолчал, беззвучно шевельнул губами. Если бы кто присмотрелся, прочитал бы снова: «Дурачье». Коснячич, сам не ведая, угадал его мысль. Несда не мог никому поведать о воровской вылазке, потому решил быть битым вместе со всеми.
– Идет! – раздался тоненький голос сверху.
Озираясь, к яблоням между клетями шел холоп с корчагой. Исчезнув на несколько мгновений, он появился с другой стороны, из-за ближнего амбара, торопливо нырнул под ветви, поставил корчагу на землю.
– Как договаривались, боярич.
Он протянул раскрытую руку. Коснячич пересыпал в холопью горсть три серебряные резаны.
– Только уходите быстрее, – посоветовал холоп, исчезая. – По двору сотник шляется. Не спится ему, видать…
Коснячич выбил из корчаги затычку и присосался к горлышку. Несда смотрел, как течет по его подбородку на шею и рубаху темно-багряная, будто кровь, влага. Кровь Матери Сырой Земли, добытая из заморской ягоды, превращаемая по действию Святого Духа в пречистую кровь Христову. Несда вдруг подумал, что за такое умствование отец Евагрий изломал бы об его спину свою трость, обругал бы идолопоклонником и дремучим сыроядцем. Старые боги не хотели покидать русскую землю, они были повсюду и против воли лезли в ум и на язык.
Коснячич утерся расшитым рукавом и протянул корчагу Несде.
– Пей!
Дружина взроптала. Тысяцкий сын не повел и ухом.
Несда взял корчагу и стал пить. Вино показалось кислым, с резким и неприятным вкусом, но если бы Коснячич не отнял корчагу, так и пил бы, сколько влезет.
– Хватит!
За корчагу ухватились прочие мальчишки, стали жадно хлебать, вырывая из рук, проливая и толкаясь. Вдруг кто-то крикнул:
– Сотник!
Корчагу в испуге бросили, кинулись кто куда: за амбар, мимо клетей, прямиком через двор. Несда со страху метнулся не в ту сторону. Головой угодил в упругий живот начальника владычной стражи и, словно клещами, был схвачен за шею. Он зажмурился и подумал, что сейчас умрет: в ногах разлилась противная слабость, земля качалась и плыла.
– Кто, говоришь, владеет селом? – прозвучал между тем вопрос.
– Федосьев монастырь, – ответил голос давешнего посельского тиуна, притащившегося с недоимками.
Несда приоткрыл глаз и увидел колесо телеги. Сотник, оказалось, и не думал ловить винокрадов. Он стоял посреди двора у клетей и разговаривал со смердом. Телеги уже разгрузили, на второй лупили подсолнушное семя два смердьих холопа, шелуху робко складывали в торбу.
– Дорога туда какая? – расспрашивал сотник. Шею Несды он держал крепко, та уже принялась ныть.
Тиун с подробностями описал путь до села, не забыл помянуть битую молнией сосну у росстани и шаткие мостки через безымянный ручей.
– Небось и колдун в селе имеется?
– Колдун? – посельский почесал под рубахой. – Дак утопили колдуна о прошлом лете. Сено не сберег, все погнило от сырости… А так-то… знахарь есть. Иные бают, тоже колдун, так я тому не верю, а сам-то он не сознается. Бабы-ворожейки имеются, как без них. Да чернец ходит, из монастыря.
– Тоже, что ли, ворожит? – усмешливо спросил сотник.
Несда вспомнил его имя – Левкий, по прозванию Полихроний. Родом исаврянин, из грецких земель, и по-гречески звался не сотником, а комитом. Под рукой комита была вся Софийская дружина, сторожившая покой митрополита и церковное добро: дворские отроки, гриди, мечники, вирники, сборщики владычных даней и прочие кмети. Левкий всегда ходил с коротким мечом, носил узкие греческие порты, расшитые узором, и богатые византийские рубахи, звавшиеся туниками. Курчавую голову никогда не покрывал и, от природы смуглый, летом под солнцем темнел дочерна. Тогда делался похожим на ефиопа, которого Несда видел однажды в торгу среди прочего товара, завезенного ромейскими купцами.
– Ворожейство у них, у чернцов, темное, – принялся толковать посельский, – простому человеку не внятное. Все шепчет да бабьи бусы в руке щиплет. Потом глаза закатывает. Вот так. – Тиун сделал страшную рожу, как у покойника. – И ходит ровно нежить. Тихо так крадется, а сам хвать – и на дно-то утянет.
– Что – хвать?
Клещи на шее Несды сжались сильнее. А в голове будто кувыркались пьяные скоморохи.
– Ну это я так, для примеру. Нежить она и есть нежить… Еще дуб священный в лесу стоит.
– Где?
Рука сотника внезапно разжалась. Несда чуть было не упал на карачки. Шатнувшись, почуял свободу и, заплетая ноги, побежал – опять не в ту сторону. Остановился, увидел впереди растворенные воротины и устремился к ним.
В конюшне никого не было. Кони хрустели овсом, шумно летали мухи. Несда ушел вглубь, туда, где было темно и прохладно, упал на гору сена, зарылся. Хмель в голове прекращал скоморошью пляску, зато налил свинцом веки и явился во сне нежитью в черной монашьей рясе. Нежить сидела в ветвях дуба, хихикала и бросалась желудями.
Потом он проснулся. Совсем рядом кто-то бубнил вполголоса:
– …все равно как… лишь бы тихо. Утром его найдут, но вы будете уже далеко.
Несда узнал заморский выговор софийского комита.
– Мудрено будет – чтоб тихо… – Другой голос был грубее и громче. – Пискуп Степан полночи пред образами свечи палит и лбом об пол стучит. Добавить бы надо… за труд.
– Добавлю… потом, как сделаете. Что-нибудь сообразите вдвоем.
– Это ж когда – потом? К тебе, что ль, поскребстись опосля?
– Вот этого не надо, – жестко ответил сотник. – Есть место… Верстах в двадцати от Киева. Сельцо Мокшань. В лесу найдете священный дуб, там будете ждать.
– Обманешь, боярин?
– Какой я тебе боярин, холоп?! – Комит недовольно возвысил голос. – Меня сам протопроедр Михаил Пселл представлял в Палатии императору Константину Дуке!
– Ну не серчай, ошибся маленько… – повинился тот, кого назвали холопом. – А кто этот – проед осел?
Левкий не ответил на вопрос. После долгого молчания, он сказал:
– Если к утру новгородский епископ будет мертв, получите еще десять гривен серебром.
Несда одеревенел от неподвижности. Сильно хотелось есть, но он боялся пошевелиться еще долго после того, как в конюшне все стихло. Сердце кузнечным молотом билось в горле.
Ему стало жаль новгородского владыку, которому зачем-то и почему-то надо было умереть. Он понял только одно – за епископа следовало усердно молиться, чтобы Господь отвел руку убийцы. Или же облегчил страдание, а после принял в свои объятья блаженную епископову душу.
Отрок выбрался из сена, выскользнул во двор. Двое холопов выбивали пыль из лежалого тряпья. Гремел ключами ключник, раздавал работу прочим рабам. Несда во всю прыть, словно земля горела под ногами, помчался к Святой Софии. У главного входа остоялся, положил три креста с поклонами и тут попался в руки дядьке Изоту. Кормилец проглядел все глаза, поджидая его из училища, теперь же дал волю попрекам и холопьим стенаньям, потянул к коновязи. Несда вывернулся, бросил на ходу:
– Ступай домой без меня. Приду сам позже.
Хоть и знал, что дядька один не воротится.
В огромном храме было пусто. Горело несколько свечей у алтаря, ползал служка, обтирая полы. Несда не верил, что где-то еще на свете есть такая роскошь и лепота, которая затмила бы богатства Святой Софии. Князь Ярослав, затевая храм по образу и подобию царьградского, верно, постарался переплюнуть греков-учителей. А уж константинопольские цари тысячу лет живут в роскошествах, понимают в красотах толк. Фрески и мозаики, покрывавшие стены собора, можно было разглядывать без счету времени. И всякий раз замирать, открывая прежде недоступное очам и разуму. Вспоминать похвалу великому кагану Владимиру и его сыну Ярославу, изреченную двадцать лет назад митрополитом Иларионом:
Он дом Божий великий Его святой премудрости создал
на святость и священие граду твоему,
его же всякой красотой украсил,
златом и серебром, и каменьем дорогим,
и сосудами святыми.
Та церковь дивная и славная по всем окружным странам,
другой такой не сыщется во всем полуночье земном,
от Востока и до Запада.
О граде же Киеве, освященном премудростью Божьей, говорили письмена, полукругом, будто радуга, накрывавшие заалтарный образ Богородицы: «Бог посреди него, он не поколеблется, Бог поможет ему с раннего утра».
Но теперь было не до мозаик и не до мраморной отделки. Несда встал на колени перед Божьей Матерью, без устали державшей поднятые на века руки. Хотел начать молитву и вдруг заплакал.
Уже болели колени и ныла спина, горючие слезы иссякли, а слова молитвы не шли на ум.
На плечо легла чья-то рука. Он обернулся, спешно утирая под носом.
– Ты хорошо молился, – сказал отец Никодим.
Несда не поверил.
– Откуда знаешь, отче?
– Я слышал. Теперь ступай, тебя ждут.
Несда пошел к выходу и целиком вверил себя заботам пестуна, изнывавшего от голода. Безропотно дал усадить себя на коня, сжевал сунутый в руки пирог, не разобрав вкуса.
– Щи опять стылые хлебать, – бурчал дядька Изот, поторапливая свою серую кобылку. – И перепадет же тебе нынче от родителя.
– За что?
– Да как же за что. А за бездельное шатанье?
– Отчего ты думаешь, что бездельное? – построжел Несда.
– Я-то вовсе не думаю, – присмирел дядька. – Не холопье это занятие. Родителю твоему думать.
