Наталья Нестерова
Дом учителя
4
Через неделю курортная жизнь Анны Аркадьевны приобрела ритм, график, расписание. Она всегда предпочитала четкий распорядок будничных дней и не любила вывихов, отклонений и сюрпризов. Считала, что режим – основа правильного воспитания детей. Хотя признавала, что жизнь по часам, по звонку напоминает пребывание в детдоме, тюрьме или концлагере. Поэтому приклеенное на стенку «Расписание дня» в детской комнате включало в себя перед «Отходом ко сну» «Вспомнить доброе дело, тобой сегодня совершенное», а «Пробуждение» в семь утра имело приписку: «Потянуться хорошенько! Сказать вслух: “Меня ждут великие дела!”» Последняя фраза стала поводом для бесконечного нытья, ерничанья и насмешек.
– Мама, мама! – вопил Лёня. – Меня ждут великие дела, а Люба в ванной засела!
– Мама! – голосила Любаня. – У меня сегодня контрольная по русскому, великие дела, а я не могу найти свою счастливую шариковую ручку! Ее Лёнька спер!
– Так! – нетерпеливо позвякивал ключами от машины в коридоре муж. – Тем, кого ждут великие дела, дается еще две минуты. И я ухожу, шагайте до школы на своих двоих! У меня тоже свои великие дела!
Анна Аркадьевна, любительница порядка и расписаний, носилась по квартире, впихивала в детей и мужа завтрак, искала счастливую ручку, уговаривала мужа: пару секунд, пожалуйста! Она уходила из дома последней, имела право на заслуженную чашку кофе в тишине и спокойствии. Пушкин сказал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Насчет счастья он погорячился, покой и воля тоже счастье. Фигуры речи – коварные стекляшки, которые прикидываются драгоценными камнями. Однажды, будучи в хорошем настроении, Илья Ильич кивнул в сторону туалета, в котором засела гостившая родственница: «Ты уверена, что великие дела – это не запор?»
Разговаривая по скайпу вечером с мужем, Анна Аркадьевна докладывала ему свое сложившееся курортное расписание. И не подумала о том, что последние пункты могут испортить Илье настроение.
– После ужина я сижу на скамеечке с милым мальчиком Юрой, сыном хозяйки. Мы ведем с ним беседы. Отправляемся на прогулку по пересеченной местности к киоску. Кисловодск славится своими терренкурами, длинными пешеходными тропами, но я не стремлюсь их покорить. Хотя утром иду до санатория пешком, а вечером до киоска. Мы покупаем для меня пиво, представь, я каждый вечер выпиваю банку пива! Юра предпочитает черную воду империализма.
Илья Ильич заревновал. Спросил нарочито просто, как бы между прочим:
– Сколько лет милому мальчику?
«Здравствуйте, грабли!» – мысленно чертыхнулась Анна Аркадьевна.
Семейная жизнь – это склад персональных граблей. Вечного двигателя не существует, а вечные личные грабли, на которые мы обречены наступать, как ни берегись, всегда к услугам, только лоб подставляй.
Ведь она, Анна Аркадьевна, давно поняла, что ревность Ильи – это даже не черта характера, а потребность души. Потребность ревновать всегда найдет объект – коллегу по работе, соседа по даче, артиста на сцене, малолетнего Юру. Исчезни люди, муж стал бы ее ревновать к деревьям, облакам, солнцу.
– Младше наших детей, – ответила Анна Аркадьевна тем тоном, который Илья Ильич был обязан прочитать как недовольство его вопросом. – Очень интересный мальчик. Представь, прочитал все, что нашел в Интернете об одаренных детях, в том числе мои работы. Анализирует, примеряет к себе. Я с любопытством наблюдаю этот процесс. Стараюсь в общении с Юрой найти баланс между занудным менторством и вдохновительным энтузиазмом.
– Стараешься, – повторил Илья.
«Выхватил угодное ему слово, каждое лыко в строку», – подумала Анна Аркадьевна.
– Илюша, я все время думаю, – перевела она разговор на другую тему. – Не слишком ли мы жестоки с Лёней? – Она специально употребила «мы», чтобы сделать общими придирки мужа. – Его судьба, его жизнь, он взрослый человек. Мы ведь не стали бы ставить условия, возводить ограды, заставлять двигаться, как нам кажется, по правильной колее будь это другой взрослый человек. Благими намерениями… а уж у родителей намерения всегда в десятой степени благие.
– Тебя милый мальчик к этим мыслям подвигнул?
– Совершенно верно! – Анна Аркадьевна приблизила лицо к монитору, чтобы муж разглядел ее возмущение.
– Что я такого сказал? Ты не злилась бы, если бы не было повода.
– И теперь у меня есть замечательный повод пожелать тебе доброй ночи!
Она отключилась, не дождавшись ответного прощания. И, кажется, Илья сказал что-то вроде да я шутил!
Может быть, в самом деле дурачился? Потешался над своей ревностью? Былой. Ну, не полный же он кретин, чтобы допустить возможность ее курортного романа с мальчишкой? Однако, если тебе настойчиво твердят несусветное, например, что солнце встает на западе, а через много лет заявляют, что все-таки на востоке, ты не веришь, всю жизнь-то был запад.
Анна Аркадьевна вышла на улицу, чтобы охладиться и успокоиться. Лавочка была занята Юрой и Анжелой. Последние дни девушка не видела своего кавалера и вряд ли могла предположить, что он променял жаркие объятия на беседы с пожилой теткой. Измучалась, наверное, пришла развеять страшные предположения или утвердиться в них. Анна Аркадьевна замерла, боясь быть обнаруженной, прервать милый диалог. Анжела жаловалась Юре на Юру, а он утешал ее безотказным мужским приемом: называл дурочкой и целовал.
Анна Аркадьевна тихо вернулась обратно. Она улыбалась, и настроение ее благодаря подсмотренной сцене вдруг улучшилось. Всюду жизнь.
Весной Илья, наблюдая за всходами семян, радуясь прижившейся бодрой рассаде помидоров, перцев и баклажан – его трудам, которым предшествовало зимнее изучение литературы и общение на сайтах садоводов-огородников, лучился, словно растюхи (так ласково называли в Интернете меленькие побеги) были живыми, вроде умилительных маленьких щенков или котят.
– Всюду жизнь! – говорил Илья. – Анечка, кому из великих принадлежит эта фраза? Кто сказал?
– Насколько мне известно, нарисовал, в смысле написал картину «Всюду жизнь» художник Ярошенко. Заключенные, этапируемые в ссылку или на каторгу, стоят в вагоне у зарешеченного окна, бросают на перрон крошки птицам, наблюдают, как те клюют.
Анна Аркадьевна шла за мужем, инспектирующим свои владения. Он присел у грядки с ранней капустой.
– Если про всюду жизнь никто не сказал о том, что тянется из матери-земли, то считай меня первым. Капуста любит калий, надо удобрить. И не переборщил ли я с золой? Навоз точно не нужен.
Илья поднялся. Он думал про капусту, навоз, калий и золу. Анна Андреевна обняла мужа за талию, прижалась к его груди:
– Как я люблю тебя! Ты у меня созидатель, творец жизни.
– Продолжай любить, – чмокнул он ее в макушку, – даже если мою капусту сожрет тля, крестоцветные клопы или трипсы.
– «Крестоцветные трипсы» звучит как элемент украшения дизайнерской одежды, вроде бисера или, бери выше, страз Сваровски.
Оставаясь равнодушной к огородным утехам, Анна Аркадьевна радовалась, что муж за несколько лет до пенсии нашел себе увлечение. Пусть странное и неожиданное: Илья вырос в городской семье и прежде говорил про комнатные растения, что они похожи на сироток, усыновленных кем придется. Если бы он принялся вырезать лобзиком, чеканить, разводить голубей или писать книгу про Пунические войны, она бы радовалась точно так же. Потому что не хотела, чтобы он ушел в отставку с ощущением, что жизнь кончена, он отодвинут в сторону, выброшен на свалку. И превратился в приклеенного к телевизору брюзжащего ленивца с зудящим честолюбием. Они таких видели немало. Когда мы служили… Не та армия, не та молодежь, не тот хлеб и колбаса. В наше время… Профукают страну… Куда ни ткни пальцем – гниль, что олигарх, что политик…
– Жить рядом с увлеченным человеком, – Анна Аркадьевна поманила мужа пальцем, чтобы склонился, шепнула на ушко: – Эротично!
Илья расхохотался:
– Извини, сейчас не могу! Мне еще клубнику обрабатывать.
– У-у-у! – якобы разочарованно, выпятив нижнюю губу, протянула Анна Аркадьевна. – Тогда я пойду варить щи. Кому клубничка, а кому морковку чистить.
Этот их разговор был игрой, в которой сексуальные намеки были уже фишками на поле, а не порывом, мгновенной реакций, как в молодости. В молодости намеков не требовалось, было бы укромное место и чуток времени. Однако и в подсмеивании над прошлой ненасытностью была прелесть, пусть старческая, но ведь веселая.
Анна Аркадьевна вернулась в свою пристроечку, совершила вечерний туалет, умылась, почистила зубы, нанесла на лицо ночной крем – якобы питательный, отвратительно плотный и не ароматный, он ощущался как жирная противная маска, которую хотелось немедленно стереть. Крем был куплен на фермерской ярмарке, изготовлен каким-то народным целителем (как гласила табличка), который стоял за прилавком и уныло тосковал. Никто не соблазнился ни его снадобьями от разнообразных болезней, ни мылом на травах, ни натуральной косметикой. Анне Аркадьевне стало жаль целителя, у него было убитое лицо пророка, не обретшего паству. Что, если целитель перепутал наклейки, и крем этот для пяток?
Она не спросила мужа о визите в застенки гестапо. У него расшатался зуб-имплант по стоимости, как они называли всякую несусветную дорогую вещь, крыла самолета. И с гарантией на полвека. Хорошенькая гарантия для человека, которому в следующем году исполнится шестьдесят! Можно сказать, абсолютная.
Ее злость на мужа растворилась без следа. Он сейчас лежит в одинокой постели, таращится на потолок и страдает, дурашка. Анна Аркадьевна взяла телефон и отправила мужу SMS: «Хоть ты и тиран, диктатор и воинский начальник, я все равно тебя люблю! Спокойной ночи!»
Благо, мысленно похвалила себя Анна Аркадьевна, она не стала говорить мужу, что сегодня встречалась с Валей Казанцевой. Он решил бы, что Кисловодск – юдоль порока.
Валя звонила трижды. Она узнала, что Анна Аркадьевна в Кисловодске, вот удача, они с Бахой тоже здесь отдыхают. В правительственном санатории.
– Кто такая Баха? – спросила Анна Аркадьевна.
– Кто такой, – рассмеялась Валя, и смех был счастливым. – Бахадур, что в переводе с азербайджанского означает «богатырь, герой». Мой герой, избранник, спутник, бойфренд…
«Любовник», – мысленно подытожила Анна Аркадьевна, от встречи отказалась, сослалась на занятость лечением и необходимостью отдыхать от него. Валя позвонила снова, опять с уговорами.
Не отстанет, поняла Анна Аркадьевна. Если Вале чего-то хочется, она не успокоится, пока не добьется. Пожелала бы луну с неба, пусть ей азербайджанский богатырь достает светило, – и занесла телефон Вали в черный список.
Но на следующий день отменила карательную меру. Чего она боится? Что снова попадет в Валины сети? Так и будет бегать и прятаться, опасаясь не столько Вали, сколько собственной слабости? Это унизительно.
Валя позвонила третий раз, сказала, что послезавтра они уезжают, и Анна Аркадьевна приняла приглашение на обед в ресторане при санатории, который даже Баха, а он та-акой гурман, хвалит.
Санаторий, в котором лечилась Анна Аркадьевна, отличался от санатория для чиновников высокого ранга и просто очень богатых людей, как замызганный старый вокзал от дворца падишаха. В громадном вестибюле всюду мрамор, позолота, цветочные композиции, журчит фонтан, располагают присесть мягкие кожаные диваны, играют витринами бутики, откровенно и гордо пахнет роскошью.
Валя выглядела прекрасно, издалека можно принять за девушку, вблизи прибавишь десяток лет, но никак не дашь Валиных пятидесяти с большим хвостиком биологических. В отличие от Анны Аркадьевны, которая никакими косметическими утехами не тешилась, прикрывалась рассуждениями о достоинстве всего натурального и естественного, Валя на борьбу с морщинами и лишним весом тратила большие деньги: заработанные, подаренные поклонниками, взятые в долг. Но именно Валя когда-то сказала Анне Аркадьевне, что можно хоть всю кожу натянуть и на заднице узлом завязать, хоть с ног до головы исколоться ботоксом, питаться одной травой и не слезать с тренажеров, красит женщину только влюбленность. У нее будет лицо как печеная картошка, кожа на теле висеть растянутым баяном, но если она любима и влюблена, будет красавицей.
Получается замкнутый круг, ответила тогда Анна Аркадьевна. В печеную картошку влюбиться проблематично, значит, надо молодиться, чтобы представлять интерес, самой влюбиться, чтобы быть красивой. По этой теории, длительная, стойкая, духовная любовь-привязанность косметического эффекта не имеет. Требуется постоянно следить за товарным видом и регулярно влюбляться. Все это жутко утомительно. Кроме того, в фанатичной заботе о лице и теле есть нечто вульгарно материальное. Словно они, – лицо и тело, – какой-то посторонний объект, вроде медного самовара, который надо регулярно чистить, полировать, дабы сиял. Или, точнее, – костюм, который требуется постоянно штопать, утюжить и даже перешивать.
– Правильно! – кивнула Валя. – Уважающая себя женщина всегда хорошо, чисто, аккуратно и модно одета. Не будем показывать пальцем на тех, кому повезло с костюмчиком. У тебя прекрасные кожа и волосы, ты не толстеешь, хотя трескаешь пироги за обе щеки. Вот и нечего на нас, бездуховных, кривиться. И никто, добавлю, лучше шибко возвышенных натур не умеет так ловко прятать свою лень за многословными рассуждениями и хлесткими сравнениями.
Ныне Валя была на пике: ухожена и влюблена. Волосы выкрашены полосато: у корней темные, золотистые кончики кудрявятся. Косметики минимум. Этот минимум она наносит по два часа. Одета в кофточку простой вязки, точно подобранного приглушенно-розового цвета, будто намекающего, что высокая грудь под ним так же розова и соблазнительна. Узкие брючки подчеркивали талию, не тонкую, а зрело-женственную, от которой шли нехрупкие округлые бедра. Закачивался нижний этаж узкими щиколотками, погруженными в батильоны на высоких каблуках.
Анна Аркадьевна обнялась и расцеловалась с Валей, которая, отстранившись, сделала шаг назад, покрутилась: смотри, как я хороша.
– Хороша! – согласилась Анна Аркадьевна без зависти, словно хвалила нарядную девочку.
Сама Анна Аркадьевна под утепленной ветровкой имела черные джинсы без декоративных строчек, практически брюки, свободный темно-малиновый джемпер с V-образным вырезом, в котором виднелся белый в едва заметную полоску батник. Джемпер закрывал бедра, спускался почти до коленей. Анна Аркадьевна была ростом чуть выше Вали и нисколько не полнее. Она считала, что в их возрасте обтягивать нехрупкую фигуру так же вульгарно, как ходить в шортах, потряхивая целлюлитом. Судя по тому, как одевались сейчас многие женщины бальзаковского возраста, с Анной Аркадьевной они были не согласны. Вульгарность (по стародавним меркам) и Валя были настолько слиты, что уже превращались в новое состояние, за гранью хорошего (старого) вкуса, в нечто гармоничное, цельное и привлекательное.
Валя бурно радовалась их встрече, изображала девичью восторженность, едва ли не прыгала на месте. Она всегда тонко чувствовала реакцию других людей. Если, конечно, желала чувствовать, и реакция ей льстила. Теперь она уловила распределение ролей: Анна Аркадьевна – старая подруга, она, Валя – шаловливая ветреница. Так обрадовалась, что забыла познакомить со своим любовником.
– Анна Аркадьевна, – первой протянула руку, представилась Анна Аркадьевна.
– Баха.
– Баходур, верно? А ваше отчество, простите?
– Можно просто Баха. Султанович.
– Очень приятно, Баходур Султанович!
– Я тебе говорила, говорила! – веселилась Валя. – Она такая! Необыкновенная! Ах, как я ее обожаю!
Моложавость и красивость влюбленности, вероятно, требовали постоянной подпитки, допинга. Например, в виде радостного возбуждения. Счастья не бывает много, только горя бывает – не расхлебать.
Анна Аркадьевна и Баходур Султанович смотрели на радостно возбужденную Валю с улыбками родителей, чадо которых получило заветный подарок.
Нет, все-таки лишь у Анны Аркадьевны удовольствие чистое, бескорыстное, забытое и любимое. Султанович улыбался как собственник, купивший «мерседес» последней марки или слона в личный зоопарк.
Типичный этот Баходур. Почему-то из восточных принцев, кавказских или среднеазиатских, в молодости стройных красавцев, витязей, коль достигнут они к сорока годам известного статуса, богатства, получаются вот такие пузаны. Лысоватые, раскормленные, с выкатившимися животами, с чванливо значимыми выражениями на лицах. Вероятно, даже определенно, есть и другие фигуры, должны быть, но они Анне Аркадьевне не встречались. Хотя ведь помнит по телевизионным передачам тонкострунного Бюль-Бюль-оглы и златоголосого Магомаева.
Их с Ильей последних лет опыт общения с азербайджанцами и армянами плачевен. Азербайджанцам нельзя сказать доброго слова про армян, армянам про азербайджанцев. Слетают культурные наслоения, вылупляется (у людей умных, образованных, воспитанных) какая-то дикая, сорняковая, безудержная ненависть. Карабах и еще триста тысяч примеров подлости с каждой стороны.
Но нельзя было не пригласить на 55-летний юбилей Ильи Ильича Колю Вартаняна и Рашида Гейдарова. Друзья молодости, вместе служили, ни о какой вражде тогда и речи не шло. Нельзя много пить!
Когда они схлестнулись (два восточных человека, знающих, что праздник портить нельзя!), Илья Ильич вдруг, перебивая, заголосил:
Благодарю тебя
За песенность города
И откровенного и тайного.
Благодарю тебя,
Что всем было холодно,
А ты оттаяла, оттаяла…
У него не было ни слуха, ни вокальных данных, только очень громкий голос.
– Музыка Арно Бабаджаняна, исполнял Муслим Магомаев, – сообщил Илья.
Анне Аркадьевне ничего не оставалось, как подхватить порыв мужа:
– Давайте просто признаем, что нам повезло жить в советский период, когда была какая-никакая дружба народов, общая культура, смешанные браки. Пусть подспудно тлела вековая ненависть, но ей не давали вырваться наружу. Худой мир лучше доброй войны. Мы жили в мире, мы не знали ксенофобии, нам повезло. Предлагаю за это выпить!
Она не собиралась за обедом касаться скользких тем, надеялась, что Баходур Султанович не превратит трапезу в озвучивание саги о своих достижениях и о важных людях, с которыми он на короткой ноге. Получилось даже лучше. От яств ломился стол. Баходур обладал завидным аппетитом, жевал, не чавкая, вовремя вытирал жир с подбородка и помалкивал.
Валя блистала. Остроумно, в лицах, рассказывала о санаторском быте. Как насельники приходят в ресторан на завтрак, все съесть не могут, но понадкусывают, заполняют карточки меню на следующий день с таким усердием, словно составляют список вещей для зимовки в Антарктиде. Потом все идут на процедуры, у каждого в руках листочек – список процедур с указанием времени и кабинета. Графики составляют специально обученные девушки, как бы медсестры, но вместо шприцов и клистеров у них компьютеры. Несмотря на план действий народ постоянно путается, и эти девушки, наряженные в костюмы под медсестер из магазина «для взрослых», покачивая бедрами, расплываясь улыбками, отводят богатеньких буратин на нужный этаж в нужный кабинет. Далее обед, на который насельники приползают полудохлыми после лечения, но у некоторых все-таки находится гонор вытребовать диетсестру или старшую по кухне, чтобы доказывать, что он заказывал рассольник, а не куриную лапшу. Персонал улыбчивый и деликатный, относится к ним с хорошо отрепетированной ласковостью, как к умственно отсталым детям в интернате для состоятельных олигофренов.
После обеда святое время, тихий час, помнишь, его еще называли мертвый час. Все мертво дрыхнут. Потом желающие идут на полдник, на прогулки по персонально-санаторскому терренкуру, он тут фантастический. И главный выход – ужин. Все дамы разнаряженные, намакияженные, от смеси запахов дорогих духов не продохнуть, котлета по-киевски или мясо по-литовски не лезут в горло. Далее культурные программы. В фойе играет симфонический квартет, в актовом зале выступление известного эстрадного певца. Затем кино. Можно пойти на дискотеку – их несколько, молодежные и для тех, кому за сорок. Если хочется почесать нервы и интеллект – игра «Мафия». С Валей и Бахой за столом в ресторане сидели сестры – ветераны санаторного лечения. На ужин являлись все в парче и бархате, каждый день новый костюм, их супруги по линии силовых структур. Пыхтя духами, сетовали, что нынешние дискотеки не то, что танцы прежде. Старые пятидесятилетние перечницы!
«Наши ровесницы», – подумала Анна Аркадьевна. Настоящее красноречие не обходится без гипербол, преувеличения, и Валя, конечно, утрировала, доводила некоторые детали до абсурда.
Баха жевал, поглядывал на Валю с удовольствием хозяина зоопарка, что-то уточнял у официантов, давал распоряжения. Большой человек – он и в ресторане должен держать марку. Спасибо, что не испортил трапезу, что Анна Аркадьевна не показалась ему персоной, достойной внимания и распускания хвоста.
После обеда Баха отправился на тихий час в номер. У нас люкс, конечно, – не забыла уточнить Валя. Они гуляли по санаторскому скверу. Валя обращала внимание на альпийские горки, заросли можжевельников, группки туй и голубых елей, еще каких-то непривычных хвойных растений с большими иголками:
– Версаль отдыхает. Представляешь, какая тут красота, когда цветники благоухают!
Она слегка выдохлась, говорила уже спокойнее, без возбуждения, рассказывала о Бахе, который душка-душка-душка, купил ей двухэтажную квартиру.
– Чем он занимается? – спросила Анна Аркадьевна.
– Да, как все они: чиновник плюс какой-то бизнес.
– Есть семья, дети?
– Уже взрослые.
– А как твои мальчишки?
– У них все нормально.
Вале не хотелось вспоминать о том, что находилось за границами ее нынешнего круга, в котором она счастливая влюбленная, а не мать в возрасте бабушки. Она не желала выпускать из этого круга и Анну Аркадьевну. Прежде подобное пленение у Вали отлично получалось. Анна Аркадьевна как муха погружалась в мед, в жидкий янтарь, источаемый Валей.
Но теперь то ли медоносность уменьшилась, то ли муха заматерела.
Анна Аркадьевна думала о том, что встреча с Валей не была ошибкой, хотя и напоминала какое-то обязательное упражнение, дань традиции, хорошему тону и самоуважению. И еще, почему-то, – чистку зубов. Никто не находит удовольствие в чистке зубов, но все любят свои белоснежные улыбки.
Если Валя и не прочла дословно мысли Анны Аркадьевны, то уловила смену ее настроения и поменяла тактику. Мастер манипуляций потому и мастер, что знает про кнут и пряник, про мытье и катанье. Надежнее всего – ошарашить человека, сказав ему о нем самом что-то беспроигрышно лестное, неожиданное, такое, о чем он и мечтать не мог, выставить оценку, которая ему и не снилась.
– Ты совсем не изменилась, Аня! По-прежнему вызываешь желание нравиться тебе, завоевывать твое расположение, прилипнуть к тебе, стоять на задних лапках, потявкивать, напрашиваться на ласку: «Погладь меня, дай кусочек лакомства! Не прогоняй меня, пожалуйста!» Рядом с тобой всегда хотелось быть лучше, карабкаться на ту нравственную вершину, где ты царствуешь, на Олимп. Понимаешь, что не возьмешь высоту, а все равно ползешь. Сил не хватает, берет отчаяние, падаешь вниз, больно ударяешься. Так больно, что хочется тебе отомстить.
«Хочет залить меня сиропом – подумала Анна Аркадьевна. – Это мы уже проходили. Ее патокой я объелась до отвращения к сладкому вообще».
– Валя, Валя! – попеняла Анна Аркадьевна. – Подобные речи отдают литературщиной, а применительно к нашим отношениям – нафталином. Было очень приятно повидаться тобой, но мне пора.
Анна Аркадьевна достала телефон, чтобы вызвать такси. Валя задержала ее руку.
– Пожалуйста! Побудь со мной еще несколько минут!
Хорошего ловца птиц первый неудачный заброс сети не остановит, он повторит попытку. Да только воробей-то стреляный.
– Ладно! – согласилась Анна Аркадьевна.
Но такси все-таки вызвала, чтобы через полчаса ждало ее у ворот санатория. Им до выхода идти не меньше двадцати минут.
– Я Бахе о тебе рассказывала, – говорила Валя по дороге. – Да и всем всегда о тебе рассказывала.
Медотечение продолжалось.
– Охотно верю. Покувыркалась с любовником в постели, а потом начинаешь вещать про неземные достоинства подруги Ани.
– Злючка! – Валя легко ударила ее по плечу. – Я, правда, рассказывала! Про службу на Севере. Про советских офицеров, которые в основном были деревенщиной, а жены их – пэтэушницами.
– Мы-то с тобой голубых кровей, белая кость.
– Мы были отдушиной друг для друга. Мы дружили, были счастливы нашей дружбой. Неужели ты будешь отрицать? Перечеркнешь нашу молодость?
– Что было, то было, да быльем поросло. Я иногда думаю, вот если бы была возможность переиграть заново, вычеркнуть какие-то эпизоды и по-другому их прожить.
– Я никогда бы не вычеркнула нашу дружбу.
– Я тоже, – со вздохом признала Анна Аркадьевна.
– Анечка!
– Давай без пафоса! Что ты актерствуешь передо мной? Я тебя знаю как облупленную. Тренируй свои чары на ком-то другом.
«Я ведь не хотела с ней ссориться, – мысленно чертыхнулась Анна Аркадьевна. – И заново сдруживаться не хотела. Тогда за каким лешим приехала?»
– Вот ты как, – понурилась Валя. – Жестоко. Когда бьют, всегда больно. Но бывает, что удар за ударом, ты тупеешь, привыкаешь к боли. И вдруг случается, негаданно, что жизнь переворачивается на солнечную сторону, ты счастлива, опьянела от радости, которую тебе подарила судьба, ты беззащитна как младенец. Нельзя бить младенцев.
– Третье действие пьесы? Теперь я злодейка, лупящая малых деток? Некоторые спектакли очень выиграли бы, ограничься драматург одноактным произведением.
Валя остановилась в ста метрах от выхода, закусила губу, откинула голову, как бы борясь со слезами, или без «как бы», по-настоящему.
– Извини, если разочаровала тебя! – сказала Анна Аркадьевна. – Передай своим мальчикам от меня привет! Прощай!
Она подходила к большим закрытым ажурно-чугунным воротам, за которыми стояли несколько автомобилей, один их них, наверное, ее такси, когда услышала за спиной Валины крики:
– Аня! Аня!
Анна Аркадьевна оглянулась. Валя бежала, раскинув руки, нелепо отбрасывая в стороны ноги, не боясь навернуться на высоких каблуках. Публика: охранники, люди, входившие на территорию через калитку, водители за воротами – как раз боялась, что эта плачущая женщина сейчас упадет и переломает ноги. Публика была подготовлена и вознаграждена наблюдением страстной сцены.
– Я люблю тебя! – бросилась на шею Анне Аркадьевне Валя. – Любила и буду любить всегда! Что бы ни случилось! До самой смерти!
Она разжала руки, уронила их обессиленно, шумно всхлипнула, повернулась и побрела обратно. Скорбная обиженная женщина, качающаяся от горя на котурнах.
Большая актриса никому не отдаст выигрышную финальную реплику. Последнее слово – за ветеранами сцены.
