Наталья Нестерова
Избранник Евы
В приёмном отделении нас разлучили. Муж остался за дверью, а меня повели в помещение – холодное, бездушное, чем-то, возможно запахом хлорки, напоминающее предбанник фашистской газовой камеры. Я никогда не была в концлагере, но сравнение напрашивалось. Раздели догола. Одна, без Избранника, среди кафельных стен, я чувствовала себя марионеткой в чужих равнодушных руках. Сделали клизму, побрили ржавым лезвием промежность – всё с продолжающими нарастать схватками. Дали застиранную рубаху и стоптанные тапочки, велели сесть у стола врача приёмного отделения. Она принялась медленно заполнять длинные листы с заголовком «История родов». Когда родилась, чем болели я и мои родственники – отвечала в перерывах между схватками.
– Ничего, это еще цветочки, – глядя на мои корчи, «успокоила» врач.
Потом санитарка повела меня пешком по лестнице в дородовую палату. Все десять кроватей были заняты роженицами.
– Посиди на стуле, пока койка освободится, – сказала, не здороваясь, дежурная сестра и взяла у нянечки мою «Историю».
Тугой и громадный сгусток боли заполнял комнату от потолка до пола. Раскрытое окно нисколько не растворяло его. Напротив, тягучей волной он переваливался через подоконник, тёк вниз и задевал прохожих на улице, которые морщились от непонятной тревоги. В палате же это невидимое ужасное облако постоянно подпитывалось истерикой рожениц. Самые счастливые под действием лекарств спали, но и во сне их лица искажались гримасами боли. Кто-то стонал и плакал, две женщины кричали в голос.
– Да заткнитесь! – крикнула на них акушерка. – Три часа уже воете, оглохнуть можно. В поле бабы рожают, а вы потерпеть не можете. Нечего себя жалеть, о детях подумайте. Сейчас изорётесь, а потом сил не будет тужиться. Щипцами будем тащить, – припугнула она. – Ну и день сегодня, как прорвало вас. В послеродовом уже в коридоре лежат.
Я напряглась, чтобы понять этот кошмар, и увидела, что с грубой акушеркой мне, в сущности, повезло – она была умелой и опытной. Врач, моего возраста молодой человек, сейчас ужинал в соседней комнате. Явно не Гиппократ!
Обезболивающего роженицам не давали, потому что, во-первых, его мало, а женщин много, а во-вторых, лекарства придерживали для абортов, которые делали по блату.
Сидеть мне было неудобно, и я принялась ходить по палате. Когда начиналась схватка, подходила к окну и, наклонившись, сжимала руками подоконник. В перерывах утешала других рожениц, но послать им избавление от боли не могла – даже самой себе я была бессильна помочь. Одна из кричавших женщин вдруг так завыла, зарычала по-животному, что прибежали врач и сестра.
– Вот теперь рожаешь, – удовлетворённо сказала акушерка. – Вставай, пошли на стол.
И женщина действительно поднялась и быстро засеменила в соседнюю комнату, хотя мне казалось, что после того воя остаётся только умереть.
Я сама взяла в шкафу чистое белье и застелила освободившуюся кровать. «Когда же всё это кончится?» – билось в голове. Но пытка только начиналась. Первые мягкие схватки пробили место, расчистили путь для огненной геенны, в которую погружалось тело. Сознание не терялось, оно как бы стояло рядом и издевательски наблюдало: «Смотри, как тебе больно, ишь, как мучаешься! Так тебе и надо! Получила?» Вся прежняя жизнь, с ее радостями и печалями, со всеми ее персонажами и героями, словно растворилась, я не помнила никого, ни о ком не думала. Только немыслимая боль впивалась в меня, как указка учителя в нерадивую ученицу: «Вот тебе! Я покажу, как не слушаться!»
Молчать я больше не могла и закричала, тонко, визгливо. По-щенячьи, умоляюще смотрела на врача, который в тот момент делал обход. Молодой человек задержался у моей кровати, присел и стал осматривать меня. В коротком перерыве между схватками, собрав все силы, я вонзилась в его мысли. Хотела узнать, долго ли продлятся мои страдания. А увидела иное.
Он, доктор, испытывал неодолимое отвращение к роженицам. Их разверзнутые, бритые, в порезах, промежности, толстые рыхлые бедра, грязь под ногтями на пальцах ног, некрасивые, потные, искорёженные животной болью лица – всё вызывало брезгливость и тошноту. Он почти привык к тошноте, научился с ней бороться, но жизнь не мила, когда тебя мутит от работы. Человек с хронической морской болезнью не годится в моряки.
– Шёл бы в космонавты, – тихо буркнула я.
– Что вы сказали? – не расслышал доктор.
Но мне уже было не до ядовитых выпадов.
Схватка – девятый вал, цунами раздирающей боли наваливалась, хотела утопить меня.
– Пожалуйста, – быстро, лебезя и заикаясь, прошептала я. Никогда не предполагала, что способна упасть до такого абсолютного раболепия. – Больше не могу, сделайте что-нибудь! Умоляю вас!
– Дайте ей закись азота, – распорядился врач.
Ко мне подкатили аппарат, от которого шёл толстый шланг с маской на конце. Сестра приложила маску к моему лицу, щёлкнула тумблером и сказала:
– Глубоко не дыши. Только когда схватка начинается, три-четыре вдоха. А то совсем пьяная будешь.
Но я судорожно, как неудачливый ныряльщик воздух, принялась втягивать в себя газ – только бы избавиться от чудовищной боли.
Трезвое сознание, наблюдавшее за мной со стороны, отодвинулось, боль тоже слегка отступила, и на освободившемся пространстве показался тёмный туннель. И я пошла по нему, хотя чувствовала, что делать этого нельзя. Я всегда была слишком любопытной – авантюристкой, искательницей приключений. Можно было отсидеться у входа, переждать боль и не соваться в туннель. На его стенах, как на бесконечном экране, показывали кино под названием «Жизнь Евы». До конца туннеля не дошла, но и того, что увидела, хватило. Я увидела Избранника, себя, дочь… Обида – игрушечное детское слово. Обида, умноженная стократно, превратившаяся в молнию, которая разбивает сердце. Не могу этого вынести. Как сказала бабушка-китаянка? «Не хочу!» Вот и я не хочу этого видеть и пережить!.. Я прервала себя.
II
Во второй половине пятнадцатого века во Франции двор короля Людовика XI не мог сравниться красотой и блеском с домом его двоюродного брата, бургундского герцога Карла Смелого. Взаимная ненависть двух государей была непримиримой. Карл презирал Людовика, который хитростями, интригами, подкупами пытался подмять под себя раздираемые усобицами провинции. Кроме того, в свое время Людовик, еще дофин, неудачно интриговавший против собственного отца, был вынужден просить убежища у бургундского герцога и жил в его замке несколько лет. За гостеприимство отплатил черной неблагодарностью. Заняв трон, Людовик вскоре начал притеснять права крупных феодалов. В ответ они создали Лигу, которую возглавил Карл, объявивший королю войну.
В битве у деревни Монрели, недалеко от Парижа, погиб мой муж, мой второй муж, первый неудачно свалился с лошади во время охоты и свернул себе шею.
Нечего было и мечтать, свалившись в средневековую Францию, остаться незамужней. Нет, конечно, были варианты: предстать неизлечимо больной, уродливой, припадочной, буйно помешанной. Спасибо, не надо! Девушка, которую не берут замуж, – предмет насмешек, сплетен о ее тайных пороках. О, благословенный двадцатый век, в котором женщина могла распоряжаться своей судьбой! До него еще так далеко! Пока же по всему земному шарику действует правило: да прилепится жена к мужу. «Неприлепленной» женщине, особенно крестьянке (а их большинство), не выжить, потому что самой пахать землю, ухаживать за скотом и строить дом невозможно.
Мои мужья были славными, добродушными, незлобивыми существами. Звёзд с неба не хватали, зато быстро выучились пользоваться специальной комнаткой для естественных нужд (туалетом). Оба считали себя героями постельных дел, кичились своей мужской неутомимостью. Но бурные сексуальные утехи происходили исключительно в их воображении. Свой супружеский долг я выполняла, мороча им мозги. О натуральных плотских утехах с кем попало не могло быть и речи. После моего московского Избранника!
Могла бы я подстроить события, чтобы оба супруга не сыграли в ящик? Без труда. Но вмешиваться в исторический ход событий надо с осторожностью, да и супруги мне поднадоели. Руку (колдовство) к их гибели я не прикладывала, нет за мной такого греха. Сами нашли свою смерть.
По случаю траура я не выезжала из своего поместья, и меня навестил близкий приятель Филипп де Коммин. Он привёз соболезнования Карла вдове его вассала и нашёл ее, то бишь меня, вполне спокойной и сдержанно печальной. Признаться, меня не столько интересовали подробности гибели мужа, как сама битва – было совершенно неясно, кто же победил. Политика увлекала меня больше, чем турниры и охота, а ценность человеческой жизни в наше жестокое время была очень мала.
Коммин, маленький, тщедушный и желчный, не менее чем знаменитый шут Карла Бургундского, с ядовитым удовольствием рассказывал мне:
– Никогда еще не встречал людей, столь пылко рвущихся в бой. Неудивительно, ведь перед сражением мы выпили вина едва ли не по бочке на брата. Доблестные рыцари так стремительно ринулись на противника, что смяли своих же лучников, и те не выстрелили ни разу. Герцог, естественно, был в первых рядах и дрался как лев. Увлёкся погоней и позабыл обо всем на свете. Представьте, в итоге его окружили королевские конники! Один из них хлопает Карла по плечу и орёт: «Сдавайтесь, я узнал вас, монсеньор!» Только счастливый случай спас герцога. Мы сражались, как всегда, яростно, то есть никто толком не командовал. Кто-то отсиживался в лесу, вроде умника Сент-Поля, кто-то театрально демонстрировал свою храбрость. Я, признаться, думал только о бегстве.
Сент-Поля я не любила. Он обладал большим умом, но умом, насквозь пропитанным коварством и человеконенавистничеством. На мою нелюбовь хитрый злодей отвечал взаимностью, я же не пропускала возможности нелестно отозваться о нем.
– Сент-Поль служит всем, кому может, – усмехнулась я, – и изменяет всем, кому служит. Вы знаете забавную историю с его послами Людовику? Король спрятал за ширмой послов герцога Бургундского в то время, как сент-полевские всячески поносили перед троном Карла. Людовик прикидывался глухим, просил повторить погромче, а те кривлялись, передразнивая герцога. Король потешался вовсю.
Я знала, что через несколько лет Коммин переметнётся к Людовику и после смерти короля напишет мемуары, которым суждено будет стать бестселлером Средних веков. Собственно, чтение этих трудов и подвигнуло меня отправиться во Францию, и я всегда откровенно говорила с Коммином, подсказывая ему порой то, что он сам же напишет.
– Я прервала вас, мой друг. Что же это за счастливый случай, который спас нашего герцога?
Ему лет двадцать пять, хорош собой, безрассудно смел, что для нашего правителя самое главное. Беден, вернее, разорён. Обычная история: мотовство, война с соседями – и семья становится нищей, но гордой воспоминаниями. Карл, конечно, сейчас облагодетельствует их. Малый-то, видно, не дурак – не распространяется о том, что спас Карла от плена, только скромно отвечает, что был, мол, рядом с герцогом. Поднадоели мне, честно говоря, эти искатели рыцарской славы. В голове опилки, редкий из них грамотен, расписаться не умеют. И только две вещи торчат в вечной готовности – копье и… – Коммин осёкся и лукаво посмотрел на меня.
Я нахмурилась, ударила его веером по руке, наказывая за вольность, и подумала: «Знал бы ты, каких трудов мне стоило привыкнуть к тому, что от них несёт, как из конюшни, ведь моются только по случайности в какой-нибудь переправе. А сморкаются, плюют, испускают воздух из желудка и кишечника!»
– Какая прелестная у вас причёска, мадам! – Филипп де Коммин отвесил комплимент, льстиво заглаживая неучтивость.
Комплимент был не из куртуазных. Впрочем, от Коммина я не требовала витиеватых восхвалений. Напыщенными возвеличиваниями моей небесной красоты занимались другие. Но обращение «мадам» компенсировало скудость комплимента. «Мадам» называли только жену, или мать короля, или жену старшего сына короля. Я не имела права на подобное обращение, и его употребление говорило о высшем, хотя и тайном, почтении Коммина.
Моя причёска в тот памятный вечер заслуживает отдельного упоминания. Дамы нашего времени носили на головах геннины – высокие конусообразные уборы, вроде колпаков у сказочных колдунов, звездочётов и фей. На геннин крепилась накидка типа фаты. Чем знатнее дама, тем выше ее геннин. У жены Карла Смелого Маргариты колпаки больше метра, приходилось специально прорубать двери, увеличивать проем. Таскать на голове длиннющий конус – удовольствие ниже среднего. Я помнила по иллюстрациям книг периода учёбы в Московском университете, что в моду войдут новые причёски. Вот я и стану их основоположницей!
Заплела две косы и уложила их вокруг ушей. Отчаянно смахивало на бараньи рога. Надо лбом закрепила черную креповую фату (дань трауру), которая спадала почти до пола. Черный цвет считался грубым и неизысканным. Но у меня шились несколько черных платьев с гофрированными белыми воротничками и вставками, расшитыми драгоценными камнями. Платья обещали быть траурными и одновременно соблазнительными. Я не хотела более обременять себя замужествами, собиралась играть безутешную вдову с креном в религиозность. Но не ходить же мне как монашке!
– Что же теперь? – вернулась я к предмету нашего разговора. – Значит, Людовик победил.
– О нет! – усмехнулся Коммин. – Лиге удалось захватить города Нормандии – опоры короля. И он сдался, ублажает теперь наших синьоров, раздаёт провинции. Герцогу досталась Пикардия, и Карл сделает своей столицей Перонн. Мы переживаем время величайшего унижения короля.
– Знаете, Коммин, мне жалко короля. Конечно, подлый, хитрый, трусливый, но он делает благое дело. Покончить с разрухой, вечными усобицами, разбоем можно только в сильном едином государстве.
– Я как-то сказал Карлу, что он не хочет, чтобы во Франции был король. И что он мне ответил? «О, я хотел бы, чтобы во Франции был не один, а шесть королей!»
– Он только и мечтает примерить королевскую корону! Шесть королей – это такое же уродство, как шесть носов на одном лице.
– Меня всегда восхищало ваше остроумие!
– Дарю вам эту мысль в обмен на…
– Помню, помню, помню! – Филипп склонился к моей руке и поцеловал. – Нем как рыба!
Филипп давно, в начале нашей дружбы, дал слово не распространяться о моем остроумии. Женщине могли простить бытовые и царедворские (что почти одно и то же) интриги, мотовство и растранжиривание богатства (только на туалеты и украшения), но никогда бы не простили острого, превосходящего мужской ума. Коммин был исключением, поэтому я с ним дружила. Он хранил тайну моего ума не по благородству души, а потому, что получил право приписывать себе мои ядовитые словечки, высказывания и прогнозы.
Мы просплетничали весь день, и, уезжая, Коммин сказал мне, что Карл Смелый сокращает мой траур до одного месяца и желает видеть меня в Перонне.
Коммин! Старый проныра! Он и приехал, чтобы донести распоряжение герцога! Приготовил шпильку напоследок! Наслаждался, видя мою обескураженность и растерянность.
Где вы, русские люди двадцатого века? Как славно было с вами, простыми, честными и безыскусными! Но пресно, скучновато. А теперь – страстей хоть отбавляй. Люди последующих веков, окажись они в эпоху романтического рыцарства, были бы поражены бесконечной вереницей измен, предательских отравлений и всяческих низостей. Романтики – пшик! Постоянное восхваление чести и верности не мешало многим рыцарям промышлять грабежом и разбоем. И в отличие от легендарного Робин Гуда, им в голову не приходило отдать награбленное бедным.
Безрассудный в битвах, Карл и в мирной жизни был прямолинеен и запальчиво упрям. Когда я приехала ко двору, он сразу же заявил, что собирается выдать меня за своего нового фаворита. Мы разговаривали в личных покоях, куда только шут герцога мог входить без доклада. Он и присутствовал при аудиенции. Я умоляла Карла не торопиться, напоминала, что он уже не опекун мне, грозила постричься в монахини, но противные доводы, как всегда, только укрепляли настойчивость герцога в достижении собственных замыслов.
– Ты похоронила двоих мужей! – кричал он на меня. – Двоих! Одумайся, несчастная, ведь ты уже далеко не молода, скоро тебе двадцать исполнится.
Мне уже исполнилось двадцать два, и о старости я не задумывалась даже в минуты отчаянной хандры.
– Монсеньор! – Я молитвенно сложила руки. – Хочу совершить святое паломничество. Прошу вас не торопиться с решением!
– Надо, надо ей помолиться о приплоде, – мерзко ухмыльнулся шут. – Двум благородным рыцарям не удалось оплодотворить графинюшку. Может, епископу повезёт?
Пока я раздумывала, наслать мне на шута проказу, сифилис или икоту, Карл тоже обратил на него внимание.
– Если тебе не по нраву герой-рыцарь, выдам тебя за своего шута! – в запальчивости воскликнул Карл. – Ни в каком монастыре не укроешься! Ты меня знаешь!
– А зачем жениться? – состроил гадкую рожу шут. – Графиня доказала в двух замужествах, что ее наследники не торопятся на свет. Риску нет наплодить шутят.
– С чего ты решил, что можешь человеческих существ на свет производить? – прошипела я. – От тебя только змеи да скорпионы пойдут.
Стала препираться с шутом, чтобы дать герцогу время остыть и воспринять мысленное заклинание. Но мои способности не безграничны, и внушать что-либо человеку, который считает себя божеством, все равно что делать массаж дубовому столу. Мое гневное послание вывернулось в мозгу герцога странным капризом, который он и произнёс беспрекословным тоном:
– Назначаю турнир в вашу честь. Победитель получит вашу руку. А если вы откажетесь нам повиноваться, мы отдадим ему все ваши земли, все ваше имущество. И уж тогда будет зависеть от его великодушия, сколько мой вассал захочет уделить вам для поступления в монастырь.
«Прикололась, клюшка?» – говорил приятель Избранника в незабвенные московские времена своей жене, которую, кстати, очень любил. Ласково – клюшка. Прикололась – попусту потратила время, отстояв восемь часов за билетами на «Таганку». Вот и я с Карлом Смелым прикололась, еще точнее – прокололась.
И в последующие дни мне не удалось внушить герцогу отказ от задуманного. Его мысли были заняты исключительно соблюдением этикета. О, это проклятие Средних веков! Сложнейшие правила на каждый вдох-выдох! Успех дипломатической миссии мог зависеть не от мудрости послов, а от точности соблюдения этикета. В зачёт шли не только одежда, рассадка за столами на пиру, но каждый жест и слово. На переговоры с Людовиком Карл прибыл на лодке, застеленной дорогими коврами, паруса лодки были сделаны из парчи, на плечах у герцога красовался плащ, расшитый золотом и драгоценными камнями, и даже сапоги Карл приказал затянуть парчой и украсить жемчугом. Попробуйте вклиниться в мысли человека, занятого размышлениями обо всей этой мишуре! У меня не получилось. День турнира наступил.
Я сидела под балдахином герцога вместе с его домочадцами и ближайшей свитой. Злилась на себя, потому что не сумела придумать, как избежать этого спектакля. Не устраивать, в самом деле, кровавый праздник, на котором все рыцари перебьют друг друга!
Участники турнира по очереди подъезжали к палатке, снимали шлемы и приветствовали меня. Я кивала с отсутствующим видом, словно они были работниками, которые пришли наниматься на место, которого не существует.
– Судьба прелестнейшей и богатейшей из ваших подданных, монсеньор, отдана на волю слепому случаю, – сказал задумчиво Коммин.
– Заткнись! – огрызнулся герцог.
В глубине души он каялся в своем опрометчивом решении. То ли моя бомбардировка его сознания не полностью пропала, то ли пришла в голову простая мысль: а если победит не фаворит? Наломал дров, а раскаиваться не обучен! Чертово его величество!
В этот момент Карл посмотрел на меня и радостно засмеялся. С моего лица маской сползала равнодушная отрешённость. Перед палаткой гарцевал на лошади Избранник.
– Разве я не говорил, что он хорош собой? – прошептал довольный герцог мне на ухо. – Вижу, он поразил твое сердце с первого взгляда.
«Взгляд далеко не первый, – мысленно ответила я. – Когда-то я знала каждую чёрточку на его лице и каждую родинку на теле. Вот, значит, как быть Избранником. Он – один».
Когда-то московская соседка Елена Петровна, вручившая мне ключ от квартиры «тётушки» и потому считавшая себя едва ли не свахой на нашей свадьбе, сказала: «Суженого и на коне не объедешь». Я вспомнила эти слова, глядя на гарцующего, мальчишески самодовольного Избранника. Вот он на коне – почти буквальное воплощение пословицы, утверждающей, что невеста и жених предназначены друг для друга, что от судьбы не уйдёшь. Может, я даром потратила время, не штудируя сборник пословиц и поговорок? Они и есть Книга Откровений?
Рыцари дрались упорно и с азартом. Сначала их подогревала мысль о моем богатстве, а потом захватил дух состязания.
– Скажи им сейчас, что приз – рука не графини, а посудомойки с барской кухни, все равно не остановятся, – проговорил шут странным для него печальным голосом.
С шутом я, очевидно, дала промашку. Не увидела, что за отвратительной внешностью горбуна скрывается ранимая душа. За его выпадами в мой адрес – трагическая влюблённость. Завязала дружбу с Коммином, потому что читала о нем через четыре столетия, а о шуте встречала только упоминания. Но теперь я легко видела, что творится в их сознании. Филипп де Коммин жалел меня самую чуточку, больше развлекался. А шут был готов отдать за меня жизнь! Не просто отдать, а по капле расстаться с ней в самых страшных пытках! Бедный, бедный шут! Я даже не знаю твоего имени. И нет в моих чувствах уголка для тебя. Какие уголки, когда на поле Избранник?
В последнем бою сошлись победители предыдущих поединков – Избранник и барон Люмэн. Его еще называли Кровавым Бароном за свирепую приверженность к дракам и сражениям. Поговаривали, что, когда Люмэн не занят у герцога, он промышляет в лесу с бандой разбойников – так велика его тяга к насилию и кровавым расправам.
Оба рыцаря устали, но барон, привыкший к ратным нагрузкам, держался тверже, чем Избранник, на стороне которого была только молодость. Противники отъехали на требуемое для боя расстояние. Избранник пригнулся к луке и посмотрел на меня. Я незаметно махнула ему платком. Когда всадники на полном скаку сошлись на середине площадки, ни один из них не промазал – удары пик попали в защищенные латами груди, и оба рыцаря свалились с коней. Несколько минут они лежали на земле неподвижно. Первым очнулся барон Люмэн и стал медленно подниматься, потом зашевелился Избранник.
– Пусть продолжают, – распорядился герцог.
Противники не нуждались в подталкивании и взялись за мечи, когда стали на ноги. Некоторое время они кружили друг против друга, собирая силы. Затем последовало несколько взаимных выпадов, удачно отражённых. Но вот Люмэн сделал обманное движение, и Избранник отреагировал на него. В ту же секунду на его голову обрушился сокрушительный удар меча. Шлем раскололся, Избранник рухнул на одно колено. Голова не пострадала, лишь прядь волос и кончик уха снёс вражеский меч, из раны брызнула кровь.
Я не выдержала. Вскочила со своего места и закричала:
– Нет! Адам!
Имя, которое я невольно выкрикнула, прозвучало как боевой клич «Вперёд!» на чужом языке. Поддавшись порыву, я не только заорала в голос, но мысленно выстрелила в Избранника. Мой призыв с силой футбольного мяча, пущенного со штрафного по пустым воротам, ударил в мозг Избранника. Он в изумлении повернул ко мне лицо.
Пусть простит меня за сравнение его головы с пустыми воротами. Хотя аналогия весьма точная, надо признать.
– Графиня, вы ведёте себя неблагоразумно, – сказала жена герцога, – пожалуйста, сядьте и постарайтесь не демонстрировать своих симпатий.
Но я не слушала ее.
«Ты будешь валяться здесь побеждённым, а я носись за тобой по векам и столетиям! У монголов Чингисхана, в арабском гареме, в африканском племени – все будет одно и то же» – эта чужая, злая мысль вонзилась стрелой в сознание Избранника. Он ничего не понял и видел только, что красавица графиня, нарушая все мыслимые приличия, машет ему яростно платком.
– А-а-а! – радостно зарычал Избранник, вскакивая.
Он собрал все силы и обрушился на противника. Оторопевший Люмэн не ожидал выпада, не сумел вовремя защититься, и меч Избранника поверг его на землю в глубоком обмороке.
Ребячливо гордый, усталый, перепачканный грязью и кровью, Избранник приковылял к нашему шатру.
– Рукав, графиня! – приказал мне герцог.
По обычаю мы носили платья с отстёгивающимися рукавами, чтобы дарить их рыцарю, которому оказывалось благоволение.
Медленно, словно нехотя, я сдёрнула рукав верхнего платья и швырнула Избраннику. Он прижал тряпку к губам. А потом я вдруг сорвала второй рукав и бросила шуту. Никто не заметил моей вольности, как и удивительного озарения на лице шута. На секунду шут стал прекрасен и божественно красив. Он будет носить на груди кусочек моего платья сложенным, упакованным в амулет, до смерти. И этот миг, и этот кусок тряпки станут для него искуплением за все страдания и унижения уродства.
Никто не заметил моей вольности, потому что взоры были прикованы к милости герцога, который протянул Избраннику ногу, обтянутую парчовыми штанами. Считалось, что прикосновение к одежде короля излечивает от недугов. Карл как бы «лечил» Избранника от ран. Но если вспомнить, что Избранник волок на себе Карла после позорной битвы у Монрели, то по меньшей мере уже обрёл бессмертие.
Все ликовали: герцог хохотал от радости, ведь вышло, как он задумывал, придворные подобострастно вторили, рукоплескали – десятки улыбающихся ртов, демонстрация битых кариесом зубов. Шут глотал слезы умиления. Коммин прикидывал, как отразится на нашей дружбе мое новое замужество. Избранник переживал оглушительный триумф победителя, весьма схожий с тем, что охватывает победителя Олимпиады. Только жена герцога внутренне злилась на мою новую причёску, рядом с которой ее метровый рупор на голове смотрелся потешно. Маргарита, бедняжка, не могла накрутить на уши такие же бараньи рога, потому что имела волосики жиденькие и редкие. Надо будет подсказать ей идею шиньонов. Ссориться с госпожой недальновидно.
Что чувствовала я? То же, что переживает любая женщина, которая после долгой разлуки видит наконец своего любимого.
Свадьба была пышной и шумной, а жизнь наша после нее тихой и счастливой. Избранник не влюбился в меня с первого взгляда. Тогда, на турнире, он едва держался на ногах от усталости и от опьянения победой. Мою небесную красоту он рассмотрел позднее, как и восхитился чудным нравом. Да и браки по любви в наше жестокое время считались абсолютной глупостью. Брак был сделкой, политическим или экономическим ходом. Но многие молодые влюблялись друг в друга после свадьбы. Как мы. Точнее – Избранник.
С каждым днём моего мужа всё глубже затягивала воронка под названием «любовная страсть», он истово благодарил Бога за нашу встречу. Да и я на всю отпущенную мне силу темперамента упивалась присутствием рядом, после затяжной командировки во временах и странах, моего Избранника.
Вместе с мужем в моем замке поселились несколько десятков его родственников, приживальщиков, друзей и дворни. Всех я приласкала и одарила, они относились ко мне как к своей королеве.
Избранник мало интересовался политикой – она заключалась для него в боевом кличе герцога, который призывал своих вассалов на какую-нибудь битву. Поэтому я не посвящала Избранника в свои интересы. Впрочем, король Людовик тоже не подозревал, что имеет при дворе своего врага умных и хитрых союзников – меня и Филиппа де Коммина. К сожалению, Избранник отчаянно невзлюбил Филиппа. Виной тому элементарная ревность – Избранник не мог пережить, что я дарю кому-то улыбку или два часа беседы. С Коммином мы переписывались втайне от мужа. Двигать вперёд историю страны гораздо увлекательнее, чем изучать ее в университете. Но за увлечения надо платить. Лукавством. Ни в какие века жене не обойтись без вранья самому дорогому человеку! Говорю со знанием дела.
После свадьбы Избранник не вспоминал о своем любимом времяпрепровождении. Рыбалку, походы и байдарки Избранника эпохи социализма в Средние века заменяли турниры, охота и пиры. Муж не мог прожить без меня и дня, если не видел несколько часов, тосковал, как ребёнок. Но я боялась, что наступит пресыщение, и поэтому постепенно возвращала его к прежним привычкам. Правда, муж никогда не отправлялся на охоту, если я чувствовала недомогание, и не участвовал в турнирах, если я не могла на них присутствовать. На пирах так шумно и бурно прославлял жену, заставляя пить за мое здоровье, что гостей часто выносили из зала в бесчувственном состоянии.
Прошло три счастливых и безмятежных года (битвы, турниры, интриги, склоки – не в счёт). И при дворе наша семья стала приедаться своим непорочным счастьем. Мы служили своего рода укором царившим разнузданным нравам. Многим доставило бы удовольствие найти в нас какой-нибудь изъян. Поэтому брошенный шутом Карла Смелого слух о моей бесплодности быстро стал добычей сплетников. Слух муссировали и родственники Избранника, которые по непостижимой человеческой натуре мстили мне за мои же благодеяния. Интриганский нарыв прорвало на пиру у Карла. Пьяный шут, привыкший к тому, что ему всё сходит с рук, предложил Избраннику помочь осеменить его жену…
Влюбленный, боготворивший меня шут не чурался и даже наслаждался гадостями, которые говорил про меня. Была ли это защита от внутренней боли, от нереализованного чувства, или въевшаяся привычка поливать всех грязью, или какой-то другой вывих души – не знаю. Только напрасно я этому подонку подарила рукав на турнире. Впрочем, неотомщённой я не осталась.
Гости сумели утихомирить Избранника, когда от шута осталось только кровавое месиво. Взбешённый потерей любимой игрушки, герцог приказал арестовать Избранника. Я чуть не вывернулась наизнанку, собрала силы до последней капельки, чтобы колдовством спасти мужа от сурового наказания.
Жене Карла я подарила «чудодейственную» мазь, от которой волшебным образом загустели волосы. Из Бретани доставили уродца, которого и описывать не хочу. Ядовитостью речей он мог перещеголять Пандору. То, что в последующие века вызвало бы кошмарную оторопь, развеселило Карла и его придворных. (Уж лучше очереди и дефицит социализма!) Не осталось ни одного мало-мальски влиятельного дворянина из окружения герцога или его родни, который не встал на мою сторону и не дул в уши «божеству» в нашу защиту. Привлекла даже Сент-Поля, забыв о старой вражде и посулив ему чистокровного арабского скакуна потрясающей стати.
